Написано по мотивам фильма "Африка".

А в Африке,
А в Африке,
На чёрной
Лимпопо,
Сидит и плачет
В Африке
Печальный Гиппопо.

Егор читал с трудом, по слогам. Вообще-то мальчишкам такого возраста — а ему было восемь — полагалось читать бегло, шпарить без запинки и про Африку, и про Мойдодыра, и про всё на свете. Если бы не война и блокада, он бы сейчас ходил во второй класс, а брат Санька — в десятый.
Своей школы у них не имелось, и Санька раньше добирался в соседнее село через лес, но теперь о школе оставалось только мечтать: шла война, их деревенька около Ленинграда стала прифронтовой. Грустно вспоминать, что когда объявили по радио про войну, Егорка оказался так мал и глуп, что обрадовался, закричал «ура». Подскочил Санька, отвесил леща и зашипел: «Заткнись, дурак!»
В лесу часто бахало, рвались снаряды; один залетел и попал в дом Кузиных. Никого не убило только потому, что те незадолго до того смогли эвакуироваться.
Брат учил Егора читать, вдалбливая в голову буквы и слоги, помогая щелбанами и подзатыльниками, если дело не ладилось, а рука у Саньки была тяжёлая.
Утро начиналось всегда одинаково: мать поднималась с кровати, подходила к иконе под белым вышитым рушником, крестилась и кланялась. Она, беспартийная, с уходом отца на войну достала из шкафа икону, бережно протёрла тряпочкой и повесила в красный угол.
Егорка с младшей сестрой Машей следили, как мать шепчет молитвы, пьёт с Санькой кипяток или хвойный отвар. Потом они уходили в лес, собирать прихваченную морозом рябину и сосновую хвою — от цинги. Санька проверял капканы на зайцев, только ему не везло: за всё время не попался ни один зверёк. Наверно, они ушли подальше в лес, туда, где спокойнее.
А как бы кстати пришёлся настоящий мясной суп! Егор так и представил исходящий сытным паром чугунок, и в животе заворочались кишки. Сварили бы с картошкой, солью и лавровым листом. Ещё остались в погребе овощи, которые растили всё лето, боясь, что прилетит снаряд и все труды пойдут прахом. Так и случилось. Сейчас стоял декабрь, а картошки осталось всего ничего.
Жить было голодно. Уже не так, как осенью и зимой сорок первого, когда деревню захватили немцы и выгребли всё подчистую, увели коров, но всё же голодно. У Егора часто кружилась голова, а сестрёнка Машка временами начинала хватать ртом воздух, и делалась белой как стена.
***
Тот день он помнил очень хорошо, с самого утра всё пошло наперекосяк. Маша ночью ворочалась и вскрикивала, а когда мамка подошла и потрогала ей лоб, оказалось, что сестра горячая.
— Заболела, пышет вся! — испугалась мать.
Она поила Машу горьким хвойным отваром, та морщилась и говорила, что её тошнит.
— Бульончику бы сейчас куриного, как рукой бы всё сняло, — вздохнула мамка. Она свято верила, что куриный бульон помогает при всех болезнях. Да только где его взять? Деревня была в оккупации всего три месяца, но и за этот срок фашисты перерезали всех кур и уток. Егор помнил, как мать всё это время прятала брата, чтобы его не угнали в Германию.
Санька решительно натянул шапку:
— Пойду капканы проверю.
— Ночью за полем взрывы гремели, близко совсем, — сказала мать, повязывая платок.
— Значит, туда не пойдём, — отозвался Санька.
Хлопнула дверь, и не успел Егор дочитать про чёрную Лимпопо, как услышал крик Саньки:
— Егор! Егор, открой!
Он кубарем слетел с печки и увидел в окно, как брат тащит мамку, почти волоком. Когда он на закорках занёс мать на кухню, напустился на Егора:
— Чего стоишь? Спирт неси!
Тот метнулся в сени и принёс спирт, которого оставалось совсем немного, хранившегося бог знает сколько времени. Может быть, Санька хотел дать мамке хлебнуть, но та открыла глаза, едва он поднёс бутылку к её носу.
— Ты упала, как только вышли, — задыхаясь, сказал брат. — Сиди дома, мы с Егором пойдём.
— Мал ещё, не справится, — слабо запротестовала мать.
— Справится, я буду рядом.
Ходить в лес было делом опасным: немцы нашпиговали его минами, передвигаться требовалось след в след. Санька пыхтел впереди, Егор брёл сзади, с трудом вытаскивая валенки из глубокого снега.
Они добрались до развороченной взрывом земли, возле которой лежал солдатский рюкзак и фляжка. Санька сложил находку в мешок, надеясь на что-нибудь съедобное, проверил капканы, плюнул: пусто.
Егор озирался по сторонам и вдруг увидел под деревом на снегу тёмное пятно. Пригляделся: собака, рыжая немецкая овчарка, в белой пелёнке с дырками для лап и завязками на спине. Он сразу смекнул для чего — чтобы её не было заметно на снегу.
— Сань, — позвал он, — смотри, собака...
Санька присвистнул. Подошёл и потрогал овчарку за рыжий бок.
— Вроде не сдохла ещё, — сказал он, шмыгая носом, — ранена, вся нога в крови. Давай помогай.
Егор посмотрел на брата и понял: тот не видит собаку, он видит мясо. Они засунули пса в мешок и с трудом поволокли по протоптанной тропке. Мешок оказался очень тяжёлым. На их беду разыгралась метель и как-то очень быстро стемнело. Ветер выл и бросал в лицо колючие снежинки, Егорка смертельно устал и замёрз. Хотелось сесть прямо в снег и сидеть так. И чтобы никто не трогал.
— Я больше могу, — выдохнул он и рухнул в мягкий сугроб.
— Вставай! Я тебя до дома не донесу.
Санька ругал его, кричал, что Егор слабак и тряпка, потом понял, что с места его сдвинуть невозможно, велел сидеть и ждать, сказав, что скоро вернётся. Да Егорка бы и сам никуда не ушёл. Брат поволок мешок по снегу, добычу он бросать не хотел.
Перед глазами у Егора замельтешили яркие точки, тепло разлилось по рукам и ногам. Он очнулся от того, что что кто-то сильно встряхнул его, потом подхватил и понёс, будто по волнам. Окончательно Егор пришёл в себя в чужом сарае, ноги больно кололо — это Санька растирал ступни жёсткими варежками.
— Замёрз? Сейчас согреешься, — приговаривал он.
Егор шевельнулся.
— Сань... можно на неё посмотреть?
— На кого? — не понял брат.
— На собаку.
Санька, тяжело дыша и не прекращая растирать Егору ноги, твёрдо сказал:
— Забудь. Это не собака, это еда.
— А если она ещё живая?
— Значит, мясо свежее будет. Завтра суп сварим, настоящий, мясной... с фрикадельками. Сестру накормим, маму. Ладно, сейчас передохнём и домой пойдём, там тепло.
Санька лёг на солому и затих, наверно, уснул. Егор смотрел через дырявую крышу сарая на тоненький серебряный месяц и прошептал:

А в Африке,
А в Африке,
На чёрной
Лимпопо,
Сидит и плачет
В Африке
Печальный Гиппопо...

Он вдруг услышал шорох — это собака завозилась в мешке — и позвал:
— Санька, проснись!
Утомлённый брат не пошевелился. Егор потянулся и погладил через джут собачий бок и заметил, как торчащий из мешка хвост дважды стукнул по соломенной подстилке. Ему очень захотелось ещё раз посмотреть на собаку.
Егорка решился. Развязал мешок, потихоньку стянул; его внимательно изучали собачьи глаза, такие живые, умные, что в груди стало горячо.
— Привет... Можно тебя погладить?
В ответ на ласку пёс лизнул Егорку в лицо, и тот понял, что ни за что на свете не сможет съесть суп с фрикадельками из собаки, хоть даже и умрёт от голода.
В густой шерсти он нащупал ошейник с металлической бляшкой. Позже при свете дня Егор рассмотрел его повнимательнее, на круглой бляхе были выбиты буквы «ОБСМ» и номер — 1419. Отдельный батальон собак миноискателей. Об этих собаках приятель Костька Иванов прожужжал все уши. Он даже хотел дрессировать овчарку для фронта.
Значит, это служебный пёс, воин, почти солдат. Разве такого можно есть? Он герой, он жизни спасал.
— Я не позволю, чтобы из тебя сварили суп, я тебе помогу, — прошептал Егорка.
Пёс заскулил, как будто понял. Егор набросил на него мешок и растолкал брата:
— Сань, Санька, не спи, пойдём домой, мне холодно.
— Да я и не сплю, — отозвался тот и зевнул. — Пёс издох наверно, здесь полежит до утра, потом освежую. — Он прикрыл дверь сарая, и они побрели домой.
В окнах избы теплился слабенький свет свечи. Мама сидела за столом, волновалась, поджидая их.
— Завтра будем сыты, мы собаку нашли, — сказал Санька, и мать обрадовалась:
— Вот хорошо-то как, Маше бульончику сейчас — сразу на ноги встанет.
Брат забрался на тёплую печь и вскоре уснул, Егору же спать было никак нельзя: его ждал пёс.
…Он недолго думал, куда спрятать овчарку. В их деревне стояло много пустых домов, чьи хозяева эвакуировались, умерли от голода, или от рук фашистов. Надо выбрать один, поближе, например, домик Ивановых, и привести собаку. Печка там цела. Утащит пору полешков, затопит — будет тепло.
Егор выскользнул из-под одеяла и посмотрел на икону, которой всегда молилась мамка. Пусть всё получится!
***
Утром, когда все ещё спали, Санька оделся, взял у порога маленький лёгкий топорик. Бухнула дверь, за окном заскрипел снег под Санькиными валенками. Егор зажмурился и представил, как брат идёт к соседскому сараю, видит, что дверь приоткрыта, и, полный недобрых предчувствий, ускоряет шаг. На соломе лежит пустой мешок, собаки нет. Санька мечется, пытается рассмотреть собачьи следы на снегу, да только напрасно. Метель за ночь укрыла всё, спасибо ей пребольшущее.
— А в Африке, а в Африке… — забормотал Егор.
— Собака пропала! — влетел в дом Санька, сердитый, даже злой, в лице ни кровинки. Треух съехал набок.
Егор протёр глаза и изобразил удивление.
— Пропала?
— Мешок развязала и вылезла. Она же почти дохлая была, как она выбралась?!
— Я не знаю, почему ты меня спрашиваешь?
Сестра раскашлялась, завозилась на кровати. Санька немного утих.
— Ладно… далеко не ушла, найду, — буркнул он и вышел.
Теперь Егору не сиделось дома, он всё думал: как она там, его собака? Его? Конечно его, а то чья же.
За завтраком он не стал есть вареную картошку, спрятал потихоньку в карман, для собаки. Пил рябиновый отвар и всё поглядывал в окно. Наконец не выдержал, сказал матери, что пойдёт за водой, а сам побежал к дому Ивановых. Огляделся — не видит ли Санька? — отворил скрипучую разбухшую дверь и вошёл.
Пёс ждал Егора, поднялся со старого матраса, брошенного на пол, и подошёл, хромая и поскуливая, наверно, у него сильно болела лапа. Шерсть вокруг раны, почти у хвоста, торчала красными иголками.
Пулю, если она там была, Егор бы вытащить всё равно не смог, поэтому решил хотя бы смочить рану разбавленным спиртом. Но сначала пришлось растопить печку, от холода изо рта шёл пар.
Вздрагивая от озноба, он сложил в устье поленья и немного соломы, высек огонь. Пёс не спускал с Егора умных, внимательных глаз. Вспыхнула солома, оранжевые огоньки лизали дрова. Стало немного теплее.
Он скормил псу картошку и приступил к самому трудному — к лечению. Открыл пробку бутылки и плеснул немного на рану. Пёс громко и жалобно заскулил, Егор сам едва не заплакал.
— Прости меня, так надо, потерпи немножко…
Он замотал рану разорванной пелёнкой и заторопился домой.
— Жди, я ещё приду!
У него совсем выскочило из головы, что дым из трубы увидят Санька и мама, и едва не попался. Когда Егор с ведром воды подошёл к дому, увидел на крыльце мать. Она напряжённо смотрела на соседскую крышу и курившийся из трубы дымок.
— Что это? Ивановны же померли давно…
Его прошиб холодный пот. Егор отвлёк маму разговором и увёл в дом.
Несколько дней он был самым счастливым мальчишкой на свете: у него есть собака, своя, настоящая, военная. Она любила его, а он — её. Рано утром Егор навещал пса, перевязывал, кормил и выводил погулять. Рана у него почти зажила, видно, пуля только зацепила.
***
В том, что брат их выследил, оказался виноват Егор, забыл об осторожности. Санька увидел дым из трубы, разглядел собачьи следы на снегу и сделал правильный, но печальный для Егора с псом вывод.
— Егор! — послышался крик. — Всё, приехали, выходи!
Тот бросился к двери, чтобы закрыться, но не успел, её ударом ноги распахнул Санька. Пёс забрехал, Егор просто оглох от этого лая.
— Эй, собака, иди сюда, — подманивал брат. — Слышь, ты как зовёшь её?
Егор звал его просто псом. Не успел он сказать, что кличку не придумал, как пёс бросился на Саньку и сбил с ног.
— Нет, пёс, нельзя, не тронь! — завопил Егор, и овчарка его послушала. Пока Санька поднимался, она выскочил в распахнутую дверь и стрелой понеслась к забору. Калитка была закрыта, даже подпёрта для надёжности тележкой. Пёс подскакивал, отчаянно искал выход, метался от гнавшегося с топориком Саньки.
Егор знал, что в одном месте доски забора держались на одном гвозде. Сколько раз они с Костей Ивановым сдвигали штакетины и пролезали в дыру, играя с ребятами в прятки.
— Эй, пёс, сюда! — крикнул он и открыл лаз.
Умная собака всё поняла. Прошмыгнула в отверстие и рыжей пулей понеслась по снегу. Егор с облегчением выдохнул.
— Ты зачем так сделал?! Там сестра твоя болеет, мать едва ходит, ты понимаешь?! — Злой и бледный до синевы Санька схватил Егора за грудки и встряхнул. Тот подумал, что брат прибьёт его.
Егор много мог бы сказать. Что у них ещё есть немного картошки, что можно набрать в лесу рябины и наломать веточек дикой малины, что можно раздобыть еды, но вместо этого закричал:
— Это боевой пёс! Он герой! Героев нельзя есть, как ты не понимаешь?!
Он вытер слёзы, оттолкнул брата, оглянулся и выдохнул. Пёс превратился в тёмную точку. Спасся.
***
Егор сидел у окна и прислушивался к шорохам снаружи: не раздастся ли звонкий лай моего пса? Ему и хотелось этого, и он боялся, потому что Санька непременно снова будет пытаться изловить собаку.
Подошла сестрёнка, вскарабкалась на скамью.
Егор посмотрел на её бледное лицо:
— Хочешь, расскажу тебе секрет? Только никому не говори.
Она кивнула.
— У меня был пёс. Огромный, военный. Мой дрессированный пёс.
— А как его звали?
— Не знаю, Машка. Знаю только, что он очень добрый. И ещё фырчал так смешно: «Афр-р-р!»
— А может, это Африка? — спросила Машка.
— Ну какая Африка?
— Как в Лимпопо.
Он вспомнил ошейник с бляхой и номером и сказал:
— Это боевой советский пёс. Иди спать.
Егор долго сидел у окна да так и заснул. Ему снился пёс. Он с лаем летел стрелой, почти не касаясь лапами снега. Этот лай прорывался даже сквозь сон, казалось, что он слышен и наяву. Егор проснулся и открыл глаза.
Было утро. За окном звенел собачий лай, не грозный, а какой-то даже радостный, зовущий. Пёс!
Егор с Санькой одновременно бросились к двери. Брат — для того, чтобы изловить наконец овчарку, а Егор — чтобы защитить её.
— Пусти! — пищал он.
Санька отшвырнул его и, схватив топорик, выскочил на крыльцо. Пёс мгновенно среагировал и бросился за калитку. Догнать его брат не смог бы и здоровым, а уж таким слабым и подавно.
— Ушла! — сказал с досадой брат и сплюнул.
И тут они оба увидели на снегу тушку зайца-беляка и всё поняли. Пёс умел охотиться и догадался принести добычу людям. Лицо у Саньки смягчилось. Он закричал, чтобы мама растапливала плиту, а Егора отослал за водой.
В тот день у них был настоящий суп из зайчатины, вкуснее которого Егор ничего и представить не мог. Они ели, обжигаясь, по второй плошке, когда мама вдруг спросила:
— Как назвал кормилицу, Егор?
Тот честно ответил, что никак, не успел. Просто боевой пёс с номером четырнадцать девятнадцать.
— Военный пёс? — оторвался от еды Санька. — Девка это, неужели не заметил?
— Тогда пусть будет Африка! — обрадовался Егор. Выглянул в окно и увидел у забора тёмное пятно — собаку.
— Иди уж, — улыбнулась мама, — ждёт тебя твоя Африка.
Санька собрал в миску кости:
—Надо конуру ей сделать, бегает везде, подстрелят.
Они с Егором сделали конуру во дворе, только Африка сидеть там не желала и никакой цепи не признавала. Иногда она убегала в лес и неизменно возвращалась с зайцем. Все заметно окрепли, казалось, что теперь всё будет хорошо, обязательно будет. И будет хлеба сколько хочешь, и отец вернётся с фронта. Когда через месяц они узнали о полном снятии блокады, то приняли это как неизбежное событие, иначе быть просто не могло.
***
Советские солдаты выдавливали немцев из области, фронт отодвинулся, в лесу больше не рвались снаряды. Мимо деревни иногда проезжали военные грузовики, и Егор с Машкой смотрели, как большие колёса раскатывают рыхлый снег.
Однажды один из таких грузовиков застрял, увяз в снегу. Солдаты долго выталкивали его, мотор ревел, надрывался.
— Не вытащат, слишком тяжёлая, — сказал Егор, — доски надо и песок.
Один из солдат постучал в ворота и попросил у матери кипятку, погреться.
— Да что кипяток, — засуетилась мамка, — заходите в дом, у нас топлено.
Командир, высокий, в светлом полушубке, шутливо козырнул и представился: «Капитан Евстафьев», и Машка, чудачка, тоже приложила руку к голове, замотанной платком.
Егор заметил у командира на портупее светлую овальную бляху с буквами «ОБСМ», такую же как на ошейнике у Африки, и ноги ослабли. Уж не её ли это хозяин? Он стоял и глупо молчал, таращил глаза на его серую шапку с маленькой звёздочкой.
Мамка живо поставила самовар. Солдаты уселись за стол, и кухня вдруг стала тесной и маленькой. Командир, прихлёбывая кипяток, сказал, что его взвод воевал в здешних местах, что здесь он потерял друга.
— Разрешите, товарищ капитан, я расскажу, — подал голос молодой сержант. — Бой был недалеко от вас. Капитана ранили тяжело, а его собака Ирма пропала тогда, его спасла, а сама сгинула.
— Умная, мины за километр чуяла. Нам из леса зайцев таскала, — добавил другой солдат, усатый дядька.
— И когда она пропала? — спросил Санька.
— Месяца полтора назад.
Егору всё стало ясно: Африка и есть та Ирма, а это — её настоящий хозяин.
«А как же я? — захотелось крикнуть ему. — Это я её спас, а не вы, это я кормил её последней картошкой! Она моя, моя!»
Как назло, мамка принялась угощать гостей супом из зайца, и кто-то из солдат спросил: «Кто же у вас такой ловкий?» — и та чуть не рассказала про Африку. Пришлось Егору грохнуть как следует ложками о стол, чтобы замолчала.
— Это я в капкан поймал, — подал голос Санька, — повезло.
Егор не мог больше слушать, нахлобучил шапку — и на улицу. Санька выскочил следом.
— Не отдам её, не отдам! — взвизгнул Егор.
— Не кричи, не отдадим. Они как приехали, так и уедут. Африка ещё долго в лесу бегать будет.
Егор молился, чтобы они побыстрее убрались, а солдаты не спешили. Они гурьбой вышли на крыльцо, и не успел Егор обрадоваться, как увидел, что из леса скачками бежит Африка. Ведь у собак чуткий слух, видимо, она была где-то близко, услышала знакомые голоса и примчалась. С лаем бросилась она к командиру, едва не сбив с ног, лизнула в лицо, закружилась, молотя хвостом, подпрыгивала.
— Ирма! Ирмочка! — неслось со всех сторон. Её гладили, обнимали, трепали по загривку.
Егор понял, что Африки, его Африки, больше нет, что хозяин возьмёт её на поводок и уведёт, и позорно разревелся. Мама его утешала, говорила, что собака чужая, её надо вернуть, что Ирма — служебная и должна ехать на фронт. Он ничего слышать не хотел.
За окном ревел мотор грузовика, потом раздались победные крики и лай, должно быть, солдаты вытащили машину из сугроба. Потом скрипнула дверь, и на кухню, цокая когтями, вошла Африка. Прыгнула на кровать, заскулила, слизнула с Егоркиного лица солёные слёзы. Она прощалась.
— Спасибо тебе, пёс… Прощай. — Он не мог назвать её Африкой, и Ирмой тоже не мог.
— Что же ты, Егорка, иди, проводи, — поторопила мама, — уезжают они.
Он вышел на улицу, сквозь слёзы смотрел, как забираются в кузов солдаты. Последний раз обнял собаку, прижал к себе.
Командир простился со всеми, поблагодарил и сказал: «Ирма, вперёд!» — и она побежала к машине, запрыгнула в кабину. Хлопнула дверь, грузовик покатил по занесённой снегом дороге, увозя Егоркино счастье навсегда.
— Пойдём, Егор, — тронул его за плечо брат.
И вдруг машина остановилась, дверь распахнулась и оттуда выкатилась Африка, понеслась к Егору скачками.
— Африка!
Он рванулся к ней, не помня себя, целовал прямо в морду, в мокрый холодный нос.
— Береги её, — сказал чей-то голос.
Егор поднял глаза и увидел светлый полушубок Евстафьева.
— Береги. Вернусь — проверю.
Он не смог ответить, только закивал.
Командир отвернулся и пошёл. Африка побежала было следом, тот крикнул: «Сидеть! Он теперь твой хозяин!» — сел в кабину.
Только когда машина скрылась за поворотом, Егор поверил, что Африка осталась с ним, по крайней мере пока. А там… там видно будет. Ведь сказал же командир: «Он теперь твой хозяин».
***
Два месяца спустя.
Со снятием блокады в деревню вернулась жизнь, вернулся хлеб. Однажды у ворот дома остановился грузовик. Егорка сразу понял, кто приехал, потому что Африка заволновалась, заскулила. И как только почуяла?
Из кабины спрыгнул знакомый капитан. Огляделся, будто припоминая, тот ли это дом, и вошёл.
Африка бросилась к нему, облапила, лизнула в лицо.
— Ирма, Ирма… хорошая моя…
Командир трепал собаку по загривку, ласкал. Достал что-то из кармана, наверно, очень вкусное, и дал ей.
— Здравия желаю, — сказал он, когда наконец увидел Егорку.
Тот облизал губы и кивнул.
— Вот что, Егор, — медленно сказал командир, — ты парень большой, должен всё понимать. Немцы заминировали всё, что могли и не могли, а Ирма — отличный миноискатель.
Егор молчал, опустив голову.
— Идём со мной, я тебе кое-что покажу… точнее, кое-кого.
«Да что он может такого показать?» — с горечью подумал он, но за капитаном пошёл, хоть и едва волоча ноги.
Евстафьев открыл дверь кабины. Сначала Егорка увидел только улыбающееся лицо водителя, а потом… Африку, только маленькую, по-щенячьи пушистую, с висячими ушками, и задохнулся от радости, протянул руку, позволил себя обнюхать.
— Ну как? — рассмеялся капитан.
— Это… она?
— Она.
— А как её зовут?
— Ещё никак. — Бери, люби, воспитывай.
Егор бережно взял щенка, прижал к груди.
— Вы будете мне писать, как она… Ирма?
— Обязательно.
Ирма прыгнула в кабину, радостная, что вновь обрела хозяина. Егор проводил взглядом грузовик, вытер рукавом ватника слёзы. Он ещё чувствовал на щеках влажный собачий язык. И спокойно, как взрослый, сказал щенку:
— Ну что, Африка, идём домой.

Нине часто говорили: «Добрая ты девка! И хозяйка из тебя будет отменная», а про будущего мужа, который должен Нину на руках носить, да про детишек — молчали, не верили, что она выйдет когда-нибудь замуж: Нина была горбатенькой.
Родилась здоровой, только очень беспокойной и плаксивой, спать не давала матери, тёте Фене. Однажды та, устав от многочасового плача, не выдержала.
— Да замолчишь ты когда-нибудь или нет?! — крикнула она и в сердцах бросила Нину на кровать.
На кровати лежал мягкий матрас и одеяло, и ничего бы не случилось с младенцем, если бы не роковая случайность: под тонким покрывалом спрятался брошенный кем-то детский деревянный кубик. Нина ударилась спиной о его острый край и зашлась в крике.
Перепуганная мать схватила Нину на руки, прижала к себе, кое-как успокоила. Сняла распашонку и увидела на спине красное пятно от ушиба, небольшое, и немного отлегло у неё от сердца: обошлось, ничего страшного не случилось.
А спустя время оказалось, что всё-таки случилось: у Ниночки стал расти горб. Ох, как корила себя мать, как плакала и каялась! Смотрела на горбик, и в груди было больно, а сердцу тесно.
Чем старше становилась Нина, тем больше становился горб. Её все жалели. Ведь на личико хорошенькая, и такая беда приключилась.
***
Прошло двадцать лет. Нинины подруги гуляли с парнями, потом выходили замуж или готовили приданое, мысленно примеривая свадебные платья и фату. Нина о замужестве и не помышляла: кому она нужна, горбунья? Будет век бобылкой, с родителями в доме жить, по хозяйству помогать.
Мать с отцом держали корову да два десятка курей, за которыми ухаживала Нина: чистила сарай, кормила. Иногда вытаскивала из сеней тележку или салазки, если была зима, и шла пешком в старую часть города, на рынок, за зерном для кур. Дорога была неблизкой: через мост в Старый город ещё не проложили трамвайные пути, и приходилось добираться на своих двоих.
В этот год зима выдалась суровой, который день минус тридцать градусов держалось. Очень не хотелось Нине идти в такую даль, но зерно заканчивалось. Хоть мороз, хоть жара, а курям есть подавай каждый день, и не по одному разу.
Нина надела тулуп, валенки, повязала пуховый платок, прихватила салазки и пошла на рынок. На улице было ещё темно, холодные звёзды помигивали в небе. Мороз кусал лицо, не давал дышать, и Нина прикрывала варежкой нос и рот и невольно ускоряла шаг, чтобы не озябнуть.
Она пробежала мост через заснеженный Урал, волоча за собой салазки, и заторопилась на рынок, к рядам, где продавали зерно для скота и сено. Купила полмешка пшеницы, повернула к выходу и у ворот заметила какого-то человека, сидящего неподвижно и сгорбившись прямо на снегу.
«Чего он расселся? Замёрзнет же, — подумала Нина. Она была наслышана о таких случаях. Если замерзающему везло, то он лишался всего лишь рук и ног (хотя везение это было сомнительным), а если не везло, то отправлялся к праотцам.
— Эй, вы чего тут сидите? — Нина подошла и потрясла человека за плечо, заглянула в небритое лицо. Тот оказался молодым, а не старым, как она вначале подумала, и спиртным от него не пахло.
— Вставайте, вы же замёрзнете!
Человек с трудом разлепил глаза со смёрзшимися ресницами, что-то промычал.
Нина попробовала поднять горемыку, но куда там ей, горбатой, тяжело. К счастью, помогли добрые прохожие. Подняли, заставили сделать несколько шагов, потёрли лицо снегом.
— Вы почему на морозе сидите? — спросила Нина.
— Жить негде, идти некуда.
— Да как же так? А раньше где жили?
Он опустил глаза:
— С женой жил.
— А где теперь она?
Мужик отмахнулся:
— Теперь нет.
Нина замялась. Помочь бездомному она не могла, но и уйти тоже не могла.
— Вас как зовут?
— Павел.
— Ко мне пойдем, — решилась Нина.
Идти Павел не мог: ноги едва шевелились. Нина усадила его на салазки, на мешок с зерном, и потянула за верёвку. В глазах потемнело от тяжести, и она испугалась, что не выдюжит, не довезёт.
«Ничего, с горки будет легче», — подумала Нина.
Время от времени она оборачивалась и спрашивала: «Живой?» Если Павел отзывался, волочила салазки дальше. Если молчал, тормошила его и заставляла подниматься и немного походить.
Наконец приехали к дому, ввалились в жарко натопленную кухню.
— Это кто? — удивился отец. — Знакомый твой, что ли?
— Это Павел, ему жить негде, — ответила Нина и упала на стул. Ей показалось, что от усталости у неё трясутся не только руки и ноги, но и всё тело.
— Жить негде? — ужаснулась мать. — А у нас постоялый двор? Зачем ты его привезла? Вдруг он нас обворует?
— Господи, да что у нас воровать-то... — простонала Нина.
— Дак нечего, а последнее исподнее унесёт.
— Не унесёт. Мам, давай лучше горячей воды наберём, ему отогреться надо.
Мать с ворчанием ушла разжигать титан. Когда всё было готово, Павел, смущаясь, ушёл за занавеску, которая отгораживала ванную от кухни.
— И что мне с ним делать прикажешь? — шипела мать, а Нина шёпотом отвечала, что она не могла дать человеку замёрзнуть.
***
Накрыли стол. Гостю было неловко. Нина украдкой смотрела на его интеллигентное лицо, на печальные глаза, на худые руки, не привыкшие к чёрной работе.
— Спасибо вам, — сказал Павел. — Уснул бы я не проснулся, если бы не Ниночка.
— Как же ты... вы... — начала мать.
— Вы не бойтесь, мне скоро комнату должны дать.
— А кем вы работаете? — полюбопытствовал отец.
— Учителем истории.
— Вон оно как!
Отец стушевался. Было видно, что он никак не возьмёт в толк: почему учитель, уважаемый всеми человек, вдруг оказался бродягой.
Павел рассказал, что ещё недавно имел семью и дом. Вернулся однажды и нашёл за порогом чемодан со своими вещами. Жена нашла другого и выставила Павла из квартиры.
Родни в городе у него не было. Жил у друзей, то у одного, то у другого, в тесноте, терпя недовольные взгляды. Старался задерживаться на работе до темна, а в выходные уходил и бродил по улицам. В этот раз вышел к рынку, присел и сам не заметил, как заснул.
— Я вам платить буду за комнату, если приютите, — робко сказал Павел.
Мать с отцом переглянулись и кивнули. Павлу выделили угловую комнатушку.
Нине всё больше и больше нравился учитель. Она недоумевала: ведь хороший человек, как его жена могла выгнать такого спокойного и рукастого парня? И вздыхала: ах, если бы не изъян, то как знать, вдруг бы она понравилась ему?
А Павел изъяна как будто не замечал и смотрел на Нину так, что сердце её трепетало.
«Не может быть, — одёргивала она себя, — не нужна я ему, такая горбунья». Ночами она слышала, как ворочался Павел, не спал.
— О жене своей думает, небось, — шептала Нина. — Хоть не вспоминает о ней, но думает. Любовь не картошка, не выкинешь в окошко, как отец говорит.
Прошло несколько месяцев. Павлу дали комнату в общежитии, но съезжать он почему-то не торопился. Однажды, оставшись с Ниной наедине, огорошил:
— Ниночка, ты сама видишь, что я тебя очень люблю. Выходи за меня!
Нина подняла испуганные глаза:
— Любишь? Меня? Горбунью, уродину?
— Не говори так, — мягко сказал Павел. — Для меня ты самая красивая, самая любимая.
— А как же твоя жена?
— Нет у меня жены, и вспоминать о ней не хочу.
Они сыграли скромную свадьбу и зажили тихо и мирно. Родилась дочка, а через несколько лет — сын.
— Есть пословица, что счастье и на печке найдёт, — говорила Нина. — А я свое счастье на салазках привезла!

Всю ночь матушка при свечах шила концертные костюмы для артистов: платьица с воланами, штанишки и галстуки-бабочки. К утру всё было готово.
— Ложись, — сказал Иван Иванович, — мы сегодня справимся без тебя.
— Да как же без меня? — возмутилась матушка. — А кто будет петь и играть на гармони, кто будет водить хоровод?
Иван Иванович напомнил про возраст.
— Не преувеличивай, Ваня, не семьдесят, а всего шестьдесят девять.
Она бодрилась, а опухшие руки дрожали, глаза утомлённо закрывались. Не дойдёт матушка по морозу, три часа пешком… долго. Кое-как уговорил её остаться.
Иван Иванович сложил в мешок костюмы и реквизит: тарелочки, дудку, игрушечную коляску, в которой девочки катали кукол, маленький умывальник и такие же маленькие школьные парты. Кликнул артистов-собак: Нелли, Пуговку, Тошку и Пончика. Они привычно забрались в большой фанерный ящик на колёсиках. Так лучше, теплее и безопаснее. До зимы Иван Иванович водил собак по городу на обычном поводке. А потом попал под обстрел. Собаки испугались, стоило большого труда их сдержать и успокоить. А с ящиком всё чудесно. Как налёт — свернул в бомбоубежище, переждал, и иди себе дальше.
Ещё в декабре артистов было пять. Сильва умерла от голода в декабре. На животных продуктовых карточек не полагалось, Иван Иванович делился с собаками своей пайкой. Не дождалась бедняга Сильва повышения нормы хлеба.
По три-четыре представления в день давал Иван Иванович. Детские дома, сады, больницы… Робкие улыбки, расцветающие на бледных личиках детей, были ему лучшей наградой.
Идти было трудно, ноги совсем не держали. Мешок с реквизитом становился всё тяжелее. И мороз лютый не спадал, не помнил Иван Иванович такого, хотя прожил в Ленинграде всю жизнь. Даже когда объявили эвакуацию филармонии, он, потомственный артист, отказался уезжать. На фронт его не взяли из-за травмы, упал во время номера с высоты.

Из дневника Ивана Ивановича Наркевича.

«Вчера вместе с моей мамой выступали в детском саду на Васильевском острове. После выступления подходит женщина и очень просит выступить с собачками у них в детском доме. Это была воспитатель детского дома. Я согласился и обещал прийти 15 февраля, к десяти утра. Только воспитатель сказала, что собрать всех в зале не получится, в детском доме несколько групп с лежачими детьми. Очень просит по два-три номера показать в каждой группе. Чтобы поддержать ребятишек. Чтобы порадовать их немного. Чтобы поверили в жизнь и победу».

Добрался наконец Иван Иванович до детского дома на Лиговском проспекте.
— Здравствуйте, — улыбнулась нянечка в белом халате и косынке, — как хорошо, что вы пришли. Дети позавтракали, они ждут, мы предупредили.
Иван Иванович открыл крышку, собачки выпрыгнули из ящика.
— Ну что, граждане артисты, пожалуйте одеваться!
Нелли и Пуговку нарядил в платьица, Тошку и Пончика в штанишки и галстуки. Сам Иван Иванович переоделся в яркий клетчатый костюм.

«Пришли в первую группу с лежачими ребятами. Бледные лица плохо были видны на белых подушках. А дети были так худы, что казалось, что кровати пусты, а детей из-под вороха одеял совсем не было видно. Вид ребят взволновал, ударил по сердцу; пропал голос, слёзы накатывают, ком в горле не даёт ни говорить, ни дышать.
Выручила Пуговка: она тихонько тявкнула несколько раз и побежала по группе на задних лапках, стала кружиться. К ней присоединилась и Нелли. Потом Пуговка отняла шортики у Пончика и отнесла их Тошке. Пончик возмутился, громко залаял.
Несмелые улыбки появились на лицах ребят. Послышались звуки, похожие на бульканье. Дети смеялись! Они разучились смеяться, но их губы расползались в забытые улыбки, радостью и удивлением светились их личики. С каждой кровати тянулись руки, так хотелось ребятам дотронуться до собачек, погладить их. Поднимал собачку с пола и подносил больному малышу. Собачки отвечали на ласку и лизали ребяток. Радости не было конца!»

Иван Иванович начал представление.
— Скоро вы, детишки, пойдёте в первый класс. А наши четвероногие ученики уже учатся в школе. Они умеют считать. Не верите? Сейчас мы покажем!
Собачки уселись за парту, изображая прилежных учеников. Учитель, Иван Иванович, спрашивал, сколько будет дважды два, и Тошка тявкнул четыре раза, к неописуемому восторгу детей. И другие хвостатые ученики не подкачали, ответили правильно.
Иван Иванович показывал, как собачки умеют умываться, танцевать, играть на дудке, ходить на задних лапках и паровозиком, катать друг друга в коляске, как умеют есть из тарелочек, будто люди.
Дети смеялись, хлопали в ладоши. И забыли на час про голод, холод и обстрелы.

«Так переходили из группы в группу. Конечно устали. Но не могли уйти, пока не побывали у всех детей. А за окном уже темнеет. И дети, и взрослые спрашивают, когда мы придём ещё».

Он придёт сюда ещё не раз, чтобы увидеть на детских лицах улыбки, помочь им не пасть духом и выжить.
Иван Иванович пережил блокаду и войну. В мирное время он не бросил любимого занятия и ходил радовать детишек в детские сады. Сохранились его фотографии: Иван Иванович гуляет по улицам Ленинграда с собаками, едет в трамвае, показывает представление ребятне. И кое-кто из нынешних взрослых петербуржцев вспоминает: «А ведь к нам в детский сад приходил этот дедушка!»