Пациент
Хвала небесам, работы у меня почти не было. То есть я работала, конечно, но — тьфу-тьфу-тьфу! — дети не тонули, не ломали руки-ноги и не травились до смерти. Приходили замазывать ссадины на коленках, один раз девочка из пятого отряда получила солнечный удар — бегала без панамки. Четырежды в день я снимала пробу в столовой, следила за чистотой пищеблока, ну и заполняла журналы, как без них. Мне везёт... пусть и дальше так везёт. Хочу отработать последнюю смену без несчастных случаев.
Лагерь наш «Восток» старый, ещё советский. Здесь я отдыхала в детстве босоногом, пионерском. Как давно это было… А посмотришь по сторонам: будто вчера бегала по дорожкам, и подруги кричали: «Олеська, нас подожди!» Ничего в лагере не изменилось или почти ничего, даже корпуса красят той же синей и зелёной краской. Разве что на фанерных щитах уже не пионерские лозунги, а просто картинки.
Был день как день, ничего необычного. Время шло к обеду, и я собиралась в столовую, чтобы всё проконтролировать, как вдруг услышала за окном хныканье и голос Дины.
— Зачем ты так бежал? Вот видишь, упал…
Дверь распахнулась, и вожатая завела в кабинет мальчишку с разбитой коленкой. Не такой уж и большой наш лагерь — двести человек, дети примелькались, каждого ребёнка я знала в лицо, если не по имени. А тут — чужой мальчик, незнакомый.
— Твой подопечный? — уточнила я у Дины. Она не ушла, а зачем-то осталась стоять на пороге.
Вожатая тут же открестилась от мальчика и сказала, что не знает его. Увидела, как он упал, и проводила до медпункта.
— Из «Полянки» наверняка, они часто туда-сюда бегают, — сказала она.
«Полянка» — это лагерь в двух шагах от нашего.
Мальчишка сидел на белом крашеном табурете (почему-то считается, что в медпункте всё должно быть белым: и стены, и двери, и кушетки, и стулья) и смотрел на носки своих стареньких сандалий. Вожатая ушла, а я сняла медицинский халат и осталась в брюках и чёрной майке, решила, что так будет легче разговаривать.
— Тебя как зовут?
Мальчишка вытер слёзы и неохотно ответил:
— Петя. Петя Терёхин.
— Лиза Терёхина из пятого отряда твоя сестра?
— Нет у меня сестры. У меня брат, старший.
— Давай посмотрим твою ногу.
Он испугался, по замурзанному личику как судорога пробежала.
— А что вы будете делать?
— Не трусь, больно не будет. Ранка небольшая.
Я обрабатывала коленку и занимала пострадавшего разговором — заговаривала зубы.
— Ты из какого лагеря, Петя?
— Что? — Он поднял глаза, тёмно-карие, как горький шоколад. — Из нашего.
— А я тебя раньше не видела.
Мальчишка пожал плечом, как бы говоря: «Ну и что? Мне-то какое дело?» — и бросил:
— Я вас тоже не видел.
Уел, называется.
— А может, ты из посёлка? — спросила я.
Он помотал головой.
— Из какого отряда?
— Из четвёртого.
— А Дина говорит, что ты не в её отряде. Может, ты забыл? Не из четвёртого, а пятого? Или ты из «Полянки» всё-таки?
Мальчишка рассердился, торчащие уши заполыхали рубиновыми флажками.
— Я не псих! Я помню, в какой лагерь приехал. И никакой Дины у нас нет, а Лена и Витя вожатые. Это вы всё вопросы странные задаёте.
Я достала из упаковки две таблетки валерианы, налила в стакан воды.
— Ну успокойся, успокойся... Вот, возьми.
Петя недоверчиво покосился:
— Не буду...
— Это простая валерьянка. Ты перестанешь нервничать.
Он заупрямился.
— Ну ладно, как хочешь, — вздохнула я и посмотрела в окно. Напротив корпуса медпункта стояла большая деревянная беседка, там Динин отряд пел под баян песню на все времена про «картошку-тошку-тошку». Эта картошка-тошка была и в моём детстве, и уверена, что в детстве моей мамы тоже.
Я перевела взгляд на мальчишку и увидела, что Петя внимательно разглядывает кабинет. На мой взгляд, ничего интересного здесь не было. Застеклённый шкафчик ещё советских времён, кушетка, стол; календарь и плакаты на стенах, которые учили, как правильно чистить зубы, что полезно есть фрукты и овощи и совсем не полезно — чипсы и пепси-колу.
Я забинтовала пациенту ногу и сказала:
— Вот и всё. Иди, ищи свой отряд. Давай провожу тебя?
— Не надо, сам дойду, — буркнул Петя и вышел прихрамывая, маленький и какой-то жалкий, в грязноватой белой майке и узких коричневых шортиках.
Я отдёрнула занавеску и посмотрела вслед. Мальчишка шёл к корпусам по дорожке, по обе стороны которой росли липы и стояли гипсовые фигуры пионеров. Вдруг он приостановился, посмотрел на горниста (мне показалось, что Петя улыбнулся) и захромал дальше.
«Странный мальчик, — подумала я, — может, новенький?» Взглянула на наручные часы и позабыла о пациенте: пора в столовую.
***
Для нас, работников лагеря, накрывали отдельный стол. Вожатые обедали и быстро уходили со своими отрядами в корпуса на тихий час, а остальные не торопились. Подолгу ели, беседовали, пили чай со сгущённым молоком — его привозили в лагерь в больших жестяных банках. Я же предпочитала съесть первое и второе в столовой, а пить чай уходила в свою скромно обставленную комнатушку при медпункте. Кровать, столик, тумбочка и два стула — вот и вся мебель.
Только я согрела чайник и залила кипятком растворимый кофе, как услышала, что в дверь поскреблись.
— Кто там?
— Это я…
На пороге стоял мой недавний знакомый. Глаза красные, щёки в грязных разводах.
— Петя? Что случилось? Нога болит?
Он хотел ответить, но не смог, кривил губы и наконец расплакался. Я за руку завела его в комнату, усадила за стол и дала выпить воды.
— Ну что ты, что ты… всё хорошо.
— Я не могу найти свой отряд! — с отчаянием сказал Петя.
— Ты из-за этого так расстроился? Сейчас мы вместе пойдём и найдём обязательно. Ты обедал? Нет? Почему?..
— Я не нашёл свой отряд, — повторил мальчуган.
— Ну ладно, потом разберёмся. Посиди тут, я сейчас вернусь.
Я с сожалением бросила взгляд на остывающий кофе и вышла. Хотела запереть дверь на замок, но постеснялась. Авось пациент не убежит с моим планшетом и кошельком. Миновав танцплощадку и корпус первого отряда, я свернула к столовой и толкнула сетчатую дверь.
Зал был непривычно пуст, лишь за одним столом сидели работники кухни. То и дело вспыхивал смех.
— …говорю ему: «Это ты будешь учить меня тряпку выжимать?» — рассказывала повариха Мария Семёновна. — Ну каков, а? И бедром так лего-о-онько поддала. А вы же видите, я дама в теле. Гришка и упал, ножки кривые вверх.
Все расхохотались.
— Убила… — задыхалась от смеха посудомойщица Валя.
— Да не, живой остался, — махнула рукой Мария Семёновна. Увидела меня, вытерла красное лицо. — Чего тебе, Олесечка Витальевна? Полдник готов, иди, снимай пробу.
— Мария Семёновна, — начала подлизываться я, — не осталось чего-нибудь от обеда?
— Как не осталось, всегда остаётся. Не накушались?
— Да я не себе. Мальчик в столовую опоздал, идти боится.
— Ну вот ещё, боится! Я только с виду грозная, а в душе нежная ромашка. Девочки, дайте второго и ещё чего-нибудь.
Мне наложили в судки двойную порцию макарон с котлетами, картофельный салат и несколько кусков хлеба с сыром. Хотели и компоту в бидон налить, но я отказалась и заторопилась обратно.
Петя никуда не ушёл, так и сидел на стуле.
Я поставила перед ним судки:
— Ешь. Здесь макароны с котлетами. А потом чай пить будем с пирожными.
— Спасибо.
Он набросился на еду, и впрямь был голоден.
Я достала из тумбочки чай в пакетиках и початую коробку «Барни». Разлила кипяток по чашкам, и комнате запахло лимоном и мёдом.
Петя повёл носом.
— Я люблю эти пирожные, — сказала я. — А ты?
Мой пациент как будто поперхнулся и перестал жевать.
— Не знаю, не ел.
— Попробуй, вкусно.
Я подумала, что Петя обманывает, будто он из лагеря, скорее всего, деревенский. Может быть, родители выпивают, вон как бедненько одет. Захотел с мальчишками поиграть и заигрался... Сейчас выясню, где живёт, и провожу голубчика к мамке с папкой.
Петя боязливо протянул руку за пирожным, рассмотрел картинку и неумело надорвал упаковку. Я украдкой смотрела, как он ест, стараясь не уронить ни крошки, как пьёт чай, жмурясь от удовольствия.
— Так где ты живёшь? — спросила я.
— В ...ске. — Он назвал маленький городок в ста километрах от лагеря.
— Сотовый мамы помнишь?
— Чего-о? Вы про мёд, что ли?
— Я про телефон. Мобильный телефон есть у неё?
— Красный телефон у нас. В прихожей стоит.
— Уф... ладно. Не хочешь отвечать — не надо. Допивай чай и пойдём искать твой отряд.
Был тихий час, и лагерь накрыла сонная тишина. Мы с Петей прошли по дорожке к корпусу четвёртого отряда.
— Этот? — спросила я.
— Н-не знаю, — ответил он запинаясь, — веранда какая-то не такая, и плакат на стенке висит.
Петя пугливо покосился на аккуратно составленные кроссовки, босоножки и сандалии, обошёл их и потянул дверь первой палаты для мальчиков. Заглянул внутрь и тут же отпрянул, беспомощно посмотрел на меня.
— Это не моя палата, и койка не моя… на ней пацан какой-то лежит.
Я постучала в комнату к вожатым. Дина ещё утром сказала, что не знает мальчишку, но вдруг вторая вожатая, Света, его признает?
— Нет, никогда не видела, — помотала головой Света. — Ты откуда, мальчик? Обманываешь, что из нашего лагеря.
— Не обманываю!
— Телефон мамы помнишь? Продиктуй, — велела Дина.
Петя назвал короткий пятизначный номер.
— Это домашний, что ли? А мобильный есть?
— Чего вы пристали?! — закричал Петя. — Я не знаю, чего вы хотите!
Дина набрала номер и недовольно поморщилась:
— Номер не существует. Да что вы с ним мучаетесь, Олеся Витальевна, ведите его к начальнику лагеря. Пусть он разбирается.
Петька, услышав про начальника лагеря, совсем сник и захлюпал носом, может быть, побаивался строгого Геннадия Ивановича.
Мы побрели к корпусу администрации, но не успели пройти и десяти метров, как Петя вырвал руку и задал стрекача в сторону леса.
— Стой! Куда ты?!
Его белая майка мелькнула среди деревьев и пропала. Напрасно я ходила, искала и звала Петю — мой пациент не отзывался, видно, затаился где-то.
По радио заиграли побудку. Пройдёт минут десять или пятнадцать, и дети побегут на полдник. Я с сожалением посмотрела по сторонам и пошла в столовую.
Меня закрутили дела, и я вскоре позабыла про Петю. Убежал так убежал, значит, не нужна ему помощь.
***
Я лежала в темноте и прислушивалась к далёким звукам музыки, они доносились как невнятное бум-бум-бум — в лагере сегодня были танцы. Теперь дети разойдутся по отрядам далеко за полночь, счастливые, искусанные комарами, несмотря на спреи и мази.
Вдруг я уловила шорох и всхлипывания, потом царапанье в дверь. Встревоженная, я набросила халат и откинула крючок, на который запиралась на ночь. Кто-то упал, поранился, отравился или подхватил простуду. Зачем же ещё в такой час нужен медик?
На пороге стоял Петя Терёхин.
— Это ты? Набегался?
— Я, — шмыгнул носом он, — мне некуда идти... Всё незнакомое, чужое, а домой не дойду — далеко.
— Заходи, — посторонилась я, — уложу тебя в изоляторе. Есть хочешь?
Он кивнул.
Я вскипятила чайник и залила кипятком лапшу «Ролтон», накрыла крышкой.
— Ничего лучше, к сожалению, нет. Только бэпэшка. Пришёл бы на ужин, как нормальный человек, ел бы голубцы с картошкой и сладкую булочку.
Петька подцепил на вилку длинную лапшу и стал есть, причмокивая.
— Никогда такое не ел, — сказал он, вытирая тыльной стороной ладони рот.
— Да ладно! Уж такого-то добра в любой деревне валом. В вашем N-ске точно есть.
— Нету.
Петя хотел ещё что-то добавить, но тут у меня завибрировал телефон. Звонил муж.
— Алло.
— Привет, не спишь?
— Ещё не сплю, — ответила я и покосилась на Петю. — У меня поздний пациент.
— А, ладно, понял, не буду мешать. Ещё позвоню.
Он отключился. Я заметила, с каким страхом и смятением смотрел на меня Петька.
— Это у вас рация? — спросил он шёпотом.
— Да телефон это, обычный мобильный телефон. Ты что, никогда не видел?
— Не-а...
— Ну по телевизору-то рекламу должен был видеть. Или телевизора у вас тоже нет?
— Телевизор есть, а рекламы нету, — сказал Петька и уставился в пол.
— Ладно, давай спать.
Я уложила своего гостя в изоляторе, по соседству с моей комнатой. Ноги у Петьки были грязные, как будто он долго ходил по земле босиком, возможно, так и было.
— За санчастью есть умывалка, иди умойся и вымой ноги.
Я дала Пете пузырек мыла и вафельное полотенце. Он вернулся через несколько минут, чистый и розовощёкий, наверно, долго тёр лицо полотенцем.
Ночью я несколько раз просыпалась оттого, что Петя ворочался на скрипучей койке и вздыхал. А утром, когда я заглянула в изолятор, то не обнаружила Терёхина в постели.
Если бы окна и двери не были закрыты, я бы подумала, что Петька просто ушёл с утра пораньше. Но снова закрыть дверь изнутри на крючок у него не получилось бы при всём желании.
«А может быть, Петя мне приснился?» — подумала я и увидела на столе две чашки и коробочку от лапши. Нет, не приснился. Наваждение какое-то!
Этот Петька Терёхин всё не шёл у меня из головы. Куда мог деться мальчишка? Идти ему некуда, даже если он волшебным образом просочился сквозь стены.
После завтрака, когда я занималась документами, в дверь тихо постучали.
Я улыбнулась.
— Заходи, Петя Терёхин. Никак мы с тобой не расстанемся. — И осеклась. Передо мной стоял не Петька, а какой-то незнакомый улыбчивый человек лет пятидесяти, с букетом цветов и коробкой «Барни».
— Здравствуйте, Олеся Витальевна. Надеюсь, что я не опоздал, — сказал он.
— А вы кто? — прищурилась я.
— Я зайду?
Махнула рукой: входите.
— Это вам.
Незнакомец положил цветы и коробку на стол.
— Я Петя Терёхин.
Я пригляделась и увидела, что человек в самом деле похож на моего пациента: нос тот же, глаза, брови. Только взрослый.
— Вы папа Пети?
— Нет, я и есть Петя. Тот Петька Терёхин, который ночевал у вас сегодня в изоляторе.
Я фыркнула:
— Простите, вы старше Пети лет на сорок.
Он грустно улыбнулся:
— Что поделать, вырос.
— Вы мне голову морочите.
— А помните, Олеся, как мы с вами пили чай и ели пирожные? Вы всё спрашивали номер мобильника, а я не понимал, что это такое. Они появились гораздо позже... И лапша «Ролтон», и чипсы с этих ваших плакатов. Для вас прошла одна ночь, а для меня сорок лет.
Я смотрела во все глаза.
— Вы и есть Петя? Тот самый мальчишка, который не мог найти свой отряд?
— Да, представьте себе, не мог найти отряд. Сейчас всё расскажу. Играли с ребятами в «зарницу», я залез в дупло дуба... знаете старый дуб в лесу, недалеко от «Полянки»? Я тогда был маленьким, щуплым, как раз туда поместился. Залез, значит, сижу, а меня никто не ищет. Голоса пропали, сижу, как в могиле. Выбрался из дупла, вернулся в лагерь, а он тот, да не тот. Ни одного знакомого лица, как будто лагерь перепутал.
Терёхин помолчал, вздохнул.
— Спасибо вам, что накормили, обласкали. Я всё помню, как будто это случилось вчера. Про то, как вы меня про мобильник спрашивали, и календарь этот на стене помню.
Он кивнул на календарь с передвижным окошком — 10 июля 2015 год.
— Думал, ошибка, шутка какая-то. Лёг спать в вашем изоляторе, а проснулся в лесу. Побрёл в лагерь, а там мои вожатые, мои друзья-приятели, моя койка в палате и потёртый чемоданчик. А Лиза Терёхина — это моя дочь, представляете? Я, может быть, её тогда даже видел, но не знал, что она моя родня. — Терёхин рассмеялся.
Дверь со скрипом приоткрылась, и в щель протиснулась голова с косичками.
— Пап, ты чего так долго? Пойдём!
— Вот она, родня! — с удовольствием сказал он и поднялся. — Спасибо, Олеся Витальевна. Можно к вам ещё заглянуть?
— Конечно.
Я подошла к окну, смотрела вслед отцу и дочери и думала, что хотя никто не тонул, не ломал рук и ног, но без приключений смена всё же не обошлась. Жаль, что не успела спросить номер мобильного Пети Терёхина, теперь-то он знает, что это такое. Ну да ничего, не последний раз видимся. Обещал заглянуть.
Лагерь наш «Восток» старый, ещё советский. Здесь я отдыхала в детстве босоногом, пионерском. Как давно это было… А посмотришь по сторонам: будто вчера бегала по дорожкам, и подруги кричали: «Олеська, нас подожди!» Ничего в лагере не изменилось или почти ничего, даже корпуса красят той же синей и зелёной краской. Разве что на фанерных щитах уже не пионерские лозунги, а просто картинки.
Был день как день, ничего необычного. Время шло к обеду, и я собиралась в столовую, чтобы всё проконтролировать, как вдруг услышала за окном хныканье и голос Дины.
— Зачем ты так бежал? Вот видишь, упал…
Дверь распахнулась, и вожатая завела в кабинет мальчишку с разбитой коленкой. Не такой уж и большой наш лагерь — двести человек, дети примелькались, каждого ребёнка я знала в лицо, если не по имени. А тут — чужой мальчик, незнакомый.
— Твой подопечный? — уточнила я у Дины. Она не ушла, а зачем-то осталась стоять на пороге.
Вожатая тут же открестилась от мальчика и сказала, что не знает его. Увидела, как он упал, и проводила до медпункта.
— Из «Полянки» наверняка, они часто туда-сюда бегают, — сказала она.
«Полянка» — это лагерь в двух шагах от нашего.
Мальчишка сидел на белом крашеном табурете (почему-то считается, что в медпункте всё должно быть белым: и стены, и двери, и кушетки, и стулья) и смотрел на носки своих стареньких сандалий. Вожатая ушла, а я сняла медицинский халат и осталась в брюках и чёрной майке, решила, что так будет легче разговаривать.
— Тебя как зовут?
Мальчишка вытер слёзы и неохотно ответил:
— Петя. Петя Терёхин.
— Лиза Терёхина из пятого отряда твоя сестра?
— Нет у меня сестры. У меня брат, старший.
— Давай посмотрим твою ногу.
Он испугался, по замурзанному личику как судорога пробежала.
— А что вы будете делать?
— Не трусь, больно не будет. Ранка небольшая.
Я обрабатывала коленку и занимала пострадавшего разговором — заговаривала зубы.
— Ты из какого лагеря, Петя?
— Что? — Он поднял глаза, тёмно-карие, как горький шоколад. — Из нашего.
— А я тебя раньше не видела.
Мальчишка пожал плечом, как бы говоря: «Ну и что? Мне-то какое дело?» — и бросил:
— Я вас тоже не видел.
Уел, называется.
— А может, ты из посёлка? — спросила я.
Он помотал головой.
— Из какого отряда?
— Из четвёртого.
— А Дина говорит, что ты не в её отряде. Может, ты забыл? Не из четвёртого, а пятого? Или ты из «Полянки» всё-таки?
Мальчишка рассердился, торчащие уши заполыхали рубиновыми флажками.
— Я не псих! Я помню, в какой лагерь приехал. И никакой Дины у нас нет, а Лена и Витя вожатые. Это вы всё вопросы странные задаёте.
Я достала из упаковки две таблетки валерианы, налила в стакан воды.
— Ну успокойся, успокойся... Вот, возьми.
Петя недоверчиво покосился:
— Не буду...
— Это простая валерьянка. Ты перестанешь нервничать.
Он заупрямился.
— Ну ладно, как хочешь, — вздохнула я и посмотрела в окно. Напротив корпуса медпункта стояла большая деревянная беседка, там Динин отряд пел под баян песню на все времена про «картошку-тошку-тошку». Эта картошка-тошка была и в моём детстве, и уверена, что в детстве моей мамы тоже.
Я перевела взгляд на мальчишку и увидела, что Петя внимательно разглядывает кабинет. На мой взгляд, ничего интересного здесь не было. Застеклённый шкафчик ещё советских времён, кушетка, стол; календарь и плакаты на стенах, которые учили, как правильно чистить зубы, что полезно есть фрукты и овощи и совсем не полезно — чипсы и пепси-колу.
Я забинтовала пациенту ногу и сказала:
— Вот и всё. Иди, ищи свой отряд. Давай провожу тебя?
— Не надо, сам дойду, — буркнул Петя и вышел прихрамывая, маленький и какой-то жалкий, в грязноватой белой майке и узких коричневых шортиках.
Я отдёрнула занавеску и посмотрела вслед. Мальчишка шёл к корпусам по дорожке, по обе стороны которой росли липы и стояли гипсовые фигуры пионеров. Вдруг он приостановился, посмотрел на горниста (мне показалось, что Петя улыбнулся) и захромал дальше.
«Странный мальчик, — подумала я, — может, новенький?» Взглянула на наручные часы и позабыла о пациенте: пора в столовую.
***
Для нас, работников лагеря, накрывали отдельный стол. Вожатые обедали и быстро уходили со своими отрядами в корпуса на тихий час, а остальные не торопились. Подолгу ели, беседовали, пили чай со сгущённым молоком — его привозили в лагерь в больших жестяных банках. Я же предпочитала съесть первое и второе в столовой, а пить чай уходила в свою скромно обставленную комнатушку при медпункте. Кровать, столик, тумбочка и два стула — вот и вся мебель.
Только я согрела чайник и залила кипятком растворимый кофе, как услышала, что в дверь поскреблись.
— Кто там?
— Это я…
На пороге стоял мой недавний знакомый. Глаза красные, щёки в грязных разводах.
— Петя? Что случилось? Нога болит?
Он хотел ответить, но не смог, кривил губы и наконец расплакался. Я за руку завела его в комнату, усадила за стол и дала выпить воды.
— Ну что ты, что ты… всё хорошо.
— Я не могу найти свой отряд! — с отчаянием сказал Петя.
— Ты из-за этого так расстроился? Сейчас мы вместе пойдём и найдём обязательно. Ты обедал? Нет? Почему?..
— Я не нашёл свой отряд, — повторил мальчуган.
— Ну ладно, потом разберёмся. Посиди тут, я сейчас вернусь.
Я с сожалением бросила взгляд на остывающий кофе и вышла. Хотела запереть дверь на замок, но постеснялась. Авось пациент не убежит с моим планшетом и кошельком. Миновав танцплощадку и корпус первого отряда, я свернула к столовой и толкнула сетчатую дверь.
Зал был непривычно пуст, лишь за одним столом сидели работники кухни. То и дело вспыхивал смех.
— …говорю ему: «Это ты будешь учить меня тряпку выжимать?» — рассказывала повариха Мария Семёновна. — Ну каков, а? И бедром так лего-о-онько поддала. А вы же видите, я дама в теле. Гришка и упал, ножки кривые вверх.
Все расхохотались.
— Убила… — задыхалась от смеха посудомойщица Валя.
— Да не, живой остался, — махнула рукой Мария Семёновна. Увидела меня, вытерла красное лицо. — Чего тебе, Олесечка Витальевна? Полдник готов, иди, снимай пробу.
— Мария Семёновна, — начала подлизываться я, — не осталось чего-нибудь от обеда?
— Как не осталось, всегда остаётся. Не накушались?
— Да я не себе. Мальчик в столовую опоздал, идти боится.
— Ну вот ещё, боится! Я только с виду грозная, а в душе нежная ромашка. Девочки, дайте второго и ещё чего-нибудь.
Мне наложили в судки двойную порцию макарон с котлетами, картофельный салат и несколько кусков хлеба с сыром. Хотели и компоту в бидон налить, но я отказалась и заторопилась обратно.
Петя никуда не ушёл, так и сидел на стуле.
Я поставила перед ним судки:
— Ешь. Здесь макароны с котлетами. А потом чай пить будем с пирожными.
— Спасибо.
Он набросился на еду, и впрямь был голоден.
Я достала из тумбочки чай в пакетиках и початую коробку «Барни». Разлила кипяток по чашкам, и комнате запахло лимоном и мёдом.
Петя повёл носом.
— Я люблю эти пирожные, — сказала я. — А ты?
Мой пациент как будто поперхнулся и перестал жевать.
— Не знаю, не ел.
— Попробуй, вкусно.
Я подумала, что Петя обманывает, будто он из лагеря, скорее всего, деревенский. Может быть, родители выпивают, вон как бедненько одет. Захотел с мальчишками поиграть и заигрался... Сейчас выясню, где живёт, и провожу голубчика к мамке с папкой.
Петя боязливо протянул руку за пирожным, рассмотрел картинку и неумело надорвал упаковку. Я украдкой смотрела, как он ест, стараясь не уронить ни крошки, как пьёт чай, жмурясь от удовольствия.
— Так где ты живёшь? — спросила я.
— В ...ске. — Он назвал маленький городок в ста километрах от лагеря.
— Сотовый мамы помнишь?
— Чего-о? Вы про мёд, что ли?
— Я про телефон. Мобильный телефон есть у неё?
— Красный телефон у нас. В прихожей стоит.
— Уф... ладно. Не хочешь отвечать — не надо. Допивай чай и пойдём искать твой отряд.
Был тихий час, и лагерь накрыла сонная тишина. Мы с Петей прошли по дорожке к корпусу четвёртого отряда.
— Этот? — спросила я.
— Н-не знаю, — ответил он запинаясь, — веранда какая-то не такая, и плакат на стенке висит.
Петя пугливо покосился на аккуратно составленные кроссовки, босоножки и сандалии, обошёл их и потянул дверь первой палаты для мальчиков. Заглянул внутрь и тут же отпрянул, беспомощно посмотрел на меня.
— Это не моя палата, и койка не моя… на ней пацан какой-то лежит.
Я постучала в комнату к вожатым. Дина ещё утром сказала, что не знает мальчишку, но вдруг вторая вожатая, Света, его признает?
— Нет, никогда не видела, — помотала головой Света. — Ты откуда, мальчик? Обманываешь, что из нашего лагеря.
— Не обманываю!
— Телефон мамы помнишь? Продиктуй, — велела Дина.
Петя назвал короткий пятизначный номер.
— Это домашний, что ли? А мобильный есть?
— Чего вы пристали?! — закричал Петя. — Я не знаю, чего вы хотите!
Дина набрала номер и недовольно поморщилась:
— Номер не существует. Да что вы с ним мучаетесь, Олеся Витальевна, ведите его к начальнику лагеря. Пусть он разбирается.
Петька, услышав про начальника лагеря, совсем сник и захлюпал носом, может быть, побаивался строгого Геннадия Ивановича.
Мы побрели к корпусу администрации, но не успели пройти и десяти метров, как Петя вырвал руку и задал стрекача в сторону леса.
— Стой! Куда ты?!
Его белая майка мелькнула среди деревьев и пропала. Напрасно я ходила, искала и звала Петю — мой пациент не отзывался, видно, затаился где-то.
По радио заиграли побудку. Пройдёт минут десять или пятнадцать, и дети побегут на полдник. Я с сожалением посмотрела по сторонам и пошла в столовую.
Меня закрутили дела, и я вскоре позабыла про Петю. Убежал так убежал, значит, не нужна ему помощь.
***
Я лежала в темноте и прислушивалась к далёким звукам музыки, они доносились как невнятное бум-бум-бум — в лагере сегодня были танцы. Теперь дети разойдутся по отрядам далеко за полночь, счастливые, искусанные комарами, несмотря на спреи и мази.
Вдруг я уловила шорох и всхлипывания, потом царапанье в дверь. Встревоженная, я набросила халат и откинула крючок, на который запиралась на ночь. Кто-то упал, поранился, отравился или подхватил простуду. Зачем же ещё в такой час нужен медик?
На пороге стоял Петя Терёхин.
— Это ты? Набегался?
— Я, — шмыгнул носом он, — мне некуда идти... Всё незнакомое, чужое, а домой не дойду — далеко.
— Заходи, — посторонилась я, — уложу тебя в изоляторе. Есть хочешь?
Он кивнул.
Я вскипятила чайник и залила кипятком лапшу «Ролтон», накрыла крышкой.
— Ничего лучше, к сожалению, нет. Только бэпэшка. Пришёл бы на ужин, как нормальный человек, ел бы голубцы с картошкой и сладкую булочку.
Петька подцепил на вилку длинную лапшу и стал есть, причмокивая.
— Никогда такое не ел, — сказал он, вытирая тыльной стороной ладони рот.
— Да ладно! Уж такого-то добра в любой деревне валом. В вашем N-ске точно есть.
— Нету.
Петя хотел ещё что-то добавить, но тут у меня завибрировал телефон. Звонил муж.
— Алло.
— Привет, не спишь?
— Ещё не сплю, — ответила я и покосилась на Петю. — У меня поздний пациент.
— А, ладно, понял, не буду мешать. Ещё позвоню.
Он отключился. Я заметила, с каким страхом и смятением смотрел на меня Петька.
— Это у вас рация? — спросил он шёпотом.
— Да телефон это, обычный мобильный телефон. Ты что, никогда не видел?
— Не-а...
— Ну по телевизору-то рекламу должен был видеть. Или телевизора у вас тоже нет?
— Телевизор есть, а рекламы нету, — сказал Петька и уставился в пол.
— Ладно, давай спать.
Я уложила своего гостя в изоляторе, по соседству с моей комнатой. Ноги у Петьки были грязные, как будто он долго ходил по земле босиком, возможно, так и было.
— За санчастью есть умывалка, иди умойся и вымой ноги.
Я дала Пете пузырек мыла и вафельное полотенце. Он вернулся через несколько минут, чистый и розовощёкий, наверно, долго тёр лицо полотенцем.
Ночью я несколько раз просыпалась оттого, что Петя ворочался на скрипучей койке и вздыхал. А утром, когда я заглянула в изолятор, то не обнаружила Терёхина в постели.
Если бы окна и двери не были закрыты, я бы подумала, что Петька просто ушёл с утра пораньше. Но снова закрыть дверь изнутри на крючок у него не получилось бы при всём желании.
«А может быть, Петя мне приснился?» — подумала я и увидела на столе две чашки и коробочку от лапши. Нет, не приснился. Наваждение какое-то!
Этот Петька Терёхин всё не шёл у меня из головы. Куда мог деться мальчишка? Идти ему некуда, даже если он волшебным образом просочился сквозь стены.
После завтрака, когда я занималась документами, в дверь тихо постучали.
Я улыбнулась.
— Заходи, Петя Терёхин. Никак мы с тобой не расстанемся. — И осеклась. Передо мной стоял не Петька, а какой-то незнакомый улыбчивый человек лет пятидесяти, с букетом цветов и коробкой «Барни».
— Здравствуйте, Олеся Витальевна. Надеюсь, что я не опоздал, — сказал он.
— А вы кто? — прищурилась я.
— Я зайду?
Махнула рукой: входите.
— Это вам.
Незнакомец положил цветы и коробку на стол.
— Я Петя Терёхин.
Я пригляделась и увидела, что человек в самом деле похож на моего пациента: нос тот же, глаза, брови. Только взрослый.
— Вы папа Пети?
— Нет, я и есть Петя. Тот Петька Терёхин, который ночевал у вас сегодня в изоляторе.
Я фыркнула:
— Простите, вы старше Пети лет на сорок.
Он грустно улыбнулся:
— Что поделать, вырос.
— Вы мне голову морочите.
— А помните, Олеся, как мы с вами пили чай и ели пирожные? Вы всё спрашивали номер мобильника, а я не понимал, что это такое. Они появились гораздо позже... И лапша «Ролтон», и чипсы с этих ваших плакатов. Для вас прошла одна ночь, а для меня сорок лет.
Я смотрела во все глаза.
— Вы и есть Петя? Тот самый мальчишка, который не мог найти свой отряд?
— Да, представьте себе, не мог найти отряд. Сейчас всё расскажу. Играли с ребятами в «зарницу», я залез в дупло дуба... знаете старый дуб в лесу, недалеко от «Полянки»? Я тогда был маленьким, щуплым, как раз туда поместился. Залез, значит, сижу, а меня никто не ищет. Голоса пропали, сижу, как в могиле. Выбрался из дупла, вернулся в лагерь, а он тот, да не тот. Ни одного знакомого лица, как будто лагерь перепутал.
Терёхин помолчал, вздохнул.
— Спасибо вам, что накормили, обласкали. Я всё помню, как будто это случилось вчера. Про то, как вы меня про мобильник спрашивали, и календарь этот на стене помню.
Он кивнул на календарь с передвижным окошком — 10 июля 2015 год.
— Думал, ошибка, шутка какая-то. Лёг спать в вашем изоляторе, а проснулся в лесу. Побрёл в лагерь, а там мои вожатые, мои друзья-приятели, моя койка в палате и потёртый чемоданчик. А Лиза Терёхина — это моя дочь, представляете? Я, может быть, её тогда даже видел, но не знал, что она моя родня. — Терёхин рассмеялся.
Дверь со скрипом приоткрылась, и в щель протиснулась голова с косичками.
— Пап, ты чего так долго? Пойдём!
— Вот она, родня! — с удовольствием сказал он и поднялся. — Спасибо, Олеся Витальевна. Можно к вам ещё заглянуть?
— Конечно.
Я подошла к окну, смотрела вслед отцу и дочери и думала, что хотя никто не тонул, не ломал рук и ног, но без приключений смена всё же не обошлась. Жаль, что не успела спросить номер мобильного Пети Терёхина, теперь-то он знает, что это такое. Ну да ничего, не последний раз видимся. Обещал заглянуть.
В полдень
Варька захватила руками стебли, поднатужилась, выдернула их с корнем и сложила в стожок. Это называлось — теребить лён.
Было жарко, ныла спина и горели руки, но Варька ни за что не призналась бы матери, что устала. А той хоть бы что: работает наравне с другими бабами, изредка разогнётся, потрёт поясницу и опять дёргает длинные стебли. Длинные — это хорошо. Полотно будет высший сорт, на продажу.
— Акуля, иди отдохни, чего надрываешься? — крикнули ей. — Прямо в поле родить хочешь?
— Меня мамка в поле родила, — отозвалась мать, но бабы насильно отвели её в тенёк, под стожки.
— Есть кому работать, вон какая у тебя невеста вымахала!
Варька порозовела. Она большая, помощница мамкина.
Ближе к полудню бабы собрались домой отдыхать и обедать.
— А зачем так рано? — спросила Варька.
— Так завсегда делали... — подумав, ответила мать, — будешь работать в полдень в поле или огороде — Полудница придёт.
— А кто это?
Мать устала и разговаривать не хотела.
— Потом расскажу, дочка.
Они дошли до дома. Мать наложила окрошки себе и Варе, долила в тарелки квасу, похлебала и прилегла на кровать.
— Закрой ставни, дочка, — попросила она, — жарко-то как...
Ставни? Это Варя с дорогой душой. Выскочила во двор, захлопнула ставни, на крючок закрыла. Сумрачно и прохладно стало в доме. Мать задремала, а Варьке стало скучно. Хоть бы подружка Катька прибежала, всё повеселее бы стало.
И как по заказу, а может и впрямь по заказу, затопало в сенях, дверь приоткрылась и в просвете показалась лохматая Катькина голова с растрёпанной косицей. Варька приложила палец к губам: тише, мол, мать спит.
— Пойдём с нами за яблоками, — прошептала Катька.
— Куда?
— К бабке Дусе, у неё яблочки страсть какие сладкие.
— К Ду-усе? А она нас хворостиной не отстегает по голой заднюхе? — с опаской спросила Варька, вспомнив рослую и крикливую бабку Дусю.
Катька тихо фыркнула:
— Она старая и ходит плохо. Пусть догонит сперва.
Варя посмотрела на мать — та спала, сложив руки на большом животе — и вышла за порог, бесшумно ступая.
За воротами стояли Захарка и Мишка Лопух, прозванный так большие торчащие уши.
— Ну что, идём? — деловито спросил Захарка, и ребята пошли к дому бабки Дуси, в чьём саду росли самые вкусные яблоки.
Стало ещё жарче. Варька, поддевая босыми ногами камешки, спросила вдруг:
— А кто такая Полудница?
— Это баба, — ответил всезнающий Захарка, — высокая, в длинной рубахе, такой белой, аж глаза слепит. В руках у ней коса острая. Увидит в поле человека какого-нибудь, когда солнце высоко, размахнётся... вжик — и головы нету.
— Как? — ужаснулась Катька.
— Вот так! — рассмеялся Захарка. — А ещё Полудница шутить любит: возьмёт отрезанную голову и обратно приставит. Она ничего, держится. Только мужик или баба потом как дурные становятся.
— Этими сказками только маленьких пугать, — выпятила губу Варя. Ну сами подумайте, сколько баб и мужиков без голов бы тогда ходили! А ни одного нету, хоть всё село обойди.
«Интересно, как это без головы жить?» — думала Варька, и мысли её полетели галопом. Она живо представила, как обезглавленный человек ходит и спотыкается. Ну правильно, не видит же ничего. Но зато умываться и причёсываться не надо.
Вот уже и огород бабки Дуси. Парнишки, а следом и девчонки перелезли через довольно хлипкий забор. Собаки они не боялись, та была небрехучей и всех любила. Через грядки с луком и помидорами ребята пробрались к яблоням. У всех в деревне яблоки только начинали спеть, а у бабы Дуси с хороший кулак наливались, краснобокие, сладкие. Не зря муж её покойный откуда-то издалека саженцы привозил.
Вся земля была усыпана паданцами. Мишка с Захаркой собирали яблоки в карманы штанов и за пазуху, девчонки — в подол.
— Ей столько всё равно не съесть, сгниют же, — в оправдание сказал Мишка, надкусывая яблоко. — Ну, хватит, айда домой!
С раздутыми карманами и топорщившимися рубахами, оглядываясь на окна бабы-Дусиного дома, мальчишки поспешили покинуть огород, за ними шли Варя с Катькой, бережно придерживая подолы сарафанов.
— А перелезать как? — растерянно спросила Катька. — Руки-то заняты!
— Вот дуры! За пазуху надо было собирать или в платок, — рассердился Лопух.
— Ах поганцы! Да чтоб вас разорвало, иродов! Да чтоб у вас зенки повылазили!
Варька вздрогнула: на крыльце стояла бабка Дуся. Хотя уже и не стояла, а бежала к ним, размахивая голиком. Девчонки взвизгнули, побросали яблоки и, обдирая руки, полезли через забор, мальчишки тоже не отставали. Старое дерево не выдержало, и все четверо рухнули на землю.
Мишка с Захаркой и Катя прыснули в разные стороны, а Варе не повезло: она неудачно упала и подвернула ногу. Поднялась, побежала хромая.
— Катя! Обожди!
Отведала бы Варька голика или хворостины, если бы бабка Дуся была порезвее. Но она быстро задохнулась и принялась с руганью собирать яблоки в фартук.
— У-у-у, жадюга!
Варька поковыляла к риге, присела в тени. Нога болела и, кажется, слегка опухла.
«Мамка заругает!» — со страхом подумала Варя и, морщась растёрла лодыжку.
В эту минуту Варька разглядела на дороге приближающуюся женщину, слава богу, не бабку Дусю. В знойном мареве колыхалась белая рубаха, развевались волосы цвета спелой ржи. Уж не грезится ли Варьке? Никто в их деревне из баб простоволосыми не ходит, тем более с расплетённой косой.
Женщина остановилась в шаге от Вари, смотрела насмешливыми глазами, голубыми, как васильки.
— Яблоки воровала? — спросила она.
— Нет, — тут же отпёрлась Варька.
— Ну-ка скажи мне, девочка, как лён теребят.
— Как, как... обыкновенно. Выдёргивают — и в стожок.
Варька удивилась, но ответила. Уж очень красива была незнакомка, как барыня. Да точно, это барыня! Бывают такие чудные: напялят сарафан и ходят по деревне, как будто дома им не сидится. Надо вежливо отвечать, вдруг десять копеек даст.
— А что дальше делают?
— Известно что. Очёсывают и молотят. А потом раскладывают на лугу. А как высохнет, так трепят трепалом.
Барыня подробно спрашивала: как трепят, как ткут, умеет ли Варька работать за кроснами. Та ответила, что мамка всему учит.
— Ну хорошо, — с каким-то сожалением сказала барыня и отвернулась.
— А гривенник? — протянула Варька.
Барынька рассмеялась и бросила большое яблоко:
— Свидимся ещё.
Дома Варька не выдержала и рассказала о странной барыне, утаив про яблоки бабки Дуси.
Мать побледнела.
— В белой рубахе и коса распущена? Это же Полудница была! Вот скажу отцу, пусть выпорет тебя чересседельником!
Она расстроилась, разохалась. Схватилась за поясницу и согнулась пополам.
— Ой, беги скорее к тётке Марфе, скажи — началось!
Варька опрометью кинулась к двери и побежала в переулок к дому повитухи.
— Тётя Марфа! Мамка сказала прийти скорее, говорит — началось!
— Ох! — Марфа бросила тарелку в таз, в котором мыла посуду, и торопливо вытерла руки. — Бегу!
Грузная и неповоротливая, она «бежала» — семенила мелкими шажочками, задыхаясь и охая.
Варьку Марфа выставила из избы.
— Погуляй покуда или к подружке сходи. Нечего тебе здесь.
Варя не пошла к подружке, а забилась в баню, где пахло деревом и берёзовым веником, и просидела там до позднего вечера. А когда вернулась, возле мамки лежал туго завёрнутый в пелёнки ребёночек с маленьким красным личиком. Варька смотрела на него не дыша.
— Братик родился, — довольно сказал отец, — как назовём?
— Митькой!
Мамка, отлежавшись несколько дней, стала выходить в поле, а Варька оставалась с братиком. Укачивала, когда он кричал, меняла пелёнки и носила кормить. Мать бросала работу, усаживалась в теньке и прикладывала Митьку к груди. Тот жадно сосал, а насытившись, тут же засыпал.
***
Варя проснулась от крика. Она подняла голову и огляделась: мамки и отца не было, только Митька шевелился и орал в своей зыбке, махал ручками, сумел как-то выпростать их. Варя вытащила из-под братика мокрую пелёнку, отбросила к печке; достала из шкафа чистую и завернула младенца как смогла. Тот орал, вертел головой, хватал губёшками край пелёнки — хотел есть.
— Сейчас пойдём к мамке, сейчас… — успокаивала Митьку Варя.
На улице братик притих, щурился от яркого солнца и кряхтел.
Мать разогнула усталую спину, присела к стогу и сказала: «Давай сюда». Пока она кормила Митьку, Варька грызла соломинку и мурлыкала песенку — такая была привычка. Голову сильно пекло, она поправила сползшую на плечи косынку.
Мать потуже запеленала Митьку.
— Неси домой, — велела она и подала свёрток, — к подружкам не ходи, слышишь? Сразу домой. Я скоро приду.
Варька кивнула, прижала к себе братика и пошла в деревню. Она и не думала заглядывать к подружкам, но повстречала по дороге ребят. Сблизив головы, они что рассматривали и ахали.
Варя подошла:
— Что там, покажите…
— Вот, смотри!
Оживлённая Катька с румянцем на щеках протянула игрушку — ярко раскрашенного деревянного зайца на деревянной же подставке. Снизу висела на нитке гирька. Если её вращать, заяц начинал бить лапками по барабану.
— Твоя? Откуда? — спросила Варя.
— Тятька привёз с ярмарки.
Как захотелось Варьке попробовать самой раскрутить гирьку! Но братика куда девать? Только сейчас Варя почувствовала, как у неё болят спина и плечи.
— Подержи! — протянула она Митьку Захарке, но тот и не подумал брать.
— Да положи его! — посоветовал Мишка и махнул рукой на ригу. — Вон туда, в тенёк.
Варька так и сделала. Ничего братику не будет, полежит чуток на мягкой травке, пока они поиграют немножечко. Отвлеклась она всего-то на десять минуточек, может, на двадцать, а когда опомнилась и посмотрела в сторону риги, то увидела, как та самая барынька в длинной рубахе подняла Митьку с травы.
Бросилась Варя выручать братика, а барынька глянула, усмехнулась и… исчезла.
Руки-ноги отнялись у Варьки. Страшно стало так, что крикнуть не могла — голос пропал.
Подбежали другие ребята, окружили то место, где младенчик лежал, стали спрашивать друг у друга, видели ли они, как баба была-была, а потом раз — и пропала! Все видели, не померещилось Варьке.
— Вот те крест! Подошла, Митьку взяла на руки, посмотрела так, а потом исчезла, — с жаром сказал Мишка. — Я первый заметил!
— А ты чего молчал, если заметил? Лопух и есть лопух! — напустилась на него Катька.
— Не знаю… — смутился Мишка, — подумал сперва, что это тётя Акуля, волосы у ней такие же.
— Это не баба, а нечистая сила, — сказал Захарка.
Варька разревелась. Ей теперь хоть дома не появляйся. Говорила мамка: ни на минуточку не останавливайся и никуда не заходи, а она не послушалась. Не сносить теперь ей головы.
— Полудница это… — заикаясь сказала Варя, — она всё меня пытала, как лён теребить да как трепать… Меня мамка теперь прибьё-о-от!
Ребята молчали, не знали, как можно помочь горю, а Варька тёрла глаза рукавом и шмыгала носом.
Захарка быстрее других пришёл в себя и предложил всем вместе сходить на ржаное поле, уверяя, что Полудница любит гулять по полям, он сам слышал, как тётка Дуся тётке Марье рассказывала.
— Да-а-а… а она нам башки косой отрежет, — забоялся Лопух
— Не дрейфи, назад приставит, ещё красивше станешь, — ответил Захарка, хотя и слегка дрогнувшим голосом.
Надо же, какой смелый. Ну он и старше Мишки на целых два года.
Они ещё немного постояли, поспорили, потом двинули по дороге к полю, но не успели пройти и тридцати шагов, как услышали позади захлёбывающийся младенческий плач, такой знакомый, что Варька застыла столбом.
— Братик орёт! — в мгновенье ока определила она, повернулась волчком и кинулась обратно к риге.
Митька лежал на том же самом месте, на траве, где его оставила Варя. Выпростал из пелёнок руки, кричал, сморщив маленькое личико. Она подхватила его на руки и разревелась, на этот раз от радости. Смахнула с пелёнок приставшие соломинки и что есть духу помчалась домой. Если мамки нет, то повезло считай.
Мать оказалась дома, сидела за столом и ела холодную варёную картошку. Видно, пришла она недавно, потому что только глянула сердито и ничего не сказала.
— Я только на минуточку остановилась, руки устали, — пролепетала Варя, переводя дух, — Митенька тяжёлый.
Ей и правда показалось, что Митька стал тяжелее, будто за час он прибавил фунт-другой.
— Давай сюда… — Мать отодвинула тарелку и взяла кричащего Митьку.
Братик замолчал, стал жадно сосать грудь. Вдруг что-то сильно ударило в ставни, как будто бросили камень. Митька вздрогнул, захныкал, засучил ножками.
— Мальчишки озоруют, — морщась, сказала мать.
Она вгляделась в личико Митьки, открыла ему пальцами рот и охнула: из розовых дёсен выглядывали два зубика, беленьких, как сахар.
— Ты кого принесла?! — закричала мать, бледнея. — Митенька где?!
У Варьки сердце упало. Неужели чужого ребёночка взяла? Обмирая от страха, она подошла к матери и пристально посмотрела на младенца. Да Митька это, кто же ещё. Глаза те же, нос, губы. И пелёнки-распашонки его.
— Мамка, ты чего? Это Митенька, посмотри!
Мать поспешно развернула пелёнку, ощупала Митины ручки-ножки и немного успокоилась.
— Померещилось…
***
Варька сжалась в комочек, лежала не шевелясь, чтобы мать с отцом не догадались, что она не спит. Зачесался нос, но она терпела, только жмурилась.
— Никогда я не слыхала, чтобы у маленького дитяти зубы выросли. Месяц ему, всего-то месяц, — горячо шептала мать. — Утром кормила — не было зубов, а домой пришла, чую, что кусает. Как посмотрела… И волосы у него как будто темнее и глаза не такие. У Митеньки серые, а у этого с золотинкой. И плачет, и плачет, как будто Полуночница его изводит… кое-как успокоила. А ведь такой спокойный был.
Отец завозился на лавке, двинул чашкой.
— Выдумаешь тоже, Акуля. Я слыхал, что и рождаются детки с зубами. А тут выросли… ну и что же, бывает.
— Да не он это, — заплакала мать, — похож, а не он. Варьку пытаю — молчит. Небось с девчонками гуляла и перепутала младенца. Зинка недавно родила, её малец, верно.
— Скажешь ещё! У Зинки чёрный парнишка, совсем не похож на нашего.
У Варьки зубы застучали от страха. Неужели Полудница подменила братика? Что теперь делать?
Почти не спала Варя, насилу утра дождалась. Пока мать возилась у печки, выскочила из дома и к Захарке побежала. Он умный, всё знает.
Подняла маленький камешек, бросила в крайнее окошко, завешенное дырявой тряпкой. Выглянул Захарка, увидел Варьку и через минуту вышел на крыльцо.
— Чего тебе?
— Мамка говорит, что Митька непохож, — выпалила Варька.
— На кого? — не понял Захарка.
— На себя. Говорит, что не Митька это.
— А-а-а, вот оно что… — Он задумался, покусал губу. — Я слышал, что Полудница подменивает ребёнков. Заберёт человеческого, а своего подсунет. Смотрит баба: вроде её ребёнок, а вроде и не он. Вдруг и Митьку подменила?
Варька зашмыгала носом: жалко братика! Неизвестно где он теперь, ревёт без мамки. Надо настоящего Митьку выручать, а Полудницыного вернуть.
Дождалась Варька, когда мать с отцом уйдут, вытащила младенца из зыбки, пригляделась… А ведь и правда, не Митька это: глаза с золотинкой и косят немного. Смотрит Варя, смотрит, а младенчик потянулся ручкой — и цап её за нос, да больно-то как! А сам смеётся нехорошо.
Подхватила Варька ребёночка и выскочила с ним за порог. Пришла на ржаное поле, села под дерево, что неподалёку росло, младенца рядом положила и стала ждать.
Долго сидела. Солнце высоко поднялось, палит-жарит так, что мочи нет, знойное марево у земли переливается, колышется. Вдруг видит: женщина появилась, не идёт — плывёт, белое платье развевается. Волосы распущенные цвета спелой ржи, на голове венок из колосьев и цветов полевых.
Вскочила Варька:
— Эй, Полудница! Верни Митьку, а своего младенчика забирай обратно!
Остановилась Полудница, губы скривила.
— Экая быстрая! Потрудись, постарайся. Перепляшешь меня — верну тебе брата.
— Я согласная, — сказала Варька.
Улыбнулась Полудница, пальцами щёлкнула — и пропал младенец, в ладоши хлопнула — и заиграла музыка.
— Ну давай! До вечерней зари.
Сама смеётся, плывёт белым лебедем, руками плавно поводит, плечиками пожимает, глаза так и блестят. Смотрит Варька на неё и старается не отставать. Босые подошвы камешки и сухая трава колют, пот глаза заливает. Час и другой прошёл, не чует ног под собой Варя, а Полуднице хоть бы что, знай себе пляшет.
— Уморилась? — рассмеялась она.
— Ещё чего!
Солнце к закату стало клониться. В кровь избила ноги Варька, но не уступает. Знает, что если уступит, не только братика не вернёт, но и сама сгинет.
Закатилось солнышко за горизонт, и умолкла музыка. Остановилась Полудница, а Варька упала на пыльную тропу, слова сказать не может.
— Вот ведь упрямая какая девчонка! — промолвила Полудница. — Что же, уговор так уговор, получай своего крикуна. — И положила Варе на коленки запелёнатого ребёнка.
Посмотрела Варька — Митенька! И глазки его, и носик, и подбородочек. Прижала к себе, поблагодарить хотела Полудницу, а той и след простыл — исчезла. И тут услышала Варя людские голоса как будто издалека: «Варя! Варька! Варвара!» Поднялась с трудом, Митьку взяла на руки и побрела с поля. Как только вышла на дорогу, словно пелена у неё с глаз упала. Увидела отца и соседей — Мишки Лопуха родителей.
— Тятька… — Варя закачалась, ноги подломились.
Бросился к ней отец, успел подхватить. До дома на руках нёс, не могла сама идти Варька.
…Три дня лечила мамка Варины ноги, смазывала маслом коровьим, смоченные в отваре трав лечебных тряпочки прикладывала. И в какой раз спрашивала: «И что Полудница сказала?.. Ох, страсти какие! А если б не переплясала ты её?.. Матерь Божья, заступница, спаси и сохрани!»
А в пелёнках, в которые Митька завёрнут был, нашли монеты золотые.
— Чудо-то какое! Это ведь, Варя, тебе на приданое Полудница деньги дала, — ахнула мамка и убрала монеты в сундук. Будет Варя замуж выходить — пригодятся.
Было жарко, ныла спина и горели руки, но Варька ни за что не призналась бы матери, что устала. А той хоть бы что: работает наравне с другими бабами, изредка разогнётся, потрёт поясницу и опять дёргает длинные стебли. Длинные — это хорошо. Полотно будет высший сорт, на продажу.
— Акуля, иди отдохни, чего надрываешься? — крикнули ей. — Прямо в поле родить хочешь?
— Меня мамка в поле родила, — отозвалась мать, но бабы насильно отвели её в тенёк, под стожки.
— Есть кому работать, вон какая у тебя невеста вымахала!
Варька порозовела. Она большая, помощница мамкина.
Ближе к полудню бабы собрались домой отдыхать и обедать.
— А зачем так рано? — спросила Варька.
— Так завсегда делали... — подумав, ответила мать, — будешь работать в полдень в поле или огороде — Полудница придёт.
— А кто это?
Мать устала и разговаривать не хотела.
— Потом расскажу, дочка.
Они дошли до дома. Мать наложила окрошки себе и Варе, долила в тарелки квасу, похлебала и прилегла на кровать.
— Закрой ставни, дочка, — попросила она, — жарко-то как...
Ставни? Это Варя с дорогой душой. Выскочила во двор, захлопнула ставни, на крючок закрыла. Сумрачно и прохладно стало в доме. Мать задремала, а Варьке стало скучно. Хоть бы подружка Катька прибежала, всё повеселее бы стало.
И как по заказу, а может и впрямь по заказу, затопало в сенях, дверь приоткрылась и в просвете показалась лохматая Катькина голова с растрёпанной косицей. Варька приложила палец к губам: тише, мол, мать спит.
— Пойдём с нами за яблоками, — прошептала Катька.
— Куда?
— К бабке Дусе, у неё яблочки страсть какие сладкие.
— К Ду-усе? А она нас хворостиной не отстегает по голой заднюхе? — с опаской спросила Варька, вспомнив рослую и крикливую бабку Дусю.
Катька тихо фыркнула:
— Она старая и ходит плохо. Пусть догонит сперва.
Варя посмотрела на мать — та спала, сложив руки на большом животе — и вышла за порог, бесшумно ступая.
За воротами стояли Захарка и Мишка Лопух, прозванный так большие торчащие уши.
— Ну что, идём? — деловито спросил Захарка, и ребята пошли к дому бабки Дуси, в чьём саду росли самые вкусные яблоки.
Стало ещё жарче. Варька, поддевая босыми ногами камешки, спросила вдруг:
— А кто такая Полудница?
— Это баба, — ответил всезнающий Захарка, — высокая, в длинной рубахе, такой белой, аж глаза слепит. В руках у ней коса острая. Увидит в поле человека какого-нибудь, когда солнце высоко, размахнётся... вжик — и головы нету.
— Как? — ужаснулась Катька.
— Вот так! — рассмеялся Захарка. — А ещё Полудница шутить любит: возьмёт отрезанную голову и обратно приставит. Она ничего, держится. Только мужик или баба потом как дурные становятся.
— Этими сказками только маленьких пугать, — выпятила губу Варя. Ну сами подумайте, сколько баб и мужиков без голов бы тогда ходили! А ни одного нету, хоть всё село обойди.
«Интересно, как это без головы жить?» — думала Варька, и мысли её полетели галопом. Она живо представила, как обезглавленный человек ходит и спотыкается. Ну правильно, не видит же ничего. Но зато умываться и причёсываться не надо.
Вот уже и огород бабки Дуси. Парнишки, а следом и девчонки перелезли через довольно хлипкий забор. Собаки они не боялись, та была небрехучей и всех любила. Через грядки с луком и помидорами ребята пробрались к яблоням. У всех в деревне яблоки только начинали спеть, а у бабы Дуси с хороший кулак наливались, краснобокие, сладкие. Не зря муж её покойный откуда-то издалека саженцы привозил.
Вся земля была усыпана паданцами. Мишка с Захаркой собирали яблоки в карманы штанов и за пазуху, девчонки — в подол.
— Ей столько всё равно не съесть, сгниют же, — в оправдание сказал Мишка, надкусывая яблоко. — Ну, хватит, айда домой!
С раздутыми карманами и топорщившимися рубахами, оглядываясь на окна бабы-Дусиного дома, мальчишки поспешили покинуть огород, за ними шли Варя с Катькой, бережно придерживая подолы сарафанов.
— А перелезать как? — растерянно спросила Катька. — Руки-то заняты!
— Вот дуры! За пазуху надо было собирать или в платок, — рассердился Лопух.
— Ах поганцы! Да чтоб вас разорвало, иродов! Да чтоб у вас зенки повылазили!
Варька вздрогнула: на крыльце стояла бабка Дуся. Хотя уже и не стояла, а бежала к ним, размахивая голиком. Девчонки взвизгнули, побросали яблоки и, обдирая руки, полезли через забор, мальчишки тоже не отставали. Старое дерево не выдержало, и все четверо рухнули на землю.
Мишка с Захаркой и Катя прыснули в разные стороны, а Варе не повезло: она неудачно упала и подвернула ногу. Поднялась, побежала хромая.
— Катя! Обожди!
Отведала бы Варька голика или хворостины, если бы бабка Дуся была порезвее. Но она быстро задохнулась и принялась с руганью собирать яблоки в фартук.
— У-у-у, жадюга!
Варька поковыляла к риге, присела в тени. Нога болела и, кажется, слегка опухла.
«Мамка заругает!» — со страхом подумала Варя и, морщась растёрла лодыжку.
В эту минуту Варька разглядела на дороге приближающуюся женщину, слава богу, не бабку Дусю. В знойном мареве колыхалась белая рубаха, развевались волосы цвета спелой ржи. Уж не грезится ли Варьке? Никто в их деревне из баб простоволосыми не ходит, тем более с расплетённой косой.
Женщина остановилась в шаге от Вари, смотрела насмешливыми глазами, голубыми, как васильки.
— Яблоки воровала? — спросила она.
— Нет, — тут же отпёрлась Варька.
— Ну-ка скажи мне, девочка, как лён теребят.
— Как, как... обыкновенно. Выдёргивают — и в стожок.
Варька удивилась, но ответила. Уж очень красива была незнакомка, как барыня. Да точно, это барыня! Бывают такие чудные: напялят сарафан и ходят по деревне, как будто дома им не сидится. Надо вежливо отвечать, вдруг десять копеек даст.
— А что дальше делают?
— Известно что. Очёсывают и молотят. А потом раскладывают на лугу. А как высохнет, так трепят трепалом.
Барыня подробно спрашивала: как трепят, как ткут, умеет ли Варька работать за кроснами. Та ответила, что мамка всему учит.
— Ну хорошо, — с каким-то сожалением сказала барыня и отвернулась.
— А гривенник? — протянула Варька.
Барынька рассмеялась и бросила большое яблоко:
— Свидимся ещё.
Дома Варька не выдержала и рассказала о странной барыне, утаив про яблоки бабки Дуси.
Мать побледнела.
— В белой рубахе и коса распущена? Это же Полудница была! Вот скажу отцу, пусть выпорет тебя чересседельником!
Она расстроилась, разохалась. Схватилась за поясницу и согнулась пополам.
— Ой, беги скорее к тётке Марфе, скажи — началось!
Варька опрометью кинулась к двери и побежала в переулок к дому повитухи.
— Тётя Марфа! Мамка сказала прийти скорее, говорит — началось!
— Ох! — Марфа бросила тарелку в таз, в котором мыла посуду, и торопливо вытерла руки. — Бегу!
Грузная и неповоротливая, она «бежала» — семенила мелкими шажочками, задыхаясь и охая.
Варьку Марфа выставила из избы.
— Погуляй покуда или к подружке сходи. Нечего тебе здесь.
Варя не пошла к подружке, а забилась в баню, где пахло деревом и берёзовым веником, и просидела там до позднего вечера. А когда вернулась, возле мамки лежал туго завёрнутый в пелёнки ребёночек с маленьким красным личиком. Варька смотрела на него не дыша.
— Братик родился, — довольно сказал отец, — как назовём?
— Митькой!
Мамка, отлежавшись несколько дней, стала выходить в поле, а Варька оставалась с братиком. Укачивала, когда он кричал, меняла пелёнки и носила кормить. Мать бросала работу, усаживалась в теньке и прикладывала Митьку к груди. Тот жадно сосал, а насытившись, тут же засыпал.
***
Варя проснулась от крика. Она подняла голову и огляделась: мамки и отца не было, только Митька шевелился и орал в своей зыбке, махал ручками, сумел как-то выпростать их. Варя вытащила из-под братика мокрую пелёнку, отбросила к печке; достала из шкафа чистую и завернула младенца как смогла. Тот орал, вертел головой, хватал губёшками край пелёнки — хотел есть.
— Сейчас пойдём к мамке, сейчас… — успокаивала Митьку Варя.
На улице братик притих, щурился от яркого солнца и кряхтел.
Мать разогнула усталую спину, присела к стогу и сказала: «Давай сюда». Пока она кормила Митьку, Варька грызла соломинку и мурлыкала песенку — такая была привычка. Голову сильно пекло, она поправила сползшую на плечи косынку.
Мать потуже запеленала Митьку.
— Неси домой, — велела она и подала свёрток, — к подружкам не ходи, слышишь? Сразу домой. Я скоро приду.
Варька кивнула, прижала к себе братика и пошла в деревню. Она и не думала заглядывать к подружкам, но повстречала по дороге ребят. Сблизив головы, они что рассматривали и ахали.
Варя подошла:
— Что там, покажите…
— Вот, смотри!
Оживлённая Катька с румянцем на щеках протянула игрушку — ярко раскрашенного деревянного зайца на деревянной же подставке. Снизу висела на нитке гирька. Если её вращать, заяц начинал бить лапками по барабану.
— Твоя? Откуда? — спросила Варя.
— Тятька привёз с ярмарки.
Как захотелось Варьке попробовать самой раскрутить гирьку! Но братика куда девать? Только сейчас Варя почувствовала, как у неё болят спина и плечи.
— Подержи! — протянула она Митьку Захарке, но тот и не подумал брать.
— Да положи его! — посоветовал Мишка и махнул рукой на ригу. — Вон туда, в тенёк.
Варька так и сделала. Ничего братику не будет, полежит чуток на мягкой травке, пока они поиграют немножечко. Отвлеклась она всего-то на десять минуточек, может, на двадцать, а когда опомнилась и посмотрела в сторону риги, то увидела, как та самая барынька в длинной рубахе подняла Митьку с травы.
Бросилась Варя выручать братика, а барынька глянула, усмехнулась и… исчезла.
Руки-ноги отнялись у Варьки. Страшно стало так, что крикнуть не могла — голос пропал.
Подбежали другие ребята, окружили то место, где младенчик лежал, стали спрашивать друг у друга, видели ли они, как баба была-была, а потом раз — и пропала! Все видели, не померещилось Варьке.
— Вот те крест! Подошла, Митьку взяла на руки, посмотрела так, а потом исчезла, — с жаром сказал Мишка. — Я первый заметил!
— А ты чего молчал, если заметил? Лопух и есть лопух! — напустилась на него Катька.
— Не знаю… — смутился Мишка, — подумал сперва, что это тётя Акуля, волосы у ней такие же.
— Это не баба, а нечистая сила, — сказал Захарка.
Варька разревелась. Ей теперь хоть дома не появляйся. Говорила мамка: ни на минуточку не останавливайся и никуда не заходи, а она не послушалась. Не сносить теперь ей головы.
— Полудница это… — заикаясь сказала Варя, — она всё меня пытала, как лён теребить да как трепать… Меня мамка теперь прибьё-о-от!
Ребята молчали, не знали, как можно помочь горю, а Варька тёрла глаза рукавом и шмыгала носом.
Захарка быстрее других пришёл в себя и предложил всем вместе сходить на ржаное поле, уверяя, что Полудница любит гулять по полям, он сам слышал, как тётка Дуся тётке Марье рассказывала.
— Да-а-а… а она нам башки косой отрежет, — забоялся Лопух
— Не дрейфи, назад приставит, ещё красивше станешь, — ответил Захарка, хотя и слегка дрогнувшим голосом.
Надо же, какой смелый. Ну он и старше Мишки на целых два года.
Они ещё немного постояли, поспорили, потом двинули по дороге к полю, но не успели пройти и тридцати шагов, как услышали позади захлёбывающийся младенческий плач, такой знакомый, что Варька застыла столбом.
— Братик орёт! — в мгновенье ока определила она, повернулась волчком и кинулась обратно к риге.
Митька лежал на том же самом месте, на траве, где его оставила Варя. Выпростал из пелёнок руки, кричал, сморщив маленькое личико. Она подхватила его на руки и разревелась, на этот раз от радости. Смахнула с пелёнок приставшие соломинки и что есть духу помчалась домой. Если мамки нет, то повезло считай.
Мать оказалась дома, сидела за столом и ела холодную варёную картошку. Видно, пришла она недавно, потому что только глянула сердито и ничего не сказала.
— Я только на минуточку остановилась, руки устали, — пролепетала Варя, переводя дух, — Митенька тяжёлый.
Ей и правда показалось, что Митька стал тяжелее, будто за час он прибавил фунт-другой.
— Давай сюда… — Мать отодвинула тарелку и взяла кричащего Митьку.
Братик замолчал, стал жадно сосать грудь. Вдруг что-то сильно ударило в ставни, как будто бросили камень. Митька вздрогнул, захныкал, засучил ножками.
— Мальчишки озоруют, — морщась, сказала мать.
Она вгляделась в личико Митьки, открыла ему пальцами рот и охнула: из розовых дёсен выглядывали два зубика, беленьких, как сахар.
— Ты кого принесла?! — закричала мать, бледнея. — Митенька где?!
У Варьки сердце упало. Неужели чужого ребёночка взяла? Обмирая от страха, она подошла к матери и пристально посмотрела на младенца. Да Митька это, кто же ещё. Глаза те же, нос, губы. И пелёнки-распашонки его.
— Мамка, ты чего? Это Митенька, посмотри!
Мать поспешно развернула пелёнку, ощупала Митины ручки-ножки и немного успокоилась.
— Померещилось…
***
Варька сжалась в комочек, лежала не шевелясь, чтобы мать с отцом не догадались, что она не спит. Зачесался нос, но она терпела, только жмурилась.
— Никогда я не слыхала, чтобы у маленького дитяти зубы выросли. Месяц ему, всего-то месяц, — горячо шептала мать. — Утром кормила — не было зубов, а домой пришла, чую, что кусает. Как посмотрела… И волосы у него как будто темнее и глаза не такие. У Митеньки серые, а у этого с золотинкой. И плачет, и плачет, как будто Полуночница его изводит… кое-как успокоила. А ведь такой спокойный был.
Отец завозился на лавке, двинул чашкой.
— Выдумаешь тоже, Акуля. Я слыхал, что и рождаются детки с зубами. А тут выросли… ну и что же, бывает.
— Да не он это, — заплакала мать, — похож, а не он. Варьку пытаю — молчит. Небось с девчонками гуляла и перепутала младенца. Зинка недавно родила, её малец, верно.
— Скажешь ещё! У Зинки чёрный парнишка, совсем не похож на нашего.
У Варьки зубы застучали от страха. Неужели Полудница подменила братика? Что теперь делать?
Почти не спала Варя, насилу утра дождалась. Пока мать возилась у печки, выскочила из дома и к Захарке побежала. Он умный, всё знает.
Подняла маленький камешек, бросила в крайнее окошко, завешенное дырявой тряпкой. Выглянул Захарка, увидел Варьку и через минуту вышел на крыльцо.
— Чего тебе?
— Мамка говорит, что Митька непохож, — выпалила Варька.
— На кого? — не понял Захарка.
— На себя. Говорит, что не Митька это.
— А-а-а, вот оно что… — Он задумался, покусал губу. — Я слышал, что Полудница подменивает ребёнков. Заберёт человеческого, а своего подсунет. Смотрит баба: вроде её ребёнок, а вроде и не он. Вдруг и Митьку подменила?
Варька зашмыгала носом: жалко братика! Неизвестно где он теперь, ревёт без мамки. Надо настоящего Митьку выручать, а Полудницыного вернуть.
Дождалась Варька, когда мать с отцом уйдут, вытащила младенца из зыбки, пригляделась… А ведь и правда, не Митька это: глаза с золотинкой и косят немного. Смотрит Варя, смотрит, а младенчик потянулся ручкой — и цап её за нос, да больно-то как! А сам смеётся нехорошо.
Подхватила Варька ребёночка и выскочила с ним за порог. Пришла на ржаное поле, села под дерево, что неподалёку росло, младенца рядом положила и стала ждать.
Долго сидела. Солнце высоко поднялось, палит-жарит так, что мочи нет, знойное марево у земли переливается, колышется. Вдруг видит: женщина появилась, не идёт — плывёт, белое платье развевается. Волосы распущенные цвета спелой ржи, на голове венок из колосьев и цветов полевых.
Вскочила Варька:
— Эй, Полудница! Верни Митьку, а своего младенчика забирай обратно!
Остановилась Полудница, губы скривила.
— Экая быстрая! Потрудись, постарайся. Перепляшешь меня — верну тебе брата.
— Я согласная, — сказала Варька.
Улыбнулась Полудница, пальцами щёлкнула — и пропал младенец, в ладоши хлопнула — и заиграла музыка.
— Ну давай! До вечерней зари.
Сама смеётся, плывёт белым лебедем, руками плавно поводит, плечиками пожимает, глаза так и блестят. Смотрит Варька на неё и старается не отставать. Босые подошвы камешки и сухая трава колют, пот глаза заливает. Час и другой прошёл, не чует ног под собой Варя, а Полуднице хоть бы что, знай себе пляшет.
— Уморилась? — рассмеялась она.
— Ещё чего!
Солнце к закату стало клониться. В кровь избила ноги Варька, но не уступает. Знает, что если уступит, не только братика не вернёт, но и сама сгинет.
Закатилось солнышко за горизонт, и умолкла музыка. Остановилась Полудница, а Варька упала на пыльную тропу, слова сказать не может.
— Вот ведь упрямая какая девчонка! — промолвила Полудница. — Что же, уговор так уговор, получай своего крикуна. — И положила Варе на коленки запелёнатого ребёнка.
Посмотрела Варька — Митенька! И глазки его, и носик, и подбородочек. Прижала к себе, поблагодарить хотела Полудницу, а той и след простыл — исчезла. И тут услышала Варя людские голоса как будто издалека: «Варя! Варька! Варвара!» Поднялась с трудом, Митьку взяла на руки и побрела с поля. Как только вышла на дорогу, словно пелена у неё с глаз упала. Увидела отца и соседей — Мишки Лопуха родителей.
— Тятька… — Варя закачалась, ноги подломились.
Бросился к ней отец, успел подхватить. До дома на руках нёс, не могла сама идти Варька.
…Три дня лечила мамка Варины ноги, смазывала маслом коровьим, смоченные в отваре трав лечебных тряпочки прикладывала. И в какой раз спрашивала: «И что Полудница сказала?.. Ох, страсти какие! А если б не переплясала ты её?.. Матерь Божья, заступница, спаси и сохрани!»
А в пелёнках, в которые Митька завёрнут был, нашли монеты золотые.
— Чудо-то какое! Это ведь, Варя, тебе на приданое Полудница деньги дала, — ахнула мамка и убрала монеты в сундук. Будет Варя замуж выходить — пригодятся.
Божена Прекрасная
1
Когда стемнело, в дом тётки Дарьи кто-то постучал. Собака залилась лаем, показывая, что недаром грызёт свою корку хлеба.
— Хто там?
— Тётя Даша, это я, Божена... Моя маменька вам двоюрной сестрицей приходится…
— Боженочка! — Тётка Дарья поспешила открыть дверь. — Да как же ты тут оказалась-то? Неужто из Питера приехала? Или случилось что, не дай бог?
Она провела племянницу в горницу, усадила на лавку, а сама захлопотала у самовара.
Божена оглядела бедную комнату, выскобленный стол, печь, с которой свешивались три детские головки.
Хороша девка выросла, вся в мать пошла: высокая, статная, белокожая. Волосы что твой лён, глаза серые, ресницы тень на стены отбрасывают. И выглядит как барышня. Платье-то, платье... такое только в великие праздники надевать, полусапожки кожаные с пуговками, причёска затейливая.
— Осиротела я, тётя Даша.
— Да неужто Аннушка умерла? — ахнула тётка.
Божена кивнула.
— Матерь Божья!
— Из квартиры велели съезжать... Я мебель продала, рояль матушкин… и вот к вам приехала.
— А папенька твой, Станислав Павлович, оставил вам с Аннушкой что-нибудь?
— Что оставил, то за долги ушло.
— Вот горе-то... — вздыхала Дарья, а сама думала, что совсем некстати ей эта племянница, седьмая вода на киселе, — своих деток трое.
Божена словно услышала её мысли и сказала:
— Можно пожить у вас? Не бойтесь, я у вас надолго не задержусь. Я замуж выйду, как найду подходящую партию.
— Что найдёшь? — опешила Дарья.
— Жениха.
«Ну, такая-то краля и впрямь найдёт», — подумала тётка, а вслух сказала:
— Да живи, сколько потребуется... Бедная Аннушка, горе-то какое...
***
У бабки Татьяны радость — сынок единственный Илюшенька из Ярославля погостить приехал. На тройке, слышь, прикатил, в костюме и жилетке бархатной, рубаха на нём как снег. Чемоданы добра всякого с собой привёз.
Бабка Татьяна радостная, обнимает и целует свою ненагляду, а парень кривится:
— Мамаша, вы меня обслюнявили всего.
Уж как радовалась бабка Татьяна! Всем бабам у колодца рассказала, что Илюша приехал невесту искать. Найдёт красавицу и умницу, увезёт к себе в город, заживут не хуже царей. Илья в Ярославле своё дело имеет — трактир держит. Бога-а-атый...Рубашек шёлковых полный чемодан привёз, костюмы разные...
Илья стал ухаживать за Зиной, дочерью бондаря. Зина хоть и не из красавиц, но огонь-девка, на гуляньях нет ей равных. И рукастая такая: и ткать, и прясть умеет, и за скотиной ухаживать, и печь истопит, и хлеб испечёт. Бабке Татьяне Зиночка по душе пришлась.
Мать с отцом Зины приданое припасали, о свадьбе на Покров поговаривали, как вдруг на Казанскую всё рухнуло.
Бабы говорили, что та девка на ярмарке сама к Илье подошла, совсем стыд потеряла. Илья её квасом угощал и кадриль танцевал. Девушка была очень хороша, где там курносенькой Зине до такой королевны! Высокая и тонкая, с почти льняными волосами, белокожая, будто Снегурочка, глазищи серые, бездонные.
Бабка Татьяна заволновалась к вечеру, когда Илья не вернулся домой. Заскочившая за солью соседка Макариха с удовольствием рассказала, что Илья был на гулянье с чужой девкой, а потом ушёл с ней.
— Что ты мелешь?! Какая девка?
— А я почём знаю какая? Не наша, из Митяевки, видать. Я спрошу у Марьи, у неё там родня живёт... А Зина-то плачет, сердешная, ей уже донесли.
Марья действительно припомнила эту девушку. Сирота, из пришлых, живёт у дальних родственников. Ни кола, ни двора, ни курицы...
Отшумела Казанская с весёлой ярмаркой, наступили будни. К дому бабки Татьяны подкатил тарантас.
— Сундук в дом, — бросил вознице Илья, а сам вышел и помог спуститься своей спутнице в белом платье и маленькой шляпке на льняных волосах.
Илья под локоток Снегурочку взял, на шаткое крыльцо ступил, в дом завёл.
— Мамаша! Где вы? Мамаша, это моя супруга Божена Станиславовна, мы обвенчались.
— Матерь Божья! А как же Зина? Как теперь людям в глаза смотреть, сынок?
— Зинаиде Платоновне я слова не давал и ничего не обещал. А с Боженой у нас взаимная любовь-с. Не смог супротив чувств идти. Боженочка, не стой на пороге, душа моя, заходи в комнату...
Всю неделю бабы ждали, что Зина пойдёт Божене косы рвать, ну или Илюшке волосёнки проредит — этот-то стервец заслужил! Но Зина даже взглядом не удостоила изменщика, когда столкнулась с ним в лавке. Яшка Сапог видел, он врать не станет. Глянула мельком и отвернулась. Гордая...
Бабка Татьяна рассказывала соседкам у колодца, что сноха белоручка, делать ничего не умеет, только книжки читает, наряды перебирает. А Илья сердится: " Много вы, мамаша, понимаете! Боженочке не надо поросёнка кормить и печь топить, у неё другое призвание".
— Гляди-ка, «призвание»! Молиться на неё теперь что ли? — зашумели бабы.
— Ой, не говорите... Ровно дурачок Илюшка стал. В сундучке еённом платья старинные, богатые. Говорит, от матери покойной остались. Перстенёк с зелёным камешком и браслетик такой же... А больше и нет ничего... Скоро, должно, в Ярославль уедут. Она всё теребит: когда, когда...
А потом разразился скандал на всю деревню. Илюшка-то никакой не богач, половым в трактире ошивался, выгнали, небось, если назад не торопится.
Почесали языками, перемыли Илюшкины косточки все до единой, да и забыли. В деревне что ни день, то новые новости. Приехал генерал-вдовец в усадьбу с сыном и дочерью. Баб из деревни звали дом прибрать, дом огромный, комнат, почесть, сто. Картины, зеркала кругом... И рояль в зале. Это чтоб дочь генеральская играла, не забывала музыку...
***
— Девочка! Тебя как зовут? Оля? Ты знаешь где усадьба?
— Знаю, тут недалеко, — ответила Олька.
Божена, наряженная в кружевное платье, шляпку и туфельки на каблуках, стояла у колодца и улыбалась.
— Проводи меня в усадьбу — получишь гривенник. Хорошо?
Ещё бы! Олька с готовностью бросила вёдра и повела Снегурочку в усадьбу, немного стесняясь грязных ног и старой юбки. Как только показались башенки усадьбы, Божена дала Ольке монету и отправила домой: назад, мол, сама дойду.
Оказалось, что Божена к генералу приходила проситься на место учительницы музыки. Генерал подвёл её к роялю и попросил сыграть по нотам. Она заиграла какую-то красивую мелодию, бегая пальчиками по клавишам, а генерал смотрел. Наверно она хорошо играла, но если бы даже и плохо, то он всё равно бы взял. — так нянька сказала. И ещё сказала: «Попал, как кур в ощип наш Николай Григорьевич». Ребята потом всё думали: как это — «в ощип»? И зачем его щипать, он и так с лысиной.
Илья запротивился, конечно, да только слушать его Божена не стала. Присылали за ней коляску с кучером, Божена садилась, подобрав подол кружевного платья, и уезжала, Илья зубами скрипел, да кулаки сжимал.
— Мамаша! Мамаша, собери мои вещи, мы уезжаем!
— Куда, Илюшенька? — испугалась бабка Татьяна, чуть пойло поросёнку не опрокинула.
— В Ярославль. Давно пора. Я на станцию за билетами!
— Соберу, соберу не сумлевайся...
Вечером приехала сияющая Божена с букетом роз из генеральского сада. Оглядела недоумённо раскрытые сундуки и чемоданы.
— Что это значит? — Вуальку откинула, точно глазам не поверила.
— Мы едем домой, ты же давно хотела...Билеты вот купил.
Гримаса негодования исказила красивое лицо Божены, маленькой ножкой пнула раскрытый сундук.
— Кем я там буду, в Ярославле? Женой полового, шестёрки?! Никуда я не поеду и жить с тобой не буду!
— Ты моя законная жена! — фальцетом закричал Илья.
Божена положила букет на лавку, повернула свой перстень камнем внутрь и легонько ударила мужа ладонью в лоб.
Илья выпучил глаза и свалился на пол, голова его стала судорожно биться о доски, тело выгибалось, он сучил ногами, сбивая домотканую дерюжку. Изо рта шла пена, пачкая ворот новой рубашки.
Божена с отвращением посмотрела на Илью, потом схватила из сундука шаль, завернула в узел свои платья и старинную книгу и ушла, даже не обернулась.
Его нашла вернувшаяся из хлева бабка Татьяна, закричала страшно. Илья застонал и открыл глаза.
— Слава тебе, очнулся. Что случилось, сынок?
— Не помню, мамаша... Где Божена?
Блуждающий взгляд его наткнулся на забытый розовый букет. Поморщился, силясь вспомнить что-то и не мог.
С тех пор у парня появились странные приступы конвульсий. Бабка Татьяна возила сына к доктору и тот нашёл у него падучую болезнь. Порошки давал, только не помогли они, порошки эти...
Генерал из усадьбы уехал, сторож сказал, что будто в Питер. Он не знает была ли с ним женщина. Ничего не видел, ничего не слышал.
Зина вышла замуж за тихого парня, который долго сох по ней. Хорошо живут, лучше и не надо. Дом полная чаша, детки народились хорошие.
2
В доме бабки Татьяны побывали воры. Это вызвало среди деревенских переполох: кто же этот вор, неужели свой? И тут же сомневались: свои — люди известные, нет среди них нечистых на руку. И цыган, которые крали всё, что плохо лежало, в деревне давно не было.
Воры ничего не тронули, даже Илюшкины перстни из почти всамделишного золота их не прельстили. Дом аккуратно обшарили, почти не потревожив заведённого порядка, и только по некоторым признакам бабка Татьяна поняла, что в доме побывал чужой. Денег у бабки не водилось, что же вор искал в ветхой избе?
А на Ильин день в усадьбу с башенками вернулся генерал с семьёй и няньками. Неспокойно, видать, стало в Питере.
Пастушиху Василису позвали полы мыть, она пошла с дочкой.
Илья как услышал, что генерал с барыней приехал, так побледнел весь.
— Какая она из себя, барыня? — пытал он пастушиху.
— Да мы её только издаля и видели. Под вуалькой гуляла в саду с девочкой махонькой.
— А зовут как?
— Генерал Еленочкой называл, — вспомнила Окся.
— Ну волосы у неё цветом какие? - не отставал Илья.
— Волосы тёмные. Статная такая, платье чёрное.
Илья сник, опустил голову:
— Не она...
Значит, это не его любимая Божена, так предательски его бросившая. Не его светловолосая Снегурочка, прекрасная и надменная, снившаяся Илье каждую ночь.
И всё-таки, раскинув мозгами, Илья решил пооколачиваться в усадьбе и хоть одним глазком взглянуть на барыню. Три дня, нарядившись в свой лучший костюм, он бродил возле усадьбы. Заглядывал через ограду в сад, где гуляли генеральские дети. Девочка в широкополой шляпе и мальчик-гимназист играли в волан, а малышка-крохотулька собирала с земли камешки, разражаясь плачем, когда сердитая нянька хотела их отнять.
— Мон анж, оставь эти гадкие камни, смотри какой красивый цветочек я сорвала для тебя!
Барыни Илья так и не увидел. А на третий день он нос к носу столкнулся с генералом. Генерал собирался куда-то выезжать: конюх у крыльца держал за поводья осёдланного коня.
Илья поклонился. Генерал смерил Илью безразличным взглядом.
— Милостивый государь! Мне надо поговорить с вами...
— Что такое?
— Я по поводу своей жены, Божены Станиславовны.
Генерал побагровел лицом:
— Иван! Проводи этого господина за ворота... Впрочем, — после некоторого раздумья прибавил он, — зайдите.
Генерал отворил дверь и пропустил Илью в большую комнату, обставленную дорогой дубовой мебелью.
— Садитесь, — указал на стул. — Так что вы хотели мне сказать? — генерал встал у окна, скрестив руки.
— Моя супруга Божена... Она пропала при странных обстоятельствах.
— А почему вы её изволите искать здесь? — усмехнулся генерал.
— Я подумал, может вы её видели в Питере? Или знаете её теперешнее местонахождение, — дипломатично сказал Илья.
— Да, я видел Божену Станиславовну в Питере, мы были соседями. Это грустная история... К сожалению, Божена Станиславовна заболела скоротечной чахоткой и умерла два года назад.
— Как?! Как умерла?! Этого не может быть!
Потрясённый Илья хватал ртом воздух, как выброшенный на берег окунь.
— Так бывает. В Питере, знаете ли, сыро. Климат неблагоприятный.
— Где она похоронена? Вы можете показать могилу?
— Разумеется. Примите мои соболезнования, я не знал, что у неё был муж, — генерал налил воды из графина и подал Илье. — Прошу прощения, мне пора ехать.
— Минуту, прошу... А как же барыня? Кто она?
— Я совершенно не обязан вам отчитываться, — начал генерал, — но, принимая во внимание ваше горе, отвечу. Я был вдов, недавно женился. Мою супругу зовут Елена Ивановна.
— Спасибо.
Илья встал и, пошатываясь, пошёл к выходу. Он словно постарел на сто лет, глаза стали пустыми и неживыми.
Генерал подошёл к столику, налил и махом выпил рюмку водки. Из соседней комнаты, отодвинув тяжёлую бархатную портьеру, вышла молодая красивая дама. Чёрное элегантное платье подчёркивало стройность её фигуры, каштановые волосы уложены локонами в замысловатую причёску. Серые глаза в обрамлении пушистых ресничек оттеняли белизну кожи. Пухлые капризные губы ярким цветком выделялись на матовом, без единой веснушки, лице.
Генерал привлёк к себе даму и поцеловал.
— Он поверил. Всё хорошо, Божественная моя!
***
— Знаешь, мне его даже жаль.
Они только что отобедали курицей под соусом и молодым отварным картофелем с зеленью. Старшие дети убежали играть в сад, брыкающуюся Майечку нянька унесла в детскую.
— Мне его даже жаль. Он был потрясён.
— Ах, Николенька, не надо его жалеть. Что он вообще такое? Жалкий, ничтожный человек, - Божена отпила из тонкой фарфоровой чашки ароматный кофе, на пальце блеснул изящный золотой перстень с зелёным камнем. - Я бы и думать о нём забыла, если бы не забытый браслет. Это матушки моей браслет, для меня вещь ценная... Скажи, твой человек хорошо искал?
— Как следует, да... Мы обязательно его найдём. Для тебя я из-под земли добуду твоё сокровище, мой ангел, — генерал поцеловал нежную ручку. — Только умоляю, не появляйся в деревне, тебя могут узнать. Божены больше нет, есть Елена Ивановна, но осторожность не помешает... Ради Майечки, хорошо?
— Хорошо, — улыбнулась Божена, и на её щеках заиграли ямочки.
— Обожаю тебя!
***
Невысокий мужик с бегающими глазками стоял на веранде, переминался с ноги на ногу и теребил в руках шапку.
— Что у тебя? — выглянул к нему генерал.
— Барин, — поклонился мужичок, — этот сукин сын браслетку на руке под рукавом носит, потому и в доме не нашли. Пошёл я, стало быть, на станцию, а там этот Илья стоит, газетку читает. Я недалече наблюдаю. Рукав у него задрался, а там браслетка женская на руке. Как вы и говорили: золотая с зелёными камушками.
— Вот как!
— Я вот что... Мы подкараулим его где-нибудь в тихом месте и отнимем цацку. Ну, вроде как ограбление. Что скажете?
Николай Григорьевич задумчиво наблюдал, как дворник посыпает речным песком дорожку.
— Хорошо... Только аккуратно, слышишь? Не покалечь и не пришиби.
— Не сумлевайтесь, барин.
Илью подкараулили у реки, когда он пришёл в сумерках проверить жерлицы. Он постоял немного, наслаждаясь речной прохладой, не замечая, как сзади приблизились две бесшумные тени. Сунули лицом в песок, заломили назад руки... Илья захрипел и повалился на берег, выгибаясь в конвульсиях.
— Это чего с ним?
— Падучая у него...Чего смотришь, снимай браслетку и дёру!
— Она? — Грубые пальцы с трудом расстегнули замочек.
— Она-она, уходим!
Илье было уютно лежать на нагретом за день песке, будто дома на перине. В голове лёгкость и пустота. А ведь что-то было такое...такое неприятное.
Он поморщился, с трудом сел, отряхнулся, и сердце ухнуло: не почувствовалось на запястье привычной тяжести браслета.
Илья тонко заскулил, ощупывал себя, и как слепец шарил руками по песку.
— Божена, Боженочка... Сейчас я тебя найду, потерпи, родная. Сейчас, сейчас... — скулил он.
И тут вспомнил всё. И закричал страшно, дико, отчаянно:
— Бо-же-на!!!
***
Генерал через остеклённые двери вышел в сад, где в тени на скамье отдыхала Божена. Поодаль гуляла няня с малышкой. Майечка хныкала и тянула руки к матери: Божена не любила возиться с детьми.
— У меня для тебя сюрприз, Божественная моя!
— Вот как? Надеюсь, приятный? — улыбнулась Божена.
— Вашу ручку, мадам. — Николай Григорьевич поцеловал руку и замкнул на запястье жены золотой браслет.
— О, дорогой, спасибо! Как же тебе удалось?
— Пустяки, Боженочка.
— Еленочка, — поправила его Божена. — Но всё-таки?
— В доме браслета не оказалось, Илья носил его при себе. Его выследили в безлюдном месте, ну а дальше всё было легко, — присел на скамью генерал. — Не бойся, он цел и невредим.
— Я не боюсь, мне всё равно, — сказала красавица, любуясь блеском камней. — О, Николай, не смотри так! Это ничтожный человечишко, что его жалеть?
— Он всё-таки был твоим мужем.
— Он и сейчас мой муж, если быть точной. А я — двоемужница.
— До конца года мы поживём в имении, а потом уедем за границу. Моя Божена забудет всё, как страшный сон, — после молчания сказал генерал. — Мы поедем в Париж. Ты хочешь в Париж?
— Было бы чудесно, Николенька. Конечно, хочу! — прильнула к мужу Божена.
— Тогда решено: едем в Париж!
***
Тонкие пальчики трогали клавиши рояля, Божена с чувством играла вальс. Нежная мелодия Шопена перекликалась с шелестом листвы, в открытые окна влетал лёгкий ветер, развевал занавески и заставлял танцевать пламя свечей.
Возникший в окне человек долго стоял, пожирая взглядом Божену, её открытые плечи, обнажённые руки и белую шею. Золотой браслет с зелёными камешками сверкал на тонком запястье.
Человек подтянулся на руках и перемахнул через подоконник. Музыкантша вздрогнула от неожиданности и обернулась на шум.
Любой восхитился бы выдержкой Божены: она не закричала и не упала в обморок, как это любят делать светские дамы, лишь слегка побледнела. В слабом свете свечей это не было заметно постороннему глазу.
Илья, а это оказался именно он, был страшен. Бледный до синевы, взлохмаченный и помятый, он вцепился в подоконник, чтобы удержаться на ногах.
— Я так и знал... — прохрипел он. — Браслетку украли, а часы и деньги не тронули. Я чувствовал... А этот генералишка сказал, что ты умерла.
— Ты ничего не докажешь, — зло сверкнула глазами Божена, — та Божена умерла, и документы имеются.
— Я не за этим пришёл, Боженочка... Зачем мне что-то доказывать? Я пришёл за тобой... Люблю тебя, я не могу забыть тебя. — Илья оторвался от подоконника, сделал несколько шагов и упал к ногам своей неверной жены. Та отодвинулась с гримасой отвращения.
— Что тебе надо? Денег? Сколько? Говори, я дам.
— Боженочка, бежим со мной, — шептал Илья, обнимая и целуя её ноги, — хоть в Питер, хоть в Ярославль... Прямо сейчас, Боженочка, одно твоё слово... Разве этот лысый боров любит тебя так, как я? Всё сделаю, что хочешь сделаю...
— Ты говорил кому-нибудь обо мне? — освободилась из его объятий Божена.
— Нет, что ты, никому не говорил.
— Хорошо. Жди здесь, — после паузы произнесла Божена и стремительно вышла из залы.
— Так ты согласна? — с надеждой спросил Илья.
Божена вскоре вернулась с сумочкой и шалью в руках.
— Идём, — бросила Илье.
Наверху заплакала Майечка — нянька укладывала её спать.
— А дочку твою мы разве не возьмём?
— Нет.
Божена провела Илью через дом на террасу, по песчаной дорожке они вышли за ворота и углубились в лес. Через треск сучьев и лесные звуки Илья услышал далёкий паровозный гудок.
— Родная моя, а куда мы идём? На станцию?
— Да, дорогой, на станцию. Но сначала мы зайдём на кладбище, хочу с матушкой попрощаться. — И Илья послушно поплёлся за ней.
Миновали кладбищенскую ограду. Божена легко шагала среди крестов, укутавшись шалью.
— Здесь. — Она остановилась у заброшенной могилы, заросшей бурьяном.
— Это и есть могила твоей матушки? — спросил Илья, пытаясь при скудном свете луны разглядеть надпись на надгробии. — Не видно ничего...
Он оглянулся и увидел, как Божена ограждает себя кругом, посыпая на землю из кулька толчёный кирпич.
— Что ты делаешь?
У Божены лицо стало отрешённым, она запела низким, гортанным голосом какую-то заунывную песню, смысл которой ускользал от перепуганного Ильи. Могила под его ногами вдруг зашевелилась, из-под земли появилась страшная чёрная рука упыря с остатками гниющей плоти. У Ильи вылезли из орбит глаза, он всхрапнул и упал на землю, содрогаясь в конвульсиях. То там, то здесь шевелилась земля, выпуская упырей. Твари шли на запах человека, навалились на Илью, послышались возня и жуткое чавканье. А Божена хохотала, её хохоту вторили филины...
Илью нашла через несколько дней деревенская девчонка, она забрела на кладбище в поисках потерявшейся козы. Увидела уткнувшееся в землю скрюченное тело и понеслась прочь с режущим уши визгом.
В деревне судачили тогда долго... Сошлись в одном: кто-то нарочно заклинанием вызвал упырей. А как Илья оказался на кладбище, так и не узнали.
3
Сдвинув в сторону лёгкую занавеску, Божена долгим рассеянным взглядом смотрела на открывающийся великолепный пейзаж, на теряющийся в небе шпиль Эйфелевой башни. Простое синее платье на её точёной фигуре казалось произведением искусства. Грациозную головку украшали тщательно завитые светлые локоны.
Несколько месяцев назад они бежали из России в Париж, спасаясь от революции и большевиков, сняли роскошную квартиру с видом на Эйфелеву башню, которую Божена обставила с большим вкусом, наняли горничную, кухарку и няньку для детей.
Генерал быстро обзавёлся знакомствами и стал вывозить жену в общество, где красавица молниеносно произвела фурор своей блестящей внешностью, умом и обаянием. Она прекрасно говорила по-французски, шутила и кокетничала с мужчинами, не переходя при этом рамки приличий.
Пожилые господа были от жены русского генерала в восторге, смотрели на неё с жадностью и сладенько улыбались.
Накрапывающий дождь, мелкими каплями бьющий в окна, окончательно испортил Божене настроение.
— Мадам, мадмуазель Мари спрашивает будете ли вы заниматься с ней музыкой сегодня, — заглянула в комнату няня по имени Женевьев.
— Поди прочь!
Няня тихо исчезла, прикрыв дверь.
— Ведьма… — прошептала она, отойдя на приличное расстояние, а Божена осталась страдать, с тоской взирая на серые тучи и Эйфелеву башню.
— Божественная...
Она обернулась.
— Божественная моя, — повторил появившийся в дверях генерал, — тебе нездоровится?
— Отчего ты так решил, Николенька?
— Когда тебе нехорошо, ты всегда смотришь на башню. — Генерал подошёл и поцеловал Божену в белый гладкий лоб.
— Да, ты прав, мне нехорошо… А эта башня отвратительна, она выбивается из общей архитектуры.
— Ты совсем как Ги де Мопассан, — хохотнул он. — Он и ещё многие деятели искусства терпеть не могли Эйфелеву башню и даже направили протест в муниципалитет, описывая её как бесполезную и чудовищную.
— Вот как!
— Да... Мопассан обедал в ресторане башни, уверяя, что это единственное место в Париже, откуда её не видно.
Божена рассмеялась, потом посерьёзнела.
— У меня дурное настроение. Как представлю, что эти разбойники заняли наше имение, ходят по нашему дому, доят наших коров, гоняют лошадей...
— О каких разбойниках ты говоришь?
— Как — «о каких»? О тех самых, которые приходили к нам и просили отдать землю.
— Ну-ну, не думай об этом. Кто им позволит? Я оставил управляющего, он следит, — успокоил генерал.
Божена насмешливо скривила губы:
— Господь с тобой! Этот индюк сбежал в первый же день, прихватив лошадь. Никто ни за чем не следит. Мебели уже нет, а в нашем доме живут эти... босяки, — она почти выплюнула последнее слово.
— Ты получила письмо от своей родни?
— Нет.
— Тогда не беспокойся, Божественная, это только твои предположения.
Николай Григорьевич опустился в качалку, на которой любила сидеть Божена, кресло затрещало под его большим весом.
Если бы предположения! Она своими глазами видела пустой дом, из которого вынесли всю дорогую мебель, оставив за ненадобностью лишь рояль. Чужие люди поселились в барских комнатах, брали муку и пшеницу из ларя, доили их коров, запрягали в телегу их лошадей... Но мужу Божена ничего не сказала. Представила, как он нахмурится, посопит и скажет:
— Боженочка, колдовать — это дело греховное, не богоугодное. Больше так не делай.
Ещё и проповедь прочитает, Библию на столик у кровати положит, в церковь поведёт... А в церкви Божене дурно становится, то бледнеет, то краснеет, веером обмахивается. Она всё чаще стала отказываться, ссылаясь на нездоровье. Горничная Жюли хлопотала над барыней, прикладывала на лоб уксусный компресс, открывала окна, чтобы впустить свежий воздух.
— Милая, тебе опять нездоровится? — обеспокоенно спрашивал генерал.
И она, поправляя уксусную салфетку, безжизненным голосом говорила:
— Да, Николенька. Идите уж без меня. Для Майечки накидку возьми...
— Хорошо. Береги себя, Божественная.
Николай Григорьевич уверен, что после родов у жены пошатнулось здоровье, жалел её. Нет, лучше уж молчать.
С наступлением ночи, дождавшись, когда захрапит муж, Божена встала с постели и, набросив пеньюар, прокралась в свою комнату. Перед большим зеркалом на столе, где стояли баночки с кремом, румянами, помадой и прочими средствами для поддержания красоты, она расставила в подсвечники чёрные свечи, вынув их из запиравшегося на ключик ящичка, поочерёдно зажгла их. Закрыла глаза с трепещущими ресничками и погрузилась в полусон...
***
На стене бывшей господской гостиной одиноко висел портрет Божены в раме, где питерский художник изобразил её в чёрном платье, с веером в тонкой руке. Другие картины, среди которых были и ценные, принадлежащие кисти великих мастеров, увезли вместе с мебелью и дорогой утварью представители новой власти. Куда? А неизвестно. Сказали огорчённым коммунарам, почёсывающим подбородки, что всё изымается в пользу государства.
— А нам на чём спать, на чём есть? Али по-собачьи, на полу, прикажете? — сердился председатель коммуны.
— Доски вам дадут, сколотите столы и топчаны.
Раздосадованный Игнат скользнул взглядом по единственной оставшейся картине:
— А эту чего не забрали? Всё уж забирайте!
— Ценности не представляет... Кто это?
— А я знаю?
— Барынька это, — отозвалась Васёна, толкавшаяся неподалёку, — я видала... точно она.
— Красивая... — одобрил представитель. — Ну и оставляйте себе.
Божена в чёрном платье с обнажёнными плечами, сжимающая тонкой белой рукой пышный веер из страусовых перьев, словно ожила на холсте, раздвоилась, и вот её лёгкая призрачная тень ступила маленькой ногой в кожаной домашней туфле на грязноватый паркет.
Что стало с гостиной! Ни мебели, ни зеркал, ни ковров, ни дорогих бронзовых подсвечников. Голые стены с торчащими гвоздями, на которых висели раньше картины и гобелены.
— Мра-а-ази... — прошептала Божена и горько, со всхлипами, рассмеялась.
— Матерь Божья! — услышала она за спиной.
На лестнице стояла повариха со свечой в руке и таращилась в лежащую у ног темноту, барыню она не видела. Щёки у Анны побледнели, лицо исказилось от страха, она мелко крестилась, шепча молитвы.
Божена захохотала, глядя на дрожащие поварихины руки, шагнула в холст, будто в дверь, и исчезла.
Весь следующий день у неё было дурное настроение, она без причины накричала на няню и горничную, а потом, утомившись, застыла у окна с видом на Эйфелеву башню, где её и нашёл муж.
Генерал повозился в кресле-качалке, отчего оно жалобно скрипнуло.
— Не хмурь свой хорошенький лобик, усадьба в целости и сохранности... Надевай шляпку, и поедем кататься с детьми, они давно просят. Хорошо?
— Так уж и быть, Николенька.
Генерал с трудом поднялся и привлёк Божену к себе, поцеловал в висок.
— Как я рад, что тебе больше не надо красить волосы, я так люблю этот лён... О, Божественная...
Он, задыхаясь и краснея лицом, покрывал поцелуями её волосы, щёки и губы...
— Николенька, а как же кататься? — тихо засмеялась Божена.
— Успеется…
***
Что ни день, то наведывается в бывший свой дом Божена, где сейчас расположилась коммуна. Хотя почему бывший? Она по-прежнему считает усадьбу своей, а коммунаров — грабителями. Невидимый дух ходит по дому, по двору, заглядывает в коровник, где бабы доят бурёнок и пеструх, в конюшню, в амбары...
— Разбойники, грабители... — раздаётся её свистящий шёпот.
Доярка настораживается:
— Фрось, ты, что ль, говоришь чего?
— Нет, я молчу.
— Почудилось, значит, — успокаивается баба.
А Божена уже в кухне. На плите в большой медной кастрюле булькает суп, она достаёт из-за корсажа мешочек с высушенными и растёртыми в порошок ядовитыми грибами. Мешочек самый настоящий, стоит его выпустить из рук - и он становится видимым.
Божена высыпает две щепотки в кастрюлю:
— Кушайте на здоровье, гости дорогие, хлеб да соль вам, — говорит она, подражая манере деревенских.
От двух щепоток половина людей заболеет, а вторая половина помрёт. Тогда и уберутся проклятые из усадьбы.
В обед коммунары отведали супа, а к вечеру слегли с отравлением. Бледная как полотно повариха рыдала и клялась, что суп был самым обычным, она сто раз такой готовила.
— Захарыч, вот те крест, я же всё, всё как всегда...
А Божена только хохотала, глядя на муки заболевших.
— То ли ещё будет!
Весь день она была весела, поминутно смеялась. Горничной подарила свою пёструю шаль с яркими розами на чёрном фоне, прошитую золотыми нитями, а няне выбрала из шкатулки серебряное кольцо с уральским самоцветом.
— О, мадам Хелен, это очень дорогая русская шаль, спасибо! — восхитилась Жюли.
Женевьев тоже осталась чрезвычайно довольна подарком. "Мадам сегодня в духе, — подумала она, — это неспроста!"
Чтобы порадовать мужа, Божена выразила желание поехать вместе со всеми завтрашним утром в церковь. Генерал просиял. И оттого, что жена мила и весела, и оттого, что захотела поехать в церковь, и оттого, что здоровье у неё, кажется, идёт на поправку. Он, листая газету, тихонько мурлыкал полечку, которую разучивала с Боженой дочь Маша.
***
Они ездили молиться в православный собор Александра Невского на улице Дарю. Николай Григорьевич своей вере изменять не собирался и считал это едва ли не самым страшным грехом.
— Красота какая… — шептал он, с благоговение рассматривая луковицы башен-колоколен с золотыми куполами.
Внутри церковь украшена настенной живописью, изображающей Богоматерь, Спасителя, Святую Троицу и святых. Дети во время службы таращили глаза на картины с библейскими сюжетами. Крошка Майя, вытащив замусоленный пальчик изо рта, показывала на Христа, ходящего по воде.
— Па, там дядя!
— Это Спаситель, доченька. — Генерал обожал детей, младшую Майечку в особенности.
Божене в церкви опять стало дурно. Она едва стояла на слабых, как будто ватных ногах, чувствуя сильное головокружение. Всё так и вертелось, мелькало перед глазами: яркие фрески, иконы, светильники, пятна горящих свечей в руках молящихся...
Божена вытерла кружевным платочком лоб, прикрыла глаза, чтобы унять эту бесконечную круговерть перед глазами.
— Мадам, вам нехорошо?
Женевьев, присматривающая за детьми, первой заметила, что Божене снова стало дурно.
"Странно, — подумала она, — почему мадам всегда делается плохо в церкви?"
— Да, мне душно, я выйду на воздух.
Едва Божена миновала паперть, как почувствовала облегчение, а отойдя на десяток метров от собора, и вовсе позабыла про недомогание.
"А матушка спокойно ходила в церковь, — вспомнила она, — добрая была... Старинной книгой не пользовалась, да и мне отдавать её не хотела, перед смертью велела сжечь".
Божена хотела исполнить матушкину просьбу, но открыла кожаный переплёт, украшенный золотым тиснением, и рука не поднялась. Удивительно, что в книге ей всё было понятным: прорисованные знаки, схемы, подписи к ним, все незнакомые ранее слова и заклинания. Это сила, это власть... нет, добровольно Божена с ней не расстанется. Лежит книга в запертом на ключ ящичке вместе с чёрными свечами и мешочками высушенных трав.
Служба закончилась. Нарядные прихожане выходят из собора, лица у них умиротворённые, светлые. Вот и генерал с детьми и няней показался, а с ними какой-то незнакомый солидный господин.
— Дорогая, это русский доктор, Пётр Аркадьевич, — отрекомендовал он, подходя к Божене. — Он будет тебя лечить.
— Здравствуйте, — доктор поклонился.
— Здравствуйте... Но зачем, Николенька? У меня есть врач, месье Леру.
— Не доверяю я этому французику, вот Пётр Аркадьевич придёт и осмотрит тебя.
Что ж, или она отговорит мужа от этой затеи, или придётся перед доктором изображать себя больной.
— Буду очень рада, месье, — Божена обворожительно улыбнулась.
4
— Жюли, Жюли! — заволновалась кухарка в белом чепце и фартуке, увидев в кухне мелькнувший подол. — Спроси мадам что готовить на ужин: рябчика или курицу?
— Я не хочу лишний раз попадаться ей на глаза, — испугалась горничная, — вдруг она снова не в духе? Спроси сама.
— Не могу. Когда я захожу в комнаты, она говорит, что теперь всюду воняет кухней... Пригласи мадам сюда, я сама скажу. Дурочка, чего ты боишься?
— Боюсь, злая она... Как посмотрит своими глазищами, так душа в пятки. — Хорошенькая, с пикантным личиком Жюли опустила голову. — Ну хорошо, если ты просишь, то позову...
Она заглянула в гостиную, в детскую.
— Мадмуазель Мари, вы не видели свою матушку?
— Она сказала, что будет читать у себя в комнате, — ответила Маша.
Жюли прошла через коридор к комнате Божены и тихо постучала. Ей не ответили. Горничная приоткрыла створку двери и заглянула в щель.
— Мадам, кухарка просит вас зайти на минуточку... Мадам? — она подошла ближе.
В комнате был полумрак от задёрнутых тяжёлых штор, на столике горели чёрные свечи и лежала раскрытая толстая книга, а мадам Хелена сидела не шевелясь и будто спала, но её серые глаза были широко открыты, в них плясали огоньки от пламени свечей.
Жюли стало страшно. И от этого обездвиженного тела, и от стеклянного взгляда, и от чёрных свечей, и от странной книги, в которой она заметила какие-то рисунки в виде кругов и звёзд.
Горничная на цыпочках вышла из комнаты, плотно прикрыв дверь.
— Мадам спит, не стала её будить, я же не сумасшедшая, — сказала Жюли кухарке. — Готовь что хочешь, потом скажешь, что она так решила.
Ей, болтушке и сплетнице, было тяжело держать язык за зубами: это же такая интересная история! А вдруг Хелен колдует? На неё, правда, не похоже, но факты, факты...
Отозвав в сторонку Женевьев, тряся кудряшками, горничная, не жалея красок, передала подробности про спящую мадам, про книгу и про чёрные свечи.
Женевьев слушала с вытаращенными глазами и отвисшей губой, а потом убеждённо сказала:
— Мадам — ведьма, я и раньше подозревала.
— Почему? — изумилась Жюли. — Потому что она злая?
Няня махнула рукой:
— Злая, но не поэтому... ей в церкви всегда дурно. Месье Николя молится и слезами умывается, а на Хелен лица нет, то краснеет, то бледнеет, дышать нечем, ломает её всю. Я сзади стою и всё вижу... А как выйдет — сразу здорова.
— Я теперь ещё больше боюсь, — с дрожью в голосе сказала Жюли, и её хорошенькое личико исказилось от страха, — придётся новое место подыскивать.
Женевьев кое-как успокоила подругу и вернулась в детскую.
"Ну надо же... надо же... — думала она, переодевая малышку, — такая ангельская внешность, такая милая, почти детская улыбка — и занимается колдовством! Интересно, а что это за книга? Есть ли там заклинание на богатство или удачу?"
Женевьев как-то по-новому стала поглядывать на Божену, теперь к неприязни добавилось ещё и любопытство, смешанное со страхом.
***
Майечка раскапризничалась. Куда-то подевалась её любимая кукла с настоящими волосами и фарфоровой головой.
— Не плачь, солнышко, сейчас няня найдёт твою куклу, — увещевала Женевьев.
В гостиной занимались музыкой мадам и мадмуазель Мари, из-за неплотно закрытой двери раздавались звуки вальса, то и дело прерываемые отрывистыми замечаниями Божены.
Женевьев прошла по комнатам, заглянула в будуар мадам и увидела куклу, брошенную кем-то в кресло-качалку. Она взяла игрушку за набитое ватой тело и вдруг взгляд упал на торчащий в ящике стола ключ, забытый Боженой. Няня приблизилась к столу и, прислушиваясь к звукам рояля, открыла ящик.
Ох, это женское любопытство! Сколько оно сгубило Варвар, кошек и тому подобных существ! Зачем Женевьев полезла в хозяйский стол, зачем достала толстую книгу, что она хотела там прочесть, не понимая по-русски ни слова?
В гостиной по-прежнему звучал рояль, няня листала пожелтевшие страницы, разглядывала непонятные рисунки. Она отложила книгу и вынула из ящика чёрный свечной огарок и бархатные мешочки, завязанные золотой тесьмой, в которых казались пахучие сухие травы.
Женевьев запустила руку в ящик и вынула нож с узким длинным лезвием, его рукоятка была украшена затейливой гравировкой. Её внимание привлекла белая шкатулка из слоновой кости, няня открыла крышку и замерла в восхищении. Какие украшения! Золотые браслеты с камнями, кольца, серьги, броши, подвески... Как же любит месье Николя свою жену, если дарит такие дорогие подарки!
Звуки рояля смолкли. Женевьев вздрогнула и стала быстро запихивать вещи в ящик стола…
Когда Божена распахнула дверь будуара, то застигла няню со шкатулкой в руках, которую она не успела поставить на место. Женевьев затравлено смотрела на хозяйку, и вид у неё был, как у мышонка, которого кошка застала у мешка с зерном.
Вид у мадам был страшен: глаза зло полыхнули, рот исказился, и оттуда, раздвигая алые губы, — Женевьев могла бы поклясться в этом — показался чёрный раздвоенный язык.
— Мра-а-азь... — прошипела Божена. — Как ты смеешь рыться в моих вещах?!
— Мадам, простите, я искала куклу... Я думала… я ничего не видела, правда... — заикаясь, лепетала няня.
Божена звучно, с двух рук, надавала Женевьев пощёчин. Она бы убила бедняжку, если бы не Николай Григорьевич, поспешивший на шум и крики.
— Она хотела меня обокрасть! Она рылась в моих драгоценностях! — мешая русские и французские слова, кричала Божена.
Женевьев плакала и говорила, что просто хотела посмотреть.
— Успокойся, дорогая, я выгоню её сию минуту, — уговаривал генерал.
— Нет, не надо, Николенька... после. Пусть поработает ещё, пока мы не найдём новую няню, — сказала Божена уже спокойным тоном.
Женевьев вышла из будуара ни жива ни мертва.
***
Божена выдвинула ящик стола. Нарушенный порядок не оставлял никаких сомнений: нянька копалась в вещах, брала книгу и мешочки с травами, свечи... Шкатулка — это так, для отвода глаз. В честности Женевьев она не сомневалась, знала, что та не возьмёт и забытого на столе франка, а о драгоценностях и говорить нечего.
Плохо, очень плохо... Нянька может разболтать — и поползут по всему Парижу многократно преувеличенные слухи. Муха станет слоном, можно не сомневаться. Господа, которые были очарованы ею, будут холодно кивать и отворачиваться. Их чопорные жёны сделают вид, что не знают никакой мадам Хелен. Надо немедленно заткнуть рот этой мерзавке, пока она не начала болтать. Жаль, конечно, дети её любят... Но ничего, полюбят и другую няню.
Женевьев ходила тише воды и ниже травы, стараясь не попадаться мадам на глаза, решая все вопросы через месье Николя. День шёл за днём, и няня успокоилась, решив, что самое страшное позади. Она потихоньку рассказала Жюли о том, что случилось в будуаре мадам. Горничная была в ужасе:
— Ты с ума сошла! Зачем ты полезла в ящик? Что ты там хотела найти?
— Не знаю… мне было просто любопытно, хотела сама убедиться в том, что давно подозревала.
— Ну, убедилась?
— Убедилась, она ведьма. Там мешочки с какими-то колдовскими травами, нож серебряный и книга с заклинаниями, — расширила глаза няня.
— Дурочка ты, Женевьев. Теперь тебя выгонят и рекомендаций не дадут, что тогда делать будешь?
— Может, и не выгонит. Мадам вроде успокоилась…
А через три дня это и случилось…
— Женевьев, тебя мадам зовёт, — заглянула в детскую Жюли.
— А что она хочет, ты не знаешь?
— Не знаю. Да не бойся, настроение у неё как будто хорошее, — подбодрила горничная.
Няня пригладила волосы и пошла к мадам, правда, не без дрожи в ногах.
— А, вот и ты! — Божена встала с кресла-качалки и подошла, улыбаясь и протягивая обе руки няне. Та робко подала свои.
— Женевьев, я хочу перед тобой извиниться.
— За что, мадам? — изумлённо подняла глаза няня.
— Я была очень груба с тобой, дала тебе пощёчину и обвинила в воровстве. А это не так. Я знаю, что ты не возьмёшь чужого, ты честная девушка.
— Спасибо, мадам.
— Я хочу отблагодарить тебя. У меня есть чудесное голубое платье, всё в кружевах и ленточках, оно очень подойдёт к твоим небесным глазам.
— Спасибо, мадам, — ещё раз поблагодарила девушка, не смея отказаться.
— Залезь, пожалуйста, на антресоли, там найдёшь плетёную корзину, в ней лежит платье. Забери его себе.
Веря и не веря, Женевьев под немигающим взглядом мадам вышла в коридор, где находились широкие антресоли, и поднялась по массивной лестнице наверх.
Нужная плетёная корзина нашлась в углу, няня открыла крышку и достала из неё нежно-голубое платье, украшенное несколькими рядами кружев по подолу и лифу.
— О, мадам, какая прелесть...
Прижимая ношу к груди, Женевьев стала спускаться с лестницы, держась одной рукой за перила. Вдруг её нога соскользнула со ступеньки, она потеряла равновесие и кубарем полетела с лестницы. Божена молча смотрела, как Женевьев, перевернулась через голову и замерла на полу, а потом спокойным движением подтянула колени к груди.
Божена подошла и тронула носком туфли ногу Женевьев.
— Ну вот и всё, — тихо сказала она, а потом закричала изо всех сил: — О мон дьё! Женевьев! Николенька! Женевьев упала с лестницы!
Прибежал Николай Григорьевич, опустился на колени, взял несчастную за руку, проверяя пульс:
— Умерла... Бедная девушка... — трагически прошептал он. — Господи, Боженочка, как же это случилось?
— Я велела поискать Женевьев корзину на антресолях, наверно, она оступилась и упала.
Выскочили из кухни Жюли и кухарка, ахнули, закричали от ужаса, заголосили...
— Дайте же простыню, я не хочу, чтобы увидели дети, — бросил Николай Григорьевич.
Вызванный доктор Пётр Аркадьевич констатировал смерть.
— Сломала шею, не повезло девушке, — грустно сказал он.
Доктору пришлось оказывать помощь Божене, которая так расстроилась из-за смерти бедняжки, что слегла в постель, а Жюли так тряслась от рыданий и страха, что пришлось отпаивать её успокоительными каплями.
5
— Не беспокойте меня, — сказала Божена детям и прислуге, — я собираюсь написать несколько писем.
— Хорошо, мадам.
Новая няня Катрин подхватила Майечку и унесла в детскую, несмотря на её протесты.
Божена закрыла дверь на ключ, вынула книгу и чёрные огарки свечей, зажгла их. В сумрачной зашторенной комнате яркие огоньки мерцали, чуть подрагивая, создавая атмосферу таинственности.
И вот она уже в поместье, ходит незримая по комнатам, по бывшей людской, заходит в амбар. Несколько дней назад Божена умертвила лошадь и корову, хоть и жаль было своё добро. Стоя в стороне, она наслаждалась отчаяньем и слезами скотниц, окруживших павшую корову.
— Мало вам... Мой хлеб едят, моё молоко пьют...
Божена достала из корсажа платья мешочек с высушенными мухами и высыпала весь в лари с мукой, не пропустив ни один.
— Кушайте на здоровье, гости дорогие, — хохотнула она.
Дохлые мухи вдруг ожили, зашевелились, расползлись по муке.
Рант утром повариха пошла в амбар за мукой для лепёшек, набрала полный таз. А там опарыши! Её крик и на краю деревни, наверно, услышали.
— Мать честная! С такими на рыбалку хорошо ходить, — почесал затылок председатель. — Откуда это?
— Из ларя.
Вся мука оказалась усеяна толстыми белыми червями.
— Чертовщина какая-то...
— А я что говорила? А ты не слушал, — азартно подхватила повариха.
Игнат понюхал горсть муки, стряхнул и вытер ладонь о штаны.
— Нормальная... вроде не воняет, есть можно.
Коммунары просеяли всю муку, опарышей отдали курам. Божена смеялась — шутка удалась!
***
Шорк-шорк-шорк... Сидя на корточках, Жюли чистила щёткой ковёр в гостиной. Однообразные движения не мешали ей думать, и горничная в сотый раз вспоминала скорчившуюся возле лестницы Женевьев. Не может ли такого быть, что её смерть подстроена? Вдруг это мадам столкнула девушку с лестницы? Жюли замерла от этой догадки. Ну а что, это возможно... Никто не видел, как упала Женевьев, а хозяйка была рядом.
"Хелен ещё не знает, что я знаю", — внезапно пришло ей в голову, и от этой мысли у Жюли по спине забегали мурашки.
На пороге гостиной показалась Божена с каким-то французским романом в руках.
— Жюли, оставь в покое ковёр, он уже чистый. Лучше прибери на антресоли, там пыли по щиколотку.
Услышав про антресоль, горничная побледнела и задрожала от страха.
— Мадам, пожалуйста... не надо... — пролепетала она, глядя снизу вверх на Божену. — Не надо, я ничего не видела и не знаю... У меня старая мать и маленький брат...
— Да ты с ума сошла!
— Умоляю, мадам... я не хочу умирать, как Женевьев...
Божена рывком подняла Жюли с ковра.
— Закрой рот! Что ты видела и знаешь?
Глаза мадам впились пиявками в лицо горничной, она не сумела солгать:
— Ничего… только свечи.
— Свечи… — Божена повернула кольцо на пальце камнем внутрь и ударила горничную ладонью по лбу. Та замолчала на полуслове.
***
— Мадам! Пойдёмте со мной в детскую, — заглянула в будуар испуганная няня.
— Что ещё случилось? — Божена с недовольством закрыла книгу, не забыв заложить между страниц закладку.
— Там Жюли... с ней что-то странное...
Мадам поднялась с кресла и прошла в детскую, которую делили на двоих сёстры Маша и Майечка. На полу, поджав ноги, сидела Жюли, расставив кукол вокруг себя полукругом. Куклы были Машиной гордостью, никому на свете она не разрешала прикасаться к ним. Это были маленькие барышни в шляпках и шёлковых платьицах, украшенных лентами, куклы с маленькими сумочками и букетиками искусственных цветов, куклы с собачками, кукла-китаянка и кукла-мулатка цвета кофе с молоком...
Жюли напевала песенку без слов и, держа на коленях куклу с длинными белокурыми локонами, неровно обрезала ей пряди волос маленькими ножницами.
— Я не смогла отнять, простите... — бормотала Катрин, стискивая кулачки.
— Жюли! Что происходит?
Горничная не повернула головы, продолжая мурлыкать под нос песенку. В детскую забежала разрумянившаяся Маша, застыла на пороге с широко раскрытыми глазами и немедленно разразилась плачем.
Куклу у Жюли попытались отнять, она выла и не отдавала, мёртво вцепившись в розовое кукольное платье. А потом стала нести такую околесицу, что месье Николя надел сюртук и лично поехал за врачом.
Говорить Жюли не могла, она или выла, или плакала, или напевала какой-то мотив без слов, а потом впала в ступор, прозрачная слюна висела в уголке губ.
— Психическое расстройство, может, шизофрения, — задумчиво сказал Пётр Аркадьевич. — Может быть, на неё так повлияла смерть той девушки... как её звали? Да, Женевьев. Это, конечно, неточный диагноз, могу и ошибаться — я не психиатр. Мои коллеги из госпиталя Святой Анны, безусловно, разберутся...
— Это уже не наша забота, а её родственников, — отрезала мадам, и врач с удивлением посмотрел на неё.
— Нет у неё здесь родственников, — раздался голос кухарки, наблюдавшей за происходящим из коридора, — Жюли приехала из Шартра.
— Ничего не попишешь, придётся нам заняться беднягой, — сказал Николай Григорьевич.
— А никаких странностей за ней не замечалось? Перемены настроения или подавленность? — Врач поводил туда-сюда своими часами перед глазами Жюли, она не обратила на это ни малейшего внимания.
— Нет, абсолютно ничего, никаких странностей, — пожал плечами генерал. — Ты ничего не замечала, дорогая?
— Жюли была сильно огорчена смертью Женевьев, но больше ничего необычного в её поведении я не замечала... Так жаль бедняжку, плохо, что у неё нет здесь родных… — Божена достала кружевной платочек, всхлипнула и сделала вид, что вытирает слезу.
— Мадам, я вам могу предложить успокоительных капель? А потом мы с вашим мужем займёмся девушкой.
— Да, пожалуйста…
Кухарка помогла одеть Жюли, и врач с Николаем Григорьевичем под руки вывели её из квартиры.
***
Семейные обеды теперь проходили почти при полном молчании, изредка прерываемом фразами: "Передай, пожалуйста..." или: "Люси, можешь подавать второе".
Новая горничная была довольно бестолковой, к тому же страшно напуганной рассказами соседской прислуги об умерших и сумасшедших девушках у месье Николя. Если бы ей не так нужна была работа...
Притихшие дети быстро управились с супом и мясным рулетом, невнятно поблагодарили и ушли из-за стола.
— Её поместили в госпиталь Святой Анны, где лечат душевнобольных, — сказал вдруг генерал.
Божена отложила вилку и промокнула салфеткой губы.
— Ты о Жюли?
— О ком же ещё.
— Она говорила что-нибудь?
— Нет, Жюли совсем не разговаривает, странно это, — нахмурился Николай Григорьевич.
— Не переживай так, Николенька... Люси, подавай чай... Всего-навсего какая-то служанка.
Генерал опешил. Салфетка выскользнула у него из рук. Глухо звякнув, упала на пол вилка.
— Божена, я тебя просто не узнаю... Неужели тебе не жаль бедных девушек? Первой повезло даже больше. Не приведи бог оказаться на месте Жюли. Как у Пушкина, ты помнишь?
Не дай мне бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад...
— У каждого своя судьба, ей так на роду написано... Я много подобных историй знаю... — Божена вдруг замолчала, уставившись в одну точку. — Проклятые мальчишки! Они хотят сжечь мой портрет! Как они догадались?!
— Божественная, ты о ком, о Мите?
Она стремительно вскочила, опрокинув стул, и бросила на ходу:
— Скажи детям, чтобы не беспокоили, мне надо написать важное письмо.
Оказавшись в своём будуаре, Божена заперлась на ключ, вынула свечи и книгу из ящика стола.
— Ничего у вас не получится, маленькие мерзавцы, — шипела она.
Мерцали зажжённые свечи, Божена неподвижно сидела на стуле, глядя в зеркало, а дух её был уже далеко...
***
— Она через картину выходит, как в открытую дверь... сжечь надо, — услышала Божена детский голос и увидела белоголового мальчика лет семи, а с ним ещё двоих мальчишек постарше.
— Не сме-е-еть... — зашипела Божена, и мальчики отпрянули от портрета.
— Я видел змеиный язык!
— Не надо бояться, — закричал маленький.
А сам боится, Божена это чувствует. Он всего-навсего ребёнок.
Мальчишки сняли картину и вынесли её за амбар, сломали раму и подожгли портрет.
— Не горит, зараза... ещё дровишек...
— Лёшка, что это?!
Божена, вся объятая языками пламени, бросилась на ненавистных детей, пытаясь утащить их в огонь, уничтожить маленьких тварей. Те с визгом шарахнулись от неё.
— Мама Соня говорит, что не надо бояться!
Божена хохотала и тянулась огненными руками... и вдруг будто на невидимую каменную стену наткнулась. Прочерченный на снегу круг не выпускал её за свою границу.
— А-а-а-а! — взревела Божена.
— Вы что, сукины дети, амбар спалить хотите?!
Подбежавший чернобородый мужик неосторожно заступил за черту, и огненная фигура набросилась на него.
— Вам со мной не справится, маленькие мерзавцы!
И вдруг — темнота. И тишина без шорохов, без звуков... Медленно-медленно к ней возвращалось сознание. Сначала послышался лёгкий звон в ушах, потом появился слабый свет, принявший очертания окна в её будуаре с лёгкими занавесками, с устремлённой в небо Эйфелевой башней.
Перед Боженой в кресле-качалке сидел муж и с глубокой грустью смотрел на неё. Чёрные огарки свечей были потушены, а книга в кожаном переплёте с золотым тиснением исчезла.
— Как... как ты вошёл? — заикаясь, спросила Божена.
— Открыл своим ключом. — Николай Григорьевич вынул из кармана маленький ключ.
— Где книга? Куда ты её дел?
Она бросала взгляды по сторонам, выдвинула ящик стола, шарила по дну руками...
— Не ищи, её больше нет.
— Куда ты её дел?! — Бледная как смерть, с перекошенным лицом, с горящими глазами, Божена приблизилась к генералу.
— Сжёг.
Подобный звериному вопль сотряс стены будуара, она бросилась к камину в гостиную, упала перед решёткой на колени.
Книга догорала, книга умерла... Ещё был цел обугленный кожаный переплёт, но страницы превратились в лёгкую серую золу с искорками огня.
— Что ты наделал...
— Если бы я меньше любил тебя, то сразу бы выгнал, — сказал появившийся в дверях генерал. — У меня отец был священником.
Божена молчала, закрыв лицо руками.
Где-то хлопнула дверь и в гостиную забежала Майечка, ткнулась матери в шёлковый подол.
— Ма? — она отвела руку, с удивлением заглянула в лицо и спросила: — Папа, а где мама?
— Вот, смотри, смотри, что ты наделал! — в ярости закричала Божена, поднимаясь с пола.
Николай Григорьевич ахнул и протёр глаза.
От прежней красавицы теперь осталось только дорогое платье, трещавшее по швам. Исчезла её завораживающая красота, сводившая с ума стольких мужчин, она поблекла, словно смытая влажной губкой. Стали серыми льняные волосы, увяла, покрылась оспинками, морщинками, веснушками некогда ослепительной белизны кожа, выцвели яркие губы, потускнели серые глаза.
— Бог мой... Что с тобой случилось, Божена?
— Вот какая я на самом деле. Колдовство помогало мне быть такой, какой ты меня знал… Что ты наделал, Николенька…
***
Божена открыла пудреницу и, приблизив лицо к зеркалу, прошлась пуховкой по коже. Отошла на шаг… Нет, не таким она привыкла видеть своё отражение, совсем не таким. Потерять красоту было для неё равнозначно смерти. Зачем ей такая жизнь, если знакомые солидные господа будут отворачиваться от неё, как от жабы? А у дам сочувствие на лице сменится ничем не прикрытым злорадством.
Поблекла красота Божены, и потеряла смысл сама жизнь. Она стала совершенной затворницей, поездки в свет прекратились, даже свою комнату покидала редко. «Мадам Хелен больна, бедняжка», — прошёл по городу слух.
Со яростью и криком Божена швырнула в зеркало тяжёлое пресс-папье. Раздался треск, стекло покрылось извилистыми трещинами. На шум прибежала горничная, глянула и всё поняла. Молча собрала осколки и унесла из комнаты, не глядя на рыдающую Божену.
В церковь, на которой особенно настаивал месье Николя, ездила только в вуальке. Поначалу её так же бросало в жар и холод, трясло и ломало, но постепенно сошло на нет.
Однажды за обедом, куда уговорил Божену выйти месье Николя, он сказал с улыбкой:
— Знаешь, Божественная, а Жюли стало лучше, лечение помогло. За ней скоро приедут родственники. Врачи считают, что перемена обстановки сыграла положительную роль. Я очень рад. Ты не хочешь навестить Жюли, пока она не уехала в Шартр?
Мадам только взглянула на генерала и ничего не ответила.
вторая смена в лагере "звёздочка"
Глава 1
Девочки только познакомились и ещё не могли отличить друг от друга сестёр-близнецов, выглядевших, как два яблока с одной ветки, не знали, что Наташка терпеть не может манную кашу с комками, а Юля влюблена в Андрея Миронова. Но точно знали, что страшные истории, особенно рассказанные ночью, любят все!
После сигнала отбой, прозвучавшего по лагерному громкоговорителю, они расселись на двух сдвинутых койках и, таинственно понижая голос, рассказывали жуткие байки. Любка прижималась к Наташе, вцеплялась ей в руку в особенно напряжённые моменты.
— У меня уже синяки! — шипела Натка, но руку не отнимала.
Бледный лунный свет проникал через тонкие бязевые занавески, подсвечивал девичьи лица мертвенным светом.
— В одном городе жила маленькая девочка со своей мамой... — шёпотом, расширив глаза, начала Светка. — Однажды мама ушла на работу, а девочке велела ни за что на свете не подходить к телефону. И как только она ушла, тут же стал звонить чёрный-пречёрный телефон.
Любка живо представила чёрный глянцевый телефон с белым поворачивающимся диском и растерянную девочку в красных бантиках.
— Она помнила, что нельзя отвечать на звонки и ушла в комнату. Включила телевизор, а оттуда диктор говорит: «Девочка-девочка, телефон звонит, возьми трубку!» Ей стало интересно.
— Ой! Сейчас возьмёт! — не выдержали сёстры. Они часто говорили в один голос, никто не удивлялся — близняшки же, почти один человек.
— Она подошла к телефону и сняла трубку, — зловещим голосом продолжила Светка. — А оттуда голос: «Девочка-девочка, к тебе идёт чёрная рука!» И тут по радио: «Чёрная рука уже в твоём подъезде! Не открывай!» А она взяла и открыла! Чёрная рука влетела в квартиру и задушила девочку.
Страх сладко трепетал в животе. Любка скинула сандалии, глухо стукнувшие о деревянный пол, и поджала под себя босые ноги.
— Люба! — взвизгнули девочки. — Чего пугаешь?
— А я знаю одну страшную историю про мальчика, который здесь, в лагере, отдыхал, — сказала Маринка, заплетая волосы в косички, чтобы наутро они были пышными и волнистыми.
— Расскажи!
Марина уселась поудобнее, покачалась на панцирной сетке и начала:
— Когда-то в стародавние времена, может, лет двадцать или тридцать назад, в лагерь приехал один мальчик, его звали Саша. И он очень не любил тихий час.
— А кто же его любит? — фыркнула Наташка. — Самые маленькие спят, а остальные просто лежат два часа, от безделья маются.
— Этот Саша даже к вожатым подходил и просил: «Я никогда днём не сплю. Дайте мне какое-нибудь задание. Стенгазету могу нарисовать или территорию подметать». А вожатые сказали: «Одному разреши — и сто других захотят, а нас за это ругают». И не разрешили. А однажды стали после тихого часа строиться на полдник, хвать — Саши нет, пропал. Сначала подумали, что он сбежал в лес или на речку. Пока искали в лесу, кто-то из пионеров тоже заблудился, искали уже не только Сашу… Милицию из посёлка вызвали. Милиционеры сразу на пляж пошли, говорят: «Ваши пионеры любят сразу тонуть», хотя никто не тонул вроде. Случайно нашли закопанную в песок пионерскую форму: белую рубашку, шорты, сандалии и галстук.
— Он что, утонул? — ахнула Любка.
— А неизвестно, в реке трупа не нашли.
— Трупа! — завыли девочки. — Маринка, ты как скажешь!
— А что? Как есть, так и сказала… — Марина в темноте пожала плечом. — Его так и не нашли. Подумали, что домой сбежал — нет, дома не появлялся. Милиционер с его фотографией все лагеря и посёлки в округе обошёл — никто не видел. Только одна девчонка маленькая сказала, что видела ночью мальчика в трусах и майке. Но следов никаких не нашли, а мама девчонки сказала: не слушайте её, она часто фантазирует и сочиняет.
Девочки заёрзали на койках.
— Марин, и что же, Сашу так и не нашли?
— Нет. Но с тех пор в лагерь приходит его призрак, — ответила Маринка. — Заходит ночью в палаты, даже закрытые, и садится к кому-нибудь на постель. А сам весь мокрый и холодный.
— Ты нас просто пугаешь, а сама всё выдумала.
— Не выдумала. Знаешь Машку Глазунову из третьего отряда? Вот она и рассказала. А ей кто-то ещё.
— Я теперь всю ночь спать не буду, — с содроганием сказала одна из сестёр-близняшек, — давайте дверь на замок закроем.
— Нельзя, вожатая Людка разорётся.
— Пусть лучше Людка разорётся, чем мокрый мальчик придёт. — И она, пробежав босиком до двери, задвинула хлипкий шпингалет.
Светка вцепилась холодными пальцами в спинку кровати.
— Мне в туалет хочется, а теперь боюсь идти.
— И я хочу, пойдём вместе. — Оля нащупала пальцами ног сандалии и поднялась с постели.
Спасибо лагерному начальству — возле корпуса и туалета горели фонари. Взявшись за руки, девочки прокрались мимо комнаты вожатых и быстрым шагом пошли к деревянному сооружению за корпусом.
— Туалет типа сортир, с буквами «мэ» и «жо», — хихикнула Оля.
— Что?
— Ты «Бриллиантовую руку» не смотрела?
— Тебе бы всё смеяться, пойдём быстрее... Мне кажется, что где-то рядом призрак бродит.
Быстро сделав все дела, они рысцой добежали до корпуса, прогрохотали подошвами по деревянному полу веранды, забыв разуться, и с силой захлопнули дверь.
— Вы с ума сошли, вожатых разбудите!
Девочки повозились и затихли, через пять минут было слышно только мерное дыхание спящих.
Растущие под окнами деревья отбрасывал на пол и стены палаты длинные, причудливые шевелящиеся тени. Скрипнула панцирная сетка, кто-то лёгкий, почти невесомый, присел на краешек Любкиной постели. Та мгновенно открыла глаза.
«Мальчик!» — молнией пронеслось в голове.
Бешено заколотилось сердце, Любка зажмурилась и крепко прижала ладони к глазам.
Текли минуты, ничего не происходило. Она раздвинула пальцы, приоткрывая щёлочку для глаз и увидела: на кровати в белой ночной сорочке сидела Света, спокойно сложив руки на коленях.
— Фух, Светка, напугала до смерти. Ты чего сидишь?.. Свет! Светка!.. Ну и молчи дальше, я спать буду.
Люба взбила подушку, улеглась и натянула одеяло до самых глаз, но уснуть не могла: сидящая в ногах подруга прогоняла всякий сон. Какая-то слабая, нечёткая мысль о лунатиках, о которых она только слышала, но никогда вживую не видела, появилась у Любки в голове. Она встала с постели, за руку отвела Свету на своё место, уложила и укрыла одеялом. Та послушно легла, не открывая глаз.
Ну и ночка выдалась!
Глава 2
Что-то холодное и мокрое прикоснулось к Любкиной щеке. Она вздрогнула и открыла глаза, приподнимаясь в постели. Рядом никого не было.
Люба зябко поёжилась и сжалась в комок под тонким одеялом. Несмотря на начало июля, утра в лесу были прохладные. Когда громкоголосая вожатая Вера выгоняла на зарядку в одних трусах и майках пионеров, они дрожали от холода, выбивая зубами громкую дробь.
Девочки спали, посапывая и натянув одеяла до подбородка. На спинках железных коек висела одежда и пионерские галстуки. С вечера все девочки, да и мальчики тоже, хорошенько мочили галстуки и аккуратно обматывали вокруг никелированной гладкой трубки. За ночь они высыхали и становились как отутюженные.
«Гур-гур-гур…» — громко ворковали голуби на крыше корпуса. Слышно было, как они возились там, цокали коготками по шиферу, вспархивали и снова возвращались на место.
Потолок и стены палаты были побеленные, с тёмными пятнами раздавленных комаров. Перед сном девочки обязательно обходили комнату, задрав головы, высматривали кровососов и с азартом впечатывали их в стены свёрнутыми полотенцами.
— Вот он, у окна! Ольга, бей!
— Улетел, зараза!
— А-а-а! Убила! — издала победный клич Оля, подобно Диане-охотнице.
Но комаров всё равно налетало в палату много. Когда вечерами включали лампочку под белым стеклянным абажуром, можно было увидеть поистине жуткую картину: привлечённые светом комары, жуки и серые ночные бабочки полчищами бились в стекло, выискивали малейшие щели, чтобы протиснуться в комнату и насосаться пионерской кровушки. Не помогали ни Светкин одеколон «Гвоздика», ни Наташин крем «ДЭТА». Ночами комары противно зудели, не давая спать, и Любке снилось, что кто-то тоненько и противно вопит над ухом: «И-и-и-и-и!»
Всю мебель в палате составляли десять коек, пять тумбочек, в которых вожатые ежедневно проводили ревизию. На тумбочке у окна, стоящей возле Светкиной койки, красовалась кукла-доктор, полученная за самую чистую комнату, одетая в белый халатик и шапочку с красным крестом.
В первую смену кукол было две: эта самая докторша и кукла-негритянка, которую давали за самую грязную палату, чтобы пионерам было стыдно. До чего же негритяночка была хорошенькой! Тёмно-шоколадную головку с курчавыми чёрными волосами венчал цветистый тюрбан, на кукольном лице сияли миндалевидные глаза и коралловый ротик, яркое национальное платье закрывало одно плечо. Наряд довершали нарисованные браслеты на руках и ногах, и ожерелье на шее. Для такой красавицы девочки не пожалели бисера и смастерили настоящие крошечные браслетики, нанизав цветные бусинки на нитку.
Кукла вызывала у девчонок благоговейный восторг, каждой хотелось посадить негритянку на тумбочку в своей палате, а потом с ней осторожно поиграть. Закончилось тем, что в комнатах стали нарочно устраивать кавардак, чтобы заполучить куклу. Лагерная медсестра и её помощницы только в ужасе ахали. Пришлось «наказание» за самую грязную палату отменить.
***
В это лето Любку отправили в лагерь на две смены, и она прекрасно понимала причину. Полгода назад у мамы завёлся дядя Миша, гладко выбритый, пахнущий за версту одеколоном «Спартакус». Это она потом узнала, что «Спартакус», когда дядя Миша переселился к ним в квартиру и поставил на трюмо продолговатый флакончик в зелёной коробочке. Перед этим мама, правда, спросила:
— Люба, ты хочешь, чтобы дядя Миша жил с нами?
— Я не знаю…
— Он хороший, вы обязательно подружитесь.
И тогда Люба сказала, что не против. А что ещё оставалось? Даже если бы она упёрлась, мама всё равно поступила бы так, как давно решила. И вот дядя Миша переехал к ним с чемоданчиком барахлишка. В глубине души Любка надеялась, что её жизнь всё же изменится к лучшему, может, на Чёрное море вместе поедут...
Она вспомнила громадное, как-то по-особому пахнущее море, высоченные пальмы с волосатыми стволами и бананы с широченными листьями. Здорово было бы! А получилось, что на море мама поехала с дядей Мишей, а Любку отправили в лагерь на две смены. Обидно.
— Па-а-адъём! Па-а-адъём!
Вожатые Вера и Люда настежь открывали двери. В палаты ворвались звуки горна из репродуктора: «Тара-ра-ра! Тара-ра-рара-ра!»
Кто-то из мальчишек громко ему подпевал:
— Вставай, вставай, штанишки надевай!..
— Девочки, на зарядку! Встаём-встаём, нечего было шептаться до часу ночи.
Вера в белой футболке и трико говорила строгим голосом, а в глазах плясали смешинки. Она была весёлой и доброй, пионеры её любили. А вот злую Людмилу терпеть не могли.
— Мы не шептались, — оправдывалась Марина, сонно протирая глаза.
— Как же! И про чёрную руку тоже не рассказывали? Быстренько на зарядку!
Люба натянула кеды и выбежала с другими девочками на зарядку, которую все терпеть не могли.
— Григоров, Манюкин, вернитесь! Никаких туалетов, знаю я вас. Опять в кустах сидеть будете!
Пионеры махали руками и ногами под музыку, Люда прохаживалась туда-сюда и покрикивала:
— Раз-два, раз-два, шире ноги! Савушкин, куда? Пять минут потерпишь, не маленький. Или уже обмочил трусишки?
Все сдавленно засмеялись, хотя и сочувствовали опозоренному Савушкину.
— Койки заправляем!
Заправлять койки полагалось строго по правилам: простыня расправлена, одеяло уложено таким образом, чтобы его дырка находилась строго по центру, подушка взбита и поставлена в изголовье треугольником, отдалённо напоминающим парус. Потом, в течение дня, на койках сидеть не разрешалось, да и в самих палатах находиться было нежелательно.
— А что вам тут делать? — говорила Людмила и запирала комнаты на большие висячие замки. — Беседки есть, веранда есть — там играйте.
— Не повезло с вожаткой, — сказала в умывальнике Люба, намазывая щётку зубной пастой «Ягодка», — в первой смене хорошие были.
— А ты и в первой смене отдыхала? — Марина уже умылась холодной водой, брызгающей из множества краников и сливающейся в большой желоб, и вытиралась маленьким вафельным полотенцем. — Наша «Звёздочка» — не очень хороший лагерь, — покривилась она, — ни спортплощадки хорошей, ничего… Одни качели и футбольные ворота, даже поиграть негде. В прошлом году я была в «Лесных сказках», вот там здорово, даже бассейн есть.
Торопливо натянув форму, галдя и толкая друг друга, пионеры строились перед корпусом на завтрак, выдерживали подсчёт по головам и маршировали в столовую, во всё горло, от души, выкрикивая речёвку:
Раз-два!
Мы не ели!
Три-четыре!
Есть хотим!
Открывайте шире двери,
А то повара съедим.
Поварятами закусим,
Поварёшками запьём,
А добавки не дадите —
Всю столовую снесём!
Пионеры, раззадоренные речёвкой, столовую брали почти штурмом, едва не срывая с петель лёгкую раму с натянутой сеткой от комаров и мух. Тут уж никакие крики вожатых не помогали.
Дежурные в длинных белых фартуках и колпаках бегали по залу, расставляли на столы тарелки с кашей.
— О, сегодня рисовая! — обрадовалась Наташа. — Ненавижу манную, она всегда с комками, меня от неё тошнит.
Кроме каши на столиках стояли тарелки с кусочками хлеба, сливочное масло в блюдце и кусочки сыра, какао в гранёных стаканах. Проголодавшиеся за ночь пионеры уносили к окошку пустые тарелки, кое-кто просил добавки — давали, не отказывали.
После завтрака, по давней пионерской традиции, полагалось строем идти на линейку. Линейки были как обычные, ежедневные, так и торжественные, приравненные к какой-нибудь подходящей дате. Готовиться к такой линейке начинали чуть не с начала смены. Часами маршировали по асфальтированным дорожкам, разучивали песни, выкрикивали девизы и речёвки.
Суть обычной, не парадной линейки, сводилась к тому, что всю дружину выстраивали по отрядам на пятачке с высоким подиумом, на котором возвышался длинный металлический флагшток с красным флагом. Командиры отрядов рапортовали, барабанщики выбивали ритм деревянными палочками. Торжественно выносилось знамя дружины, а после окончания линейки так же торжественно уносилось обратно.
Два отличившихся хорошими делами пионера поднимали флаг, перебирая руками тугой трос, режущий руки, после чего линейка считалась закрытой, и ребят распускали. Не подумайте, что они были свободны как ветер в поле. Сразу после линейки им предстояло очень важное и ответственное мероприятие — уборка территории.
Глава 3
Перед большим деревянным щитом, с нарисованным горнистом в синих шортиках, вожатая Вера давала разнарядку на работу.
— Дежурные по палатам моют комнаты, трое — веранду, остальные идут подметать территорию… Вот отсюда и до обеда. Шучу, не вопите… до соседнего корпуса.
— А веники где взять? — послышалось со всех сторон.
— Во-о-он там, за футбольным полем. Нарвёте травы — и будут вам веники.
Выдирая с корнем терпко пахнущую полынь, Любка вспомнила свой ночной страх и спросила:
— Свет, а ты что, лунатишь?
— А почему ты спрашиваешь? — насторожилась та.
— Ты ночью сидела на моей кровати. Знаешь, как я испугалась сначала! Подумала, что это пропавший мальчик пришёл.
— Я иногда хожу ночами, — призналась Светка. — Мама меня никогда не будит, просто отводит обратно в постель. Рядом полежит немного и уходит. Она говорит, что нельзя будить, потому что можно нанести вред психике.
— Предупреждать надо, ты чуть моей психике вред не нанесла… Ну, достаточно для веника, — потрясла Люба пышным пучком полыни.
Согнувшись в три погибели, они гоняли по асфальту конфетные фантики, мусор и хвойные иголки, чихая от пыли и пыльцы. Возмущённо кричали на мальчишек, которые, по своему мальчишескому обыкновению, норовили поддеть кедами бумажки и раскидать их как можно дальше.
— Дураки! Мы вожатым пожалуемся.
— Манюкин! Сейчас пионерскую комнату мыть пойдёшь! — спохватилась Вера.
— Хватит, мы свою часть подмели. — Любка сунула облезший веник в урну. — У тебя есть песенник? Давай возьмём и в беседке полистаем.
В кладовке, на длинных трёхъярусных стеллажах, были сложены чемоданы с приклеенными к крышкам бумажками с именем и фамилией. Держать вещи в палатах не разрешали. Какая вопиющая несправедливость! Ну кому эти чемоданы помешали под койками? Ходи вот теперь, выпрашивай ключ у вожатых, если человеку носки нужны. Или трусы.
С ворчанием Любка разыскала свой чемодан, открыла замок малюсеньким ключиком и достала коричневую клеёнчатую тетрадь с приклеенными на обложке розочками из открыток. Смахнула с песенника прилипшие крошки от печенья, разыскала на дне пакет с коржиками.
— Пойдём в беседку возле горниста, там никто не ходит.
Зажав под мышками тетрадки, они пошли по центральной аллее, по обеим сторонам которой на высоких постаментах стояли гипсовые фигуры пионеров. Лагерь был старым, построенным ещё до войны, скульптуры пострадали от времени. У барабанщика откололся кончик носа, у салютующей пионерки не хватало пальцев, у мальчика с факелом отсутствовало гипсовое пламя; целыми были только знаменосец и маленький горнист.
Окрашенная разноцветными красками беседка стояла под высокой яблоней, осыпавшей треугольную крышу листьями и зелёными мелкими паданцами.
— Тут можно спокойно посидеть. — Света сбросила со скамейки опавшие листья и присела, расправив юбку. — Давай я твой посмотрю, а ты — мой.
Любка открыла Светину тетрадь с зайчиками и ромашками. На титульном листе цветными карандашами было выведено: «Писал не писатель, писал не поэт, писала девчонка 11 лет!»
Любка улыбнулась: точно такой стих украшал и её песенник, как и анкета с вопросами про любимый цвет, фильм, песню, актёра. Была и загнутая углом страница с предупреждением: «Нельзя!!!» Рассчитано на то, что читающий всё же заглянет, и тогда получит на развороте возмущенный упрёк: «Ну какая ты свинья, ведь написано: нельзя!»
Страницы пестрели «мудрыми» изречениями типа: «Запомни эту фразу — не люби двух сразу», «Любовь — это счастье, а счастье — стекло. Стеклянному счастью разбиться легко», «Любви все возрасты покорны, великий Пушкин так сказал, и этой истине прекрасной ещё никто не изменял».
Девочки грызли коржики и с интересом листали песенники, подмечая новое, что обязательно надо перенять для себя. В Светкиной тетради были загадки, а отгадки прятались в фигурно вырезанном закрывающемся сердечке — ого, оригинально! Множество автографов от подруг на специально выделенном листе, гадалки-чихалки, гадалки-икалки и прочая милая дребедень.
А вот пожелания… Светке желали хорошо учиться, много счастья и слушаться родителей. Кто-то пожелал крепкого здоровья.
Нашлось место и стихам про любовь — о чём же ещё можно писать в одиннадцать лет? — и, конечно же, песням. Щедро снабжённые картинками и рисунками, расписанные карандашами и цветными чернилами странички с «Бумажным корабликом», «Ладой», «Синим инеем», «Топ-топ», «Островом невезения» и «Помоги мне» из «Бриллиантовой руки».
Любка задумалась: что бы такого пожелать Свете? И аккуратным бисерным почерком вывела: «Желаю тебе хорошо отдохнуть и вернуться из лагеря живой и здоровой».
— Живой и здоровой... Такого пожелания у меня ещё не было, — засмеялась Светка. — Можно у тебя Трубадурочку переписать?
И она, пристроив на коленях песенник, начала старательно выводить слова песни, украшая буковки завитушками.
***
Родительского дня все ждали с нетерпением. Все, кроме Любки. Проснувшись, по обыкновению, раньше всех, она воображала, как приедут на автобусах или даже на личных автомобилях соскучившиеся мамы и папы, заберут своих чад на пикник, будут отдыхать и купаться, разведут костерок, чай душистый сделают. А потом эти счастливчики, проводив родителей, прибегут в лагерь с полными пакетами кексов, пряников, коржиков, конфет и рыночных фруктов, будут с удовольствием есть и делиться друг с другом.
А к ней никто не приедет. Мама с дядей Мишей в Новом Афоне в море плещутся, едят люля-кебаб, закусывают персиками и мороженым, пьют «Буратино» по десять копеек из зелёных бутылок.
После отпуска привезут Любке какую-нибудь кофточку, мешочек лещины, ракушки и гальку с пляжа, думая, что Любка от радости запрыгает до потолка. Грустно.
Родители стали съезжаться, когда в лагере вовсю шла уборка территории. Дежурные то и дело подбегали к корпусам и звали ребят к центральным воротам. Зардевшиеся мальчишки и девчонки отбрасывали веники из полыни и что есть духу мчались по аллее к выходу.
Дежурные набегались в тот день до седьмого пота и боли в ногах, Любка всякий раз с надеждой поглядывала на девочку в пионерской форме, но она выкрикивала не её фамилию. Ведь знала, что никто не приедет, а всё равно надеялась. А вдруг?
Нет, правда, а вдруг что-то такое случилось, и мама вернулась в город? Например, заболел ветрянкой или поносом дядя Миша (Любке его почему-то было совсем не жалко), или маму на работу срочно вызвали. И вот она здесь, в лагере, обнимает и целует Любу, а потом они идут к речке на пикник.
Обедали в полупустой столовой. Непривычно спокойные вожатые о чём-то негромко разговаривали за своим отдельным столом, Любка без аппетита ела рассольник и плов, не притрагиваясь к хлебу.
— Хочешь компот? Бери, здесь много, — предложила Оля, кивая на столы, уставленные полными стаканами. — Я уже три выпила.
Люба покачала головой.
— Не переживай, и к тебе приедут.
— Не приедут, они на море.
— На море? — округлила глаза Оля. — А тебя с собой не взяли? Или ты им неродная?
— Почему — «неродная»? Маме — родная, — обиделась Люба. — К ведь тебе тоже не приехали.
— А ко мне некому приезжать.
— Как это? — удивилась Любка.
— Я детдомовская.
Детдомовская? А как же те забавные истории про младшую сестрёнку, про собаку Найду, про родителей в заграничной командировке?
— Я всё сочинила, — призналась Оля. — И про родителей, и про сестрёнку, и про командировки. Собака только настоящая, у сторожа живёт… Не хотелось говорить про детский дом, никто не знает, кроме вожатых… ну и тебя ещё.
— Я никому не скажу, — пообещала Любка, — хоть руки выкручивай.
— Наших в «Лесные сказки» отправили, а мне места не хватило. Когда все сообща, то легче отбиваться.
Люба смотрела на подругу другими глазами, будто впервые увидела. Рослая, с белокурой длинной косой и серыми глазами, улыбчивая Оля не была похожа на несчастную сиротку. Очень хотелось Любке спросить про родителей, но было как-то неловко. Потом спросит, при удобном случае.
Злыдни вожатые потребовали неукоснительного соблюдения лагерного распорядка для оставшихся пионеров и погнали их, стонущих и жалующихся на судьбу, на тихий час. Нехотя девочки поплелись в туалет типа сортир под буквой жо, затем в палату, в которой остались вдвоём.
Оля взяла с тумбочки у Наташи книгу «Человек-невидимка». Библиотечная же, общая, а Наташке пока не нужна.
— Оль, а твоя мама… она жива? — осторожно спросила Любка.
— Думаю, что жива.
— Как это — думаешь? Ты ничего не знаешь о ней?
— Не знаю. Я — отказница, от меня отказались в роддоме.
Любка помолчала, переваривая информацию.
— А вдруг мама захочет тебя разыскать и взять домой? Бывает же…
— Через одиннадцать лет? — усмехнулась Оля. — Такое только в книжках случается, в сказках каких-нибудь, где подкидыш обязательно оказывается маленьким принцем или принцессой, и находят его родители-короли. Глупости это.
Она отвернулась и стала листать книгу.
— Вырасту, у меня будет своя семья, будут и дети — мальчик и девочка. И собака. А мать мне не нужна. Я не пропаду, не надо меня жалеть.
Стало тихо, только шелестели переворачиваемые страницы, и слышались редкие всхлипывания со стороны Олиной койки.
Глава 4
Любка, кажется, задремала, убаюканная воркованием голубей на крыше корпуса.
Откуда он взялся, этот мальчик? Она не слышала, как стукнула дверь, как скрипнули половицы, прошли по полу лёгкие ноги в сандалиях. Люба открыла глаза и увидела симпатичного загорелого мальчугана в пионерской форме, с красным галстуком, с настоящей пилоткой со звёздочкой, чуть косо сидящей на тёмных волосах.
— Что? Ко мне приехали?
Радость накрыла горячей волной, вспорхнула в груди разноцветными бабочками.
— Нет, не приехали.
— А что ты тогда здесь делаешь? — разочарованно спросила Любка.
— Так просто... Скучно одному, поговорить с кем-нибудь хочется.
Он присел на соседнюю койку. Голос у мальчика был очень приятным и глаза красивые, тёмные и выразительные.
— Ты, кажется, не из нашего отряда, — сказала она, усаживаясь в постели и радуясь, что не сняла футболку.
— Я из третьего.
— А-а-а…
Любка с интересом и без смущения разглядывала мальчика.
— А это что? — указала она на серебристую пряжку, скреплявшую концы его пионерского галстука.
— Это фибула. Посмотри, если хочешь. — Мальчик стянул застёжку и показал Любе.
Маленькая латунная фибула с тремя язычками костра, серпом и молотом, и девизом — «Всегда готов!»
— Я таких никогда не видела.
— Сейчас их почти никто не носит, — объяснил мальчик. — Посмотри, пять поленьев символизируют пять континентов, где вспыхнет революция. Три язычка пламени — символ Третьего интернационала, костёр — это мировая революция, серп и молот означают преданность пионеров делу рабочих и крестьян.
— Интересно.
— Когда меня принимали в пионеры, у нас все носили такие зажимы, а потом кто-то пустил слух, что они вредительские.
— Почему? — изумилась Любка.
— Да дураки. Говорили, что серп и молот повернуты вверх ногами и как будто брошены в огонь. Поленья тоже похожи на фашистский знак. Видишь?
— Не очень похоже.
— Если вот так повернуть, — он чуть повернул пряжку, — то можно увидеть в пламени букву «З».
Мальчик сказал это, понизив голос, и внимательно глядя Любке в глаза.
— И что? — тоже шёпотом спросила она.
— Как — «что»? Это же Зиновьев, враг народа! А если перевернуть, то просматривается буква «Т» — Троцкий. Если прищуриться и долго смотреть, то можно увидеть его профиль.
Любка и щурилась, и таращила глаза, но ничей профиль не увидела, о чём честно сказала.
— И правильно, нет там никакого Троцкого, — засмеялся мальчик, — это всё вредители придумали, потом выяснили. А я всегда знал, что ничего плохого в галстуке и фибуле нет, не снимал их и не сниму.
— Молодец, — искренне сказала Любка и, спохватившись, что так и не познакомилась с мальчиком, спросила:
— Тебя как зовут?
— Алик.
— А я Люба.
Какой хороший мальчик этот Алик! В Любкином песеннике, в самом его начале, были зарифмованные строчки: «На М — моя фамилия, на Л — меня зовут, на З — моя подруга, на ... — мой лучший друг».
Место для лучшего друга пока оставалось вакантным. Не складывались у неё отношения с мальчиками, некого записать в лучшие друзья. Неужели дурака Муравьёва, подкладывающего ей в парту всякую дрянь? В последний раз это был спичечный коробок с живыми тараканами. Фу, гадость! Или Синицына, пишущего свою фамилию с двумя ошибками? И Любка в своём воображении уже занесла букву «А» на пустующее место.
Оля спала, «Человек-невидимка» мерно поднимался и опускался на её животе. Рассказать ей потом, что весь тихий час болтала с мальчиком — так ещё и не поверит.
— А ко мне сегодня не приехали, — вдруг вспомнила Люба, и горечь снова разлилась в груди, она её ощущала физически. — Мама и отчим на море отдыхают.
— На море? Я очень люблю море, мы в Севастополе сначала жили, пока сюда не переехали, — ответил Алик, протягивая концы галстука через фибулу. — К тебе приедут сегодня, не переживай так.
— Как? Откуда ты знаешь?
Он задумался:
— Просто знаю, и всё. Сама увидишь.
Захрипел громкоговоритель, потом из него полились звонкие звуки горна на побудку: «Тара-ра-ра! Тара-ра-рара-ра!»
Алик поднялся с койки:
— Побегу в свой отряд. Ещё увидимся, Люба.
Он тихо выскользнул за порог, даже половица не скрипнула, дверь не стукнула. Шевельнулась на постели Оля, приподнялась, открыла сонные глаза.
— Что, подъём уже?
Любка открыла рот, чтобы ответить, как вдруг в палату, со стуком распахнув дверь, влетела девочка-дежурная:
— Мартынова, к тебе приехали!
Расправленной пружинкой Люба вскочила с койки, одной рукой потянулась за юбкой, второй схватила расчёску, несколькими взмахами прошлась по волосам. Впрыгнула в сандалии и пулей вылетела из палаты.
Не чуя ног бежала она мимо корпусов. Возле третьего отряда увидела одинокого Алика на скамейке, тот улыбнулся и махнул рукой. Вот и аллея с белыми скульптурами, центральные ворота, возле которых стояли дежурные.
Любка металась взглядом по автобусам, по чужим лицам, а родного маминого лица не видела.
— Любушка! Не узнала? — услышала она знакомый голос.
— Бабуля!
Бабушка с мотоциклетным шлемом в руках. И дед рядом! Объятия, поцелуи и даже слёзы.
— Как же ты выросла, загорела, красавица наша!
— Это мама просила меня навестить? — улыбалась во весь рот Любка.
— Да что мама, мы и сами хотели, — поправила бабушка крашеные волосы, примятые шлемом. — Разве мы не понимаем? Сели на мотоцикл и поехали. Что, возле речки посидим?
Они с Любкой уселись в коляску, дед — за руль. Мотоцикл затарахтел, выпустив вонючее облако газа, и сорвался с места.
— У меня здесь любимое местечко есть, — громко сказал дед, — там людей не бывает!
Мотор заглушал слова, но Любка догадалась и кивнула шарообразной головой в шлеме. Мотоцикл петлял по накатанной автомобилями дороге, протарахтел мимо «Лесных сказок» и «Ласточки», углубился в лес и выехал на пустой песчаный берег, заросший камышом.
— Вот здесь и отдохнём, — сказал дед.
Он деловито достал удочку, нацепил на крючок хлеб в качестве наживки и поставил её на рогатину.
— Готовьте котелок, сейчас уха будет!
— Да ты не поймал ещё ничего, — всплеснула руками бабушка.
— Клавочка, давно пора запомнить: мне на рыбу с детства везёт. Хоть пустой крючок закину, а какую ни на есть рыбёшку вытащу. А всё потому что мальчонкой я русалке любимого сома вернул, когда он попался в жерлицы.
— Это как в сказке «По щучьему веленью», — засмеялась Любка. — Но русалок не бывает.
— Сейчас, может, и не бывает, — согласился дед, — а раньше — были. Клюёт, вот видишь!
Серебром сверкнула в воздухе рыбка, и он снял с крючка окуня, а потом ещё и ещё.
Какая вкусная получилась уха! А свежий воздух и купание только добавили всем аппетита. Бабушка расспрашивала дружит ли Люба с кем-нибудь, хорошо ли кормят, не холодно ли в палатах.
— Кормят хорошо, не холодно… — ответила Любка, и поразмыслив, добавила: — Я с одним мальчиком сегодня познакомилась…
— С мальчиком? Как его зовут?
— Алик.
— Алик — это Александр? — Бабушка очистила яйцо и разрезала пополам ножом. — Возьми яичко.
— Н-не знаю...
— Не обязательно Александр, — заметил дед. — У нас на работе был татарин Аликбер, а коротко Аликом звали.
Любка откусила половину курника и сказала с набитым ртом:
— У него галстук не завязан узелком, а скреплён специальным зажимом.
— Таким серебристым, с костром в центре? Были такие раньше, но давно. Помнится, в тридцать седьмом, когда народ везде врагов искал, был скандал с этими замочками. Клав, ты помнишь? Ты ведь моложе.
— Помню. Да, были такие пряжки на галстуках, я в то время вожатой у пионеров была. — Бабушка отложила ложку и прищурила глаза, вспоминая. — И ни с того ни с сего стали ребятки в галстуках фашистские свастики выискивать, в зажимах буквы какие-то виделись, профили врагов народа. Все понимали, что это глупости, но пионеры отказывались носить галстуки. НКВД подключилось, провели расследование. Нашли тех, кто распространил эти дурацкие слухи.
— Алик тоже об этом рассказывал. А зачем они распространяли?
— Да кто знает… А потом война началась, и пряжки для галстуков делать перестали: металл нужен был для снарядов. Удивительно, откуда мальчик это знает, ведь он твоего возраста?
— Немного старше, он сказал, что из третьего отряда, — вспомнила Любка.
— Молодец, так хорошо знает историю, — похвалила бабушка, — из библиотек не вылезает, наверно.
Они засиделись на берегу до самой темноты. Когда Любка отошла к воде помыть от песка ноги, услышала, как бабушка сказала, понизив голос:
— Вон как обрадовалась. Лизавета будто с ума сошла со своим Мишкой, что хорошего в нём — ума не приложу. Хахаля на море повезла, а девчонку в лагерь на два месяца.
Дед молчал, раскуривая вонючую папиросу.
— Был бы ещё человек как человек, а это что? Одно недоразумение, — снова начала бабушка, — ни денег от него, ни помощи, ни отцовской заботы — ничего.
— Ну ладно, чего из пустого в порожнее переливать. Взрослая, сама разберётся.
Глава 5
В корпус Любка вернулась почти к отбою.
В тот вечер в лагере показывали «Армия “Трясогузки” снова в бою». Перед фильмом вожатые принесли из столовки целый поднос румяных сухарей, казавшихся пионерам вкуснее кексов и коржиков; предупредили о тёплой одежде, максимально закрывающей тело, чтобы защититься от комаров. Кино показывали на открытой эстраде, и комары слетались, казалось, со всей области. Как будто им кто-то донёс, что сегодня в девять вечера будет чем поживиться.
Палата была закрыта на большой висячий замок. Любка приплясывала перед запертой дверью, прижимая к груди одной рукой пакет с курниками и любимым овсяным печеньем, а другой шлёпала по шее, ногам и лицу: её стали одолевать комары. Совсем некстати вспомнился мокрый мальчик, и от страха у Любки стали чуть дрожать коленки.
— Ты чего тут стоишь?
Она обернулась и с облегчением увидела на ступенях веранды Алика. Он был всё в той же пионерской форме с галстуком, на голове чуть набекрень сидела пилотка.
— Палата закрыта, все кино смотрят, — ответила Люба, чувствуя облегчение: вдвоём всё-таки не так страшно.
— А ты почему не идёшь?
— Не хочу, я этот фильм уже видела. Да и комары сожрут.
— А меня комары почему-то не кусают, — улыбнулся Алик. — Давай я попробую открыть замок, у меня где-то ключик был, вдруг подойдёт?
Он двумя пружинистыми скачками очутился возле двери, ловкий и по-беличьи проворный. Любка с интересом следила, как Алик нашарил в кармане рубашки ключик, вставил в замочную скважину и дважды повернул. Дужка замка отвалилась.
— Ну вот, заходи.
Любка вошла в тёмную палату, щёлкнула выключателем.
— Знаешь, Алик, ты лучше закрой меня с той стороны, а то Людка увидит, станет допытываться откуда ключ, как вошла… А девочки не скажут.
Он подумал секунду и кивнул:
— Хорошо, закрою. А что, ваша Людка злая?
— Как мегера. Ну, пока! Закрывай!
Она услышала, как снаружи заскрежетал замок и зашуршал поворачивающийся ключ, потом всё стихло. Любка хихикнула, предвкушая, как вскочит в темноте с кровати, как завизжат девчонки, а потом будут тормошить и расспрашивать: «Ну Люб, ну скажи-и-и… Как ты вошла?» А она сделает загадочное лицо и скажет, что просочилась сквозь стену. Или нет. Лучше скажет, что с мокрым мальчиком вдвоём прошла через закрытую дверь.
Любка запихнула пакет с курниками в тумбочку, неторопливо переоделась в пижаму и легла в постель, погасив свет. Зубы не почистила, ну да ладно.
Всё так и произошло, как представлялось: девчонки, галдя, ввалились в палату. Любка нацепила на голову простыню, замахала руками и завыла, потому что уважающие себя приведения всегда воют и гремят цепями. Эффект превзошёл все мыслимые ожидания. Девочки завизжали так, что у Любки заложило уши, и бросились к выходу, расталкивая друг друга, столпились в дверях.
Хорошо, что Любку не выдали, наплели вожатым про летучую мышь, залетевшую в комнату.
— Люб, ну как ты вошла? В окно? — приставали девчонки.
— Пропавший мальчик Саша помог, — загадочно улыбалась Любка.
— Да у вожатых ключ взяла, наверно.
— Нет, я же правду говорю, вот Фома неверующие… Фомы.
— Не хочешь — не говори.
Девчонки намотали галстуки на трубки, переоделись в пижамы и сорочки и легли в кровати. Над лагерем повисла сонная тишина.
***
Был обычный день, совсем не примечательный. Подъём, зарядка, завтрак, линейка и далее по распорядку. После обеда пионеры нехотя, едва волоча ноги, разошлись по палатам на тихий час. Спать им совершенно не хотелось. Потихоньку рассказывали анекдоты и смешные истории, негромко, потому что Людка с утра была в дурном настроении. И о причине её плохого настроения догадывались и девочки и мальчики.
Вожатый из второго отряда, красивый, как Аполлон, если у Аполлона бывают такие стоящие нимбом рыжеватые волосы, долго разговаривал с Ирочкой, вожатой из седьмого. Разговаривал, представьте себе, и имел наглость улыбаться, постукивая сорванной веточкой тополя по брюкам. Улыбался так, как улыбался раньше только Людке.
Оскорблённая до глубины души вожатая метала грозные взгляды и покрикивала на своих подопечных. Настоящего взрыва пока не было, но он обязательно должен быть, как по всем приметам видно надвигающуюся грозу. Вот слышны отдалённые раскаты грома, чёрные тучи заволакивают небо. Миг — и громадная молния, и ветер, и дождь, и град размером с орех!
Девочки тихонько перешёптывались и смеялись в кулачок, как вдруг в палату ворвалась разъярённая Людка.
— Хихикаете?! Всему отряду спать не даёте?! Не хочется спать — столбом стоять будете. Марш на веранду!
Испуганные девчонки переглянулись со страхом. Как — на веранду? Они ведь раздеты: на тихий час никто не надевал пижамы и сорочки, спали в одних трусиках.
Одеться Людка не позволила, вытащила девочек из постелей и вытолкала раздетых и босых на веранду. Относительно повезло только Оле, которая по давней привычке спала в майке на тонких бретельках.
— Так и будете стоять до конца тихого часа, — зло сказала вожатая, уселась на скамейку и взяла газету.
Они стояли, прикрывая руками едва наметившиеся грудки, растерянные и униженные. Послышалось шмыганье носом, потом всхлипы и тихий плач.
— Раньше надо было плакать, — отрезала Людка, — недорого стоят все ваши слёзы.
Из мальчишеской первой палаты высунулся взлохмаченный Димка Савушкин, повертел головой, удивлённо разглядывая шеренгу девчонок.
— А можно в туалет?
Людка кивнула. Савушкин протопал мимо, ухмыляясь и гремя пряжками расстёгнутых сандалий. Вернувшись в палату, он как пить дать рассказал мальчишкам. Чем ещё объяснить, что они, хихикая, один за другим потянулись в туалет, без стеснения разглядывая рыдающих девчонок. И вожатая всех отпускала!
Любка кожей почувствовала чей-то взгляд, подняла голову и встретилась глазами с Аликом. Он стоял напротив их веранды, серьёзно и без улыбки смотрел то на девочек, то на Людмилу, потом резко повернулся и скрылся за углом корпуса.
Спасительные звуки горна зазвучали из репродуктора — спасибо, миленький, не забыл! — и девочки вернулись в палату. В комнате они дали волю чувствам, повалились на койки и рыдали всласть.
— Девочки, на полдник! — приоткрыла дверь Вера и удивлённо расширила глаза. — Что случилось?
Никто не ответил, только рыдания стали ещё громче. Всё же вожатой удалось ласково разговорить девочек. Ей со слезами рассказали о позоре, о Людке, о мальчишках, которые нарочно бегали в туалет.
— Ну-ну, не обращайте на них внимания, мальчишки, они всегда такие. Меня к начальнику лагеря вызывали, я бы не допустила. А на полдник сегодня вкусные булочки и какао, собирайтесь, а? Нет? Ладно, мы вам в палату полдник принесём.
***
На следующий день отмечали праздник Нептуна, к нему готовились целую неделю. Речным царём был солидный начальник лагеря, девушки-вожатые нарядились русалками. Их костюмы состояли из купальников, опутанных речной травой, и цветочных венков. Пионеры изображали чёртиков, золотых рыбок, лягушек, черепах; с визгом и криками обливали друг друга водой из небольших вёдер.
Любка всё высматривала Алика среди ребят, измазанных зелёнкой и грязью, и наконец увидела его в той же пионерской форме и пилотке.
Нептун со своими дочками-русалками восседал на плоту, грозно шевеля бровями и стуча трезубцем.
— А где моя младшая дочь, красавица Жемчужинка? — рокочущим голосом спросил царь и грозным взглядом обвёл толпу.
— Здесь я, батюшка. — Людка в купальнике, обвешанная травой, появилась из зарослей камыша.
По сценарию она должна была пройти три метра до плота и грациозно забраться на него. Вожатый Виталик, ещё более прекрасный в рыбацкой сети и плавках, подал Людмиле руку и помог подняться на мокрые от набегающих волн доски. Глаза его становились всё шире и шире, челюсть отвисла…
Вожатая, как Венера, рождающаяся из пены, была абсолютно голой, если не считать венка из цветов на голове. Пионеры пялились на её большие груди, резко выделяющиеся на загорелом теле, и белые ягодицы. Что тут началось! Охи, ахи, стоны, визг и смех заполнили берег.
Любка обернулась и увидела Алика со странно спокойным лицом. Он кивнул ей, отвернулся и пошёл прочь пружинистым шагом, не оставляя на песке следов.
Людка вскрикнула и спрыгнула с плота, пряча в воде наготу, но было слишком поздно. Весь лагерь, включая поваров и сторожей, видел её позор, потом только и разговоров было в палатах и столовке, что об эффектном Людкином выступлении.
— Бог её покарал! — злорадно говорили во второй девичьей палате. — Побыла на нашем месте, пусть теперь знает!
— Мы хотя бы в трусах стояли.
— А куда её купальник делся? — в один голос спросили близнецы.
— Водой смыло.
— Лифчик расстегнуться мог, а плавки-то как?
— Может, он в воде растворился? А что, я слышала о таких, — убеждённо сказала Наташка, — заходит тётенька в воду, плавает себе, плавает… Выходит, а купальника-то нет!
— Нет, Людка в нём и раньше купалась, — возразила Оля.
Так и не придумали правдоподобного ответа. На следующий день Людка собрала вещи и, ни с кем не прощаясь, вернулась в город на машине, привозившей в лагерь продукты.
Глава 6
На одеяле были разложены карамельки «Барбарис», квадратики ирисок и шоколадные батончики, которые Любка не очень жаловала. Девочки сосали конфеты, а в фантики заворачивали круглые камешки, найденные в песке на пляже.
— Свет, хватит?
Светка взвесила бутафорские конфеты в ладони:
— Хватит. Вечером разложим под кроватью, а ровно в полночь надо трижды сказать: гномик-гномик, приходи!
— А потом что?
— Гномик придёт, увидит конфеты и захочет их съесть, а когда обнаружит там камешки, то рассердится и будет громко материться.
Распахнулась дверь, и в палату ворвалась Наташа:
— Людка уехала!
— Куда уехала? — спросила Марина с перекошенным от леденца лицом.
— В город, на продуктовой машине. Насовсем. Она и вещи все забрала.
— Ура! А я-то думаю: почему её за завтраком не было? Хоть бы не вернулась!
— А что, может вернуться? — испугались сёстры.
— Ну не знаю... У нас в отряде одна вожатая осталась на сорок человек, где ещё взять? — пожала плечом Оля.
— А что вы тут делаете? — заинтересовалась Наташка.
— Конфеты для гномика-матерщинника.
— А-а-а, в прошлом году мы тоже с девчонками вызывали, только не получилось.
Любка нашарила в тумбочке свой песенник, посмотрелась в маленькое зеркальце и с безразличным видом бросила:
— Пойду погуляю.
Гулять она отправилась в сторону третьего отряда: вдруг случайно Алика увидит? Напилась холодной воды из фонтанчика и, оглянувшись по сторонам, сорвала с клумбы ромашку. Принялась обрывать лепесток за лепестком, шепча: «Любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмёт, к чёрту пошлёт... Любит, не любит, плюнет... поцелует! Ух ты…»
Третий отряд в беседке полным составом пел под баян песню про картошку-тошку. И Алик там тоже был. Одетый, как всегда, в пионерскую форму, с чуть косо сидящей пилоткой на голове, он не теснился со всеми на скамейке, а стоял, опершись локтями о крашеные перила.
Вожатые из третьего отряда с соседней скамейки приглядывали за пионерами, что-то записывая в тетрадь. Любка с деланным безразличием опустилась на лавку неподалёку и принялась листать песенник, будто интереснее занятия в жизни не было.
— Слушай, что за мальчик с нашими там стоит? — спросила одна вожатая другую.
— В пилотке? Не знаю. Из другого отряда к кому-то приходит, я его часто вижу.
— Да пусть ходит, никому не мешает. Хороший мальчик — это видно.
Любка насторожилась. А ведь Алик сказал, что он из третьего отряда, как такое может быть?
— Привет.
Она испуганно ойкнула и подняла глаза.
— Напугал? — Алик плюхнулся рядом на скамейку.
— Нет.
В душе снова вспорхнули разноцветные бабочки. Приятно всё-таки, когда мальчик сам подходит и сам заговаривает.
— Ты был вчера на дне Нептуна? — Она просто так спросила, видела же прекрасно, что был. — Людка-то, Людка!
— Ага. Надо было её проучить.
— А кто её проучил? — живо заинтересовалась Люба. — Ей купальник заменили, да? Ну точно, как же мы с девчонками сразу не догадались!
— Не знаю. Мне очень захотелось, чтобы она на всю жизнь запомнила, что издеваться над тем, кто не может ответить, — гадко. И вообще, конечно, нельзя, но над слабыми особенно.
— Сегодня кино будет. «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён», — вспомнила Любка. — Ты пойдёшь?
— Пойду. Я подожду тебя возле корпуса.
Подождёт возле корпуса. Это же свидание, мальчик назначил ей свидание!
— Хочешь мой песенник посмотреть?
— Давай... Только ты сама листай, я не могу.
— Почему? — удивилась Любка.
— Руки грязные.
Дойдя до загнутого уголка с надписью: «Нельзя!!!» — она чуть помедлила, покосилась на Алика и спросила:
— Развернуть?
— Зачем, не надо. Я понимаю, что у человека могут быть секреты.
Они просидели до самого обеда, пока из громкоговорителя не послышались звуки горна, призывающие всех в столовую.
— Обед... — Любка нехотя поднялась со скамейки. — Ну почему в столовку обязательно строем ходить?
— Как — зачем? Дисциплина должна быть, а сейчас — особенно. Вдруг завтра война? — рассудительно сказал Алик.
— Какая война, с американцами?
— С Германией. Хоть у нас пакт о ненападении, но я не верю этому Гитлеру.
— Шутишь! — засмеялась Любка. — Пока, вечером увидимся!
***
Они решили не ждать ночи и вызвать гномика-матерщинника в тихий час. Ему что важно? Чтобы было тихо. А темнота и не нужна совсем. Шторы на всякий случай закроют.
Раскидали по полу «конфеты», трижды хором сказали нужные слова и затаились на койках.
— Чтобы ни звука, — шёпотом предупредила Света.
Любка лежала, вперив взгляд в пол, даже глаза устали и заслезились. Усыпляюще трещали за окном кузнечики, она прикрыла глаза и задремала.
Разбудил её топот ножек. Лёгкие, частые, торопливые шажки могли принадлежать кому-то маленькому, например, ребёнку.
— Всё зовут и зовут, а чего зовут?.. — послышался ворчливый голосок. — Шалопаи малолетние, драть их некому!
С Любки вмиг слетели остатки дремоты, она протёрла глаза и увидела маленького, не выше пятидесяти сантиметров, бородатого человечка в зелёной курточке, штанишках и берете на курчавой голове.
— Взять бы хворостину да отшлёпать по заднице! Чего тут накидали? — Он поднял бутафорский леденец, лизнул и бросил на пол. — Негодяи, хулиганы, оболтусы! — пришёл в ярость гномик и затопал ножками. Маленькое личико покраснело, щёчки задёргались.
«Не может быть… мне это снится», — подумала Люба. Обвела взглядом комнату: девочки спали. Сони-засони!
Гномик перестал сыпать ругательствами, принюхался и, как собака, пошёл по запаху к Маринкиной тумбочке, где со вчерашнего дня лежали привезённые родителями гостинцы: пирожные-колечки, коржики, конфеты и маленькие шоколадки. Из-за пазухи он достал мешочек с завязками, деловито сгрёб в него половину запаса, бормоча что-то под нос. Направился к двери и пропал, как сквозь дощатый пол провалился.
Вот это да! А девчонки всё проспали, ничего не видели. Будет что рассказать им после тихого часа! Люба уютно прижалась щекой к подушке и незаметно для себя уснула.
— Люба, Люба! Вставай, уже подъём. — Оля слегка трясла её за плечо.
— Подъём? — Люба приподнялась на постели, лениво потянулась и зевнула. И вдруг вспомнила: — Я же гномика видела, пока вы спали! Он такой маленький, в куртке, штанах и беретке. Ругался-ругался, потом из Маринкиной тумбочки вытащил коржики и конфеты, свой мешочек полностью набил.
Девочки переглянулись, а потом расхохотались.
— Люб, мы не спали, а вот ты заснула сразу. Мы ждали-ждали, но гномик так и не пришёл. Ночью надо вызывать.
— Да? — недоверчиво протянула Любка. — Мне всё приснилось, что ли?
— Ага! Пойдём на полдник строиться, Вера у нас одна осталась, мы с девчонками решили её не подводить.
Глава 7
Тепло одевшись и набив карманы сухарями, пионеры потянулись на эстраду, где киномеханик готовил к показу «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён».
— Люб, ты чего не идёшь? — окликнули девочки Любку, возившуюся со шнурками.
— Я сейчас... вы идите.
На самом деле она тянула время, завязывала и развязывала шнурки на кедах третий раз.
Алик появился, когда территория возле корпуса опустела и смолкли ребячьи голоса. Всё в той же пионерской форме, сандалиях и пилотке. Любке подумалось: «Может, чистой одежды нет?»
— Ну что, пойдём? — улыбнулся он, показав белые зубы.
— У тебя есть куртка?
— Куртка? — Алик растерялся, этот простой вопрос, казалось, поставил его в тупик. — Я не помню. Кажется, куртка была, но... сейчас её нет.
— Ладно, потом найдёшь, надевай мою, — предложила Люба и скинула с себя штормовку, — да не бойся, я же в свитере, меня не закусают.
Она набросила Алику на плечи куртку и с удивлением увидела, как та, соскользнула и упала к обутым в сандалии ногам.
— В рукава надень.
Штормовка будто стекла с плеч Алика, непостижимым образом загорелые руки освободились от рукавов, и куртка снова упала на деревянный пол.
Круглыми глазами Люба смотрела, как тело Алика стало зыбким и прозрачным, как он пытался поднять куртку, а руки хватали только воздух. И тогда она завизжала, закрыв от ужаса лицо руками.
— Мальчик! Мокрый мальчик!
Не разбирая дороги, Любка бросилась бежать. Куда? Да куда угодно, лишь бы к людям, лишь бы не оставаться наедине с жутким призраком. Ноги сами привели её на эстраду, где на вкопанных в землю деревянных скамейках, толкаясь и смеясь, рассаживались пионеры.
— И мне дай! — услышала она Олин голос.
Так и есть, вот она. Взяла у кого-то крем от комаров и старательно размазывала его по лицу. Любка опустилась рядом и, дрожа от пережитого страха, зашептала в самое ухо:
— Я сейчас видела мокрого мальчика...
Оля округлила глаза.
— Правда? Пойдём в беседку, расскажешь!
— А кино?
— Да я его уже два раза видела.
Они пригнувшись побежали к кустам, миновали игровую площадку c качелями и каруселью для малышей и заскочили в беседку, которых в лагере было несметное количество.
— Люб, что, он страшный? — отдышавшись, спросила Оля.
— Нет, не страшный, наоборот. Но я всё равно испугалась. Слушай...
Тонко ныли под ухом комары, но девочки не обращали внимания. Любка шёпотом рассказывала всё, что знала про Алика, начиная с того родительского дня, время от времени оглядывалась по сторонам: а вдруг мальчик будет её искать?
— Я не понимаю. Ты говоришь, что он был обычным, а потом вдруг стал прозрачным.
— Да, раньше был как все. Загорелый такой, ловкий, форма пионерская с галстуком. Ничего необычного. Хотя... вот сегодня он как-то странно сказал: «А если завтра война с Германией? У нас пакт о ненападении, но я не верю этому Гитлеру». Гитлер-то умер давно.
— Знаешь, он, наверно, не понимает, что тридцать лет прошло. — Оля достала из кармана сухарь и вкусно захрустела им. — Тьфу, крем в рот попал… Если бы понимал, то удивился бы, что всё время в лагере, что не взрослеет. Может, для него и не было этих лет.
— Я боюсь теперь, вдруг он снова придёт? — призналась Любка.
— А раньше не боялась?
— Нет, я же не знала. Завтра бабушка с дедом приедут. Я домой с ними попрошусь.
Оля сразу погрустнела:
— Жаль… Ещё неделя до конца смены. Оставайся, а?
Люба замотала головой: нет.
***
К ней приехали с самого утра, сразу после завтрака, когда все пионеры под бдительным оком вожатых трудились над наведением чистоты.
— Мартынова! Иди к воротам! — крикнул подбежавший голоногий дежурный.
Любка сунула веник из полыни в урну и помчалась по аллее, мимо гипсовых скульптур, к центральным воротам, где рядом с мотоциклом поджидали её бабушка с дедом. Она бросилась к ним как к последнему спасению, вцепилась в бабушкину кофточку, точно за надувной круг в открытом море.
— Заберите меня домой!
— Любушка, что случилось? — всполошилась бабушка.
— Ничего. Просто я соскучилась, мне здесь страшно, домой хочу.
— Хорошо-хорошо, — не стал спорить дед, — мы сейчас поедем на реку, отдохнём там… Если не передумаешь до вечера, то заберём тебя.
На берегу Любка совсем успокоилась, помогла развести костёр и смеялась над дедом, который на спор с бабушкой забросил удочку с пустым крючком. И надо же — вытянул карася!
Алик появился на берегу неожиданно. Загорелый, ловкий, в пионерской форме и чуть косо сидящей пилотке. Трепетали на ветру концы красного галстука. Он был совсем как настоящий мальчик, только что следов на песке не оставлял.
Любка взвизгнула и спряталась за широкую спину деда.
— Это призрак пропавшего мальчика! — зашептала она на ухо.
— Глупости не говори, — оборвал дед.
И тут все увидели, как заколебались и стали прозрачными руки Алика, пытающиеся поднять горсть песка. Раз за разом ладони захватывали воздух, а не тёплый песок с редкими камешками.
— Почему у меня не получается? — со слезами в голосе проговорил Алик. — Что со мной?
Ахнула бабушка и застыла с ложкой в руках. У деда отвисла челюсть.
— Ты умер, сынок, — сказал он после долгого молчания. — К сожалению, ты умер. Ты можешь вспомнить, если захочешь.
Алик сел на песок, уронил голову на согнутые в коленях ноги.
— Я помню, только верить не хочу. Не люблю спать днём... Сколько раз я просил вожатых дать мне нарисовать стенгазету или агитационный плакат на время тихого часа. Я хорошо рисую. А они не соглашались, говорили: одному позволь, так весь отряд не уложишь. Я убегал в окно. Ходил по лесу или на речку, купался один... И совсем не боялся, я ведь плаваю очень хорошо, даже с завязанными ногами выплыву. Вожатая Зина меня почему-то ругала, говорила, что тонут не те, кто не умеет плавать, а те, кто слишком уверен в себе. Однажды я выбрался в окно и пошёл на берег. Разделся, закопал одежду в песок, чтобы кто-нибудь чужой не нашёл и не унёс... А потом... ноги запутались в траве... Но я выплыл! Я же смог порвать эти водоросли, я выплыл. Нашёл свою одежду, вернулся в лагерь... Это было вчера... Нет, три дня назад...
— Тридцать лет назад, — с грустью поправил дед.
— Я чувствую, что меня куда-то зовут, — он посмотрел на небо, где плыли лёгкие белые облака, — здесь я чужой. А я только хотел быть как все.
Любка вышла из-за дедовой спины, страха больше не было. Алик посмотрел на неё, стянул с галстука маленькую фибулу и положил на песок:
— Это тебе на память. И не обращай внимания на дурацкие вымыслы, нет в нём ни свастики, ни Зиновьева, ни Троцкого — всё это выдумки. Носи, мне будет приятно. Прощай. И спасибо вам всем.
Он пошёл вдоль берега, крепкий, загорелый, совсем как живой, оглянулся, махнул рукой… и исчез. Только светящийся шарик взмыл высоко в небо, превратился в точку.
Любка бросилась к тому месту, где лежала застёжка, но увидела лишь песок.
— Погоди, — сказал дед, — может, здесь поискать надо?
Он вытащил из коляски мотоцикла маленькую лопатку и стал копать, Люба помогала руками, отгребая в сторону песок.
— Я так и думал, вот она. Почти как новенькая, даже ржавчины нет. Держи.
Маленькая светлая фибула с тремя язычками пламени, означающими Третий интернационал, поленья — пять континентов, серп и молот, девиз… Любка зажала застёжку в руке. Теперь ни за что с ней не расстанется!
Она передумала уезжать раньше срока, в лагере ещё столько всего интересного будет. «Зарница», прощальный костёр, последний день в лагере, когда можно измазать мальчишек пастой в отместку за все их шалости.
Её галстук теперь скрепляла маленькая серебристая фибула, неизменно привлекающая внимание всех пионеров. Люба с грустью объясняла, что застёжку ей подарил друг, очень хороший мальчик Алик, которого больше нет. Нет, обменивать она её ни за что не станет — это память.
Она вертела зажим, пытаясь рассмотреть несуществующие буквы и профили. Алик прав: всё это злостные выдумки, ничего плохого в застёжке нет.
Девочки только познакомились и ещё не могли отличить друг от друга сестёр-близнецов, выглядевших, как два яблока с одной ветки, не знали, что Наташка терпеть не может манную кашу с комками, а Юля влюблена в Андрея Миронова. Но точно знали, что страшные истории, особенно рассказанные ночью, любят все!
После сигнала отбой, прозвучавшего по лагерному громкоговорителю, они расселись на двух сдвинутых койках и, таинственно понижая голос, рассказывали жуткие байки. Любка прижималась к Наташе, вцеплялась ей в руку в особенно напряжённые моменты.
— У меня уже синяки! — шипела Натка, но руку не отнимала.
Бледный лунный свет проникал через тонкие бязевые занавески, подсвечивал девичьи лица мертвенным светом.
— В одном городе жила маленькая девочка со своей мамой... — шёпотом, расширив глаза, начала Светка. — Однажды мама ушла на работу, а девочке велела ни за что на свете не подходить к телефону. И как только она ушла, тут же стал звонить чёрный-пречёрный телефон.
Любка живо представила чёрный глянцевый телефон с белым поворачивающимся диском и растерянную девочку в красных бантиках.
— Она помнила, что нельзя отвечать на звонки и ушла в комнату. Включила телевизор, а оттуда диктор говорит: «Девочка-девочка, телефон звонит, возьми трубку!» Ей стало интересно.
— Ой! Сейчас возьмёт! — не выдержали сёстры. Они часто говорили в один голос, никто не удивлялся — близняшки же, почти один человек.
— Она подошла к телефону и сняла трубку, — зловещим голосом продолжила Светка. — А оттуда голос: «Девочка-девочка, к тебе идёт чёрная рука!» И тут по радио: «Чёрная рука уже в твоём подъезде! Не открывай!» А она взяла и открыла! Чёрная рука влетела в квартиру и задушила девочку.
Страх сладко трепетал в животе. Любка скинула сандалии, глухо стукнувшие о деревянный пол, и поджала под себя босые ноги.
— Люба! — взвизгнули девочки. — Чего пугаешь?
— А я знаю одну страшную историю про мальчика, который здесь, в лагере, отдыхал, — сказала Маринка, заплетая волосы в косички, чтобы наутро они были пышными и волнистыми.
— Расскажи!
Марина уселась поудобнее, покачалась на панцирной сетке и начала:
— Когда-то в стародавние времена, может, лет двадцать или тридцать назад, в лагерь приехал один мальчик, его звали Саша. И он очень не любил тихий час.
— А кто же его любит? — фыркнула Наташка. — Самые маленькие спят, а остальные просто лежат два часа, от безделья маются.
— Этот Саша даже к вожатым подходил и просил: «Я никогда днём не сплю. Дайте мне какое-нибудь задание. Стенгазету могу нарисовать или территорию подметать». А вожатые сказали: «Одному разреши — и сто других захотят, а нас за это ругают». И не разрешили. А однажды стали после тихого часа строиться на полдник, хвать — Саши нет, пропал. Сначала подумали, что он сбежал в лес или на речку. Пока искали в лесу, кто-то из пионеров тоже заблудился, искали уже не только Сашу… Милицию из посёлка вызвали. Милиционеры сразу на пляж пошли, говорят: «Ваши пионеры любят сразу тонуть», хотя никто не тонул вроде. Случайно нашли закопанную в песок пионерскую форму: белую рубашку, шорты, сандалии и галстук.
— Он что, утонул? — ахнула Любка.
— А неизвестно, в реке трупа не нашли.
— Трупа! — завыли девочки. — Маринка, ты как скажешь!
— А что? Как есть, так и сказала… — Марина в темноте пожала плечом. — Его так и не нашли. Подумали, что домой сбежал — нет, дома не появлялся. Милиционер с его фотографией все лагеря и посёлки в округе обошёл — никто не видел. Только одна девчонка маленькая сказала, что видела ночью мальчика в трусах и майке. Но следов никаких не нашли, а мама девчонки сказала: не слушайте её, она часто фантазирует и сочиняет.
Девочки заёрзали на койках.
— Марин, и что же, Сашу так и не нашли?
— Нет. Но с тех пор в лагерь приходит его призрак, — ответила Маринка. — Заходит ночью в палаты, даже закрытые, и садится к кому-нибудь на постель. А сам весь мокрый и холодный.
— Ты нас просто пугаешь, а сама всё выдумала.
— Не выдумала. Знаешь Машку Глазунову из третьего отряда? Вот она и рассказала. А ей кто-то ещё.
— Я теперь всю ночь спать не буду, — с содроганием сказала одна из сестёр-близняшек, — давайте дверь на замок закроем.
— Нельзя, вожатая Людка разорётся.
— Пусть лучше Людка разорётся, чем мокрый мальчик придёт. — И она, пробежав босиком до двери, задвинула хлипкий шпингалет.
Светка вцепилась холодными пальцами в спинку кровати.
— Мне в туалет хочется, а теперь боюсь идти.
— И я хочу, пойдём вместе. — Оля нащупала пальцами ног сандалии и поднялась с постели.
Спасибо лагерному начальству — возле корпуса и туалета горели фонари. Взявшись за руки, девочки прокрались мимо комнаты вожатых и быстрым шагом пошли к деревянному сооружению за корпусом.
— Туалет типа сортир, с буквами «мэ» и «жо», — хихикнула Оля.
— Что?
— Ты «Бриллиантовую руку» не смотрела?
— Тебе бы всё смеяться, пойдём быстрее... Мне кажется, что где-то рядом призрак бродит.
Быстро сделав все дела, они рысцой добежали до корпуса, прогрохотали подошвами по деревянному полу веранды, забыв разуться, и с силой захлопнули дверь.
— Вы с ума сошли, вожатых разбудите!
Девочки повозились и затихли, через пять минут было слышно только мерное дыхание спящих.
Растущие под окнами деревья отбрасывал на пол и стены палаты длинные, причудливые шевелящиеся тени. Скрипнула панцирная сетка, кто-то лёгкий, почти невесомый, присел на краешек Любкиной постели. Та мгновенно открыла глаза.
«Мальчик!» — молнией пронеслось в голове.
Бешено заколотилось сердце, Любка зажмурилась и крепко прижала ладони к глазам.
Текли минуты, ничего не происходило. Она раздвинула пальцы, приоткрывая щёлочку для глаз и увидела: на кровати в белой ночной сорочке сидела Света, спокойно сложив руки на коленях.
— Фух, Светка, напугала до смерти. Ты чего сидишь?.. Свет! Светка!.. Ну и молчи дальше, я спать буду.
Люба взбила подушку, улеглась и натянула одеяло до самых глаз, но уснуть не могла: сидящая в ногах подруга прогоняла всякий сон. Какая-то слабая, нечёткая мысль о лунатиках, о которых она только слышала, но никогда вживую не видела, появилась у Любки в голове. Она встала с постели, за руку отвела Свету на своё место, уложила и укрыла одеялом. Та послушно легла, не открывая глаз.
Ну и ночка выдалась!
Глава 2
Что-то холодное и мокрое прикоснулось к Любкиной щеке. Она вздрогнула и открыла глаза, приподнимаясь в постели. Рядом никого не было.
Люба зябко поёжилась и сжалась в комок под тонким одеялом. Несмотря на начало июля, утра в лесу были прохладные. Когда громкоголосая вожатая Вера выгоняла на зарядку в одних трусах и майках пионеров, они дрожали от холода, выбивая зубами громкую дробь.
Девочки спали, посапывая и натянув одеяла до подбородка. На спинках железных коек висела одежда и пионерские галстуки. С вечера все девочки, да и мальчики тоже, хорошенько мочили галстуки и аккуратно обматывали вокруг никелированной гладкой трубки. За ночь они высыхали и становились как отутюженные.
«Гур-гур-гур…» — громко ворковали голуби на крыше корпуса. Слышно было, как они возились там, цокали коготками по шиферу, вспархивали и снова возвращались на место.
Потолок и стены палаты были побеленные, с тёмными пятнами раздавленных комаров. Перед сном девочки обязательно обходили комнату, задрав головы, высматривали кровососов и с азартом впечатывали их в стены свёрнутыми полотенцами.
— Вот он, у окна! Ольга, бей!
— Улетел, зараза!
— А-а-а! Убила! — издала победный клич Оля, подобно Диане-охотнице.
Но комаров всё равно налетало в палату много. Когда вечерами включали лампочку под белым стеклянным абажуром, можно было увидеть поистине жуткую картину: привлечённые светом комары, жуки и серые ночные бабочки полчищами бились в стекло, выискивали малейшие щели, чтобы протиснуться в комнату и насосаться пионерской кровушки. Не помогали ни Светкин одеколон «Гвоздика», ни Наташин крем «ДЭТА». Ночами комары противно зудели, не давая спать, и Любке снилось, что кто-то тоненько и противно вопит над ухом: «И-и-и-и-и!»
Всю мебель в палате составляли десять коек, пять тумбочек, в которых вожатые ежедневно проводили ревизию. На тумбочке у окна, стоящей возле Светкиной койки, красовалась кукла-доктор, полученная за самую чистую комнату, одетая в белый халатик и шапочку с красным крестом.
В первую смену кукол было две: эта самая докторша и кукла-негритянка, которую давали за самую грязную палату, чтобы пионерам было стыдно. До чего же негритяночка была хорошенькой! Тёмно-шоколадную головку с курчавыми чёрными волосами венчал цветистый тюрбан, на кукольном лице сияли миндалевидные глаза и коралловый ротик, яркое национальное платье закрывало одно плечо. Наряд довершали нарисованные браслеты на руках и ногах, и ожерелье на шее. Для такой красавицы девочки не пожалели бисера и смастерили настоящие крошечные браслетики, нанизав цветные бусинки на нитку.
Кукла вызывала у девчонок благоговейный восторг, каждой хотелось посадить негритянку на тумбочку в своей палате, а потом с ней осторожно поиграть. Закончилось тем, что в комнатах стали нарочно устраивать кавардак, чтобы заполучить куклу. Лагерная медсестра и её помощницы только в ужасе ахали. Пришлось «наказание» за самую грязную палату отменить.
***
В это лето Любку отправили в лагерь на две смены, и она прекрасно понимала причину. Полгода назад у мамы завёлся дядя Миша, гладко выбритый, пахнущий за версту одеколоном «Спартакус». Это она потом узнала, что «Спартакус», когда дядя Миша переселился к ним в квартиру и поставил на трюмо продолговатый флакончик в зелёной коробочке. Перед этим мама, правда, спросила:
— Люба, ты хочешь, чтобы дядя Миша жил с нами?
— Я не знаю…
— Он хороший, вы обязательно подружитесь.
И тогда Люба сказала, что не против. А что ещё оставалось? Даже если бы она упёрлась, мама всё равно поступила бы так, как давно решила. И вот дядя Миша переехал к ним с чемоданчиком барахлишка. В глубине души Любка надеялась, что её жизнь всё же изменится к лучшему, может, на Чёрное море вместе поедут...
Она вспомнила громадное, как-то по-особому пахнущее море, высоченные пальмы с волосатыми стволами и бананы с широченными листьями. Здорово было бы! А получилось, что на море мама поехала с дядей Мишей, а Любку отправили в лагерь на две смены. Обидно.
— Па-а-адъём! Па-а-адъём!
Вожатые Вера и Люда настежь открывали двери. В палаты ворвались звуки горна из репродуктора: «Тара-ра-ра! Тара-ра-рара-ра!»
Кто-то из мальчишек громко ему подпевал:
— Вставай, вставай, штанишки надевай!..
— Девочки, на зарядку! Встаём-встаём, нечего было шептаться до часу ночи.
Вера в белой футболке и трико говорила строгим голосом, а в глазах плясали смешинки. Она была весёлой и доброй, пионеры её любили. А вот злую Людмилу терпеть не могли.
— Мы не шептались, — оправдывалась Марина, сонно протирая глаза.
— Как же! И про чёрную руку тоже не рассказывали? Быстренько на зарядку!
Люба натянула кеды и выбежала с другими девочками на зарядку, которую все терпеть не могли.
— Григоров, Манюкин, вернитесь! Никаких туалетов, знаю я вас. Опять в кустах сидеть будете!
Пионеры махали руками и ногами под музыку, Люда прохаживалась туда-сюда и покрикивала:
— Раз-два, раз-два, шире ноги! Савушкин, куда? Пять минут потерпишь, не маленький. Или уже обмочил трусишки?
Все сдавленно засмеялись, хотя и сочувствовали опозоренному Савушкину.
— Койки заправляем!
Заправлять койки полагалось строго по правилам: простыня расправлена, одеяло уложено таким образом, чтобы его дырка находилась строго по центру, подушка взбита и поставлена в изголовье треугольником, отдалённо напоминающим парус. Потом, в течение дня, на койках сидеть не разрешалось, да и в самих палатах находиться было нежелательно.
— А что вам тут делать? — говорила Людмила и запирала комнаты на большие висячие замки. — Беседки есть, веранда есть — там играйте.
— Не повезло с вожаткой, — сказала в умывальнике Люба, намазывая щётку зубной пастой «Ягодка», — в первой смене хорошие были.
— А ты и в первой смене отдыхала? — Марина уже умылась холодной водой, брызгающей из множества краников и сливающейся в большой желоб, и вытиралась маленьким вафельным полотенцем. — Наша «Звёздочка» — не очень хороший лагерь, — покривилась она, — ни спортплощадки хорошей, ничего… Одни качели и футбольные ворота, даже поиграть негде. В прошлом году я была в «Лесных сказках», вот там здорово, даже бассейн есть.
Торопливо натянув форму, галдя и толкая друг друга, пионеры строились перед корпусом на завтрак, выдерживали подсчёт по головам и маршировали в столовую, во всё горло, от души, выкрикивая речёвку:
Раз-два!
Мы не ели!
Три-четыре!
Есть хотим!
Открывайте шире двери,
А то повара съедим.
Поварятами закусим,
Поварёшками запьём,
А добавки не дадите —
Всю столовую снесём!
Пионеры, раззадоренные речёвкой, столовую брали почти штурмом, едва не срывая с петель лёгкую раму с натянутой сеткой от комаров и мух. Тут уж никакие крики вожатых не помогали.
Дежурные в длинных белых фартуках и колпаках бегали по залу, расставляли на столы тарелки с кашей.
— О, сегодня рисовая! — обрадовалась Наташа. — Ненавижу манную, она всегда с комками, меня от неё тошнит.
Кроме каши на столиках стояли тарелки с кусочками хлеба, сливочное масло в блюдце и кусочки сыра, какао в гранёных стаканах. Проголодавшиеся за ночь пионеры уносили к окошку пустые тарелки, кое-кто просил добавки — давали, не отказывали.
После завтрака, по давней пионерской традиции, полагалось строем идти на линейку. Линейки были как обычные, ежедневные, так и торжественные, приравненные к какой-нибудь подходящей дате. Готовиться к такой линейке начинали чуть не с начала смены. Часами маршировали по асфальтированным дорожкам, разучивали песни, выкрикивали девизы и речёвки.
Суть обычной, не парадной линейки, сводилась к тому, что всю дружину выстраивали по отрядам на пятачке с высоким подиумом, на котором возвышался длинный металлический флагшток с красным флагом. Командиры отрядов рапортовали, барабанщики выбивали ритм деревянными палочками. Торжественно выносилось знамя дружины, а после окончания линейки так же торжественно уносилось обратно.
Два отличившихся хорошими делами пионера поднимали флаг, перебирая руками тугой трос, режущий руки, после чего линейка считалась закрытой, и ребят распускали. Не подумайте, что они были свободны как ветер в поле. Сразу после линейки им предстояло очень важное и ответственное мероприятие — уборка территории.
Глава 3
Перед большим деревянным щитом, с нарисованным горнистом в синих шортиках, вожатая Вера давала разнарядку на работу.
— Дежурные по палатам моют комнаты, трое — веранду, остальные идут подметать территорию… Вот отсюда и до обеда. Шучу, не вопите… до соседнего корпуса.
— А веники где взять? — послышалось со всех сторон.
— Во-о-он там, за футбольным полем. Нарвёте травы — и будут вам веники.
Выдирая с корнем терпко пахнущую полынь, Любка вспомнила свой ночной страх и спросила:
— Свет, а ты что, лунатишь?
— А почему ты спрашиваешь? — насторожилась та.
— Ты ночью сидела на моей кровати. Знаешь, как я испугалась сначала! Подумала, что это пропавший мальчик пришёл.
— Я иногда хожу ночами, — призналась Светка. — Мама меня никогда не будит, просто отводит обратно в постель. Рядом полежит немного и уходит. Она говорит, что нельзя будить, потому что можно нанести вред психике.
— Предупреждать надо, ты чуть моей психике вред не нанесла… Ну, достаточно для веника, — потрясла Люба пышным пучком полыни.
Согнувшись в три погибели, они гоняли по асфальту конфетные фантики, мусор и хвойные иголки, чихая от пыли и пыльцы. Возмущённо кричали на мальчишек, которые, по своему мальчишескому обыкновению, норовили поддеть кедами бумажки и раскидать их как можно дальше.
— Дураки! Мы вожатым пожалуемся.
— Манюкин! Сейчас пионерскую комнату мыть пойдёшь! — спохватилась Вера.
— Хватит, мы свою часть подмели. — Любка сунула облезший веник в урну. — У тебя есть песенник? Давай возьмём и в беседке полистаем.
В кладовке, на длинных трёхъярусных стеллажах, были сложены чемоданы с приклеенными к крышкам бумажками с именем и фамилией. Держать вещи в палатах не разрешали. Какая вопиющая несправедливость! Ну кому эти чемоданы помешали под койками? Ходи вот теперь, выпрашивай ключ у вожатых, если человеку носки нужны. Или трусы.
С ворчанием Любка разыскала свой чемодан, открыла замок малюсеньким ключиком и достала коричневую клеёнчатую тетрадь с приклеенными на обложке розочками из открыток. Смахнула с песенника прилипшие крошки от печенья, разыскала на дне пакет с коржиками.
— Пойдём в беседку возле горниста, там никто не ходит.
Зажав под мышками тетрадки, они пошли по центральной аллее, по обеим сторонам которой на высоких постаментах стояли гипсовые фигуры пионеров. Лагерь был старым, построенным ещё до войны, скульптуры пострадали от времени. У барабанщика откололся кончик носа, у салютующей пионерки не хватало пальцев, у мальчика с факелом отсутствовало гипсовое пламя; целыми были только знаменосец и маленький горнист.
Окрашенная разноцветными красками беседка стояла под высокой яблоней, осыпавшей треугольную крышу листьями и зелёными мелкими паданцами.
— Тут можно спокойно посидеть. — Света сбросила со скамейки опавшие листья и присела, расправив юбку. — Давай я твой посмотрю, а ты — мой.
Любка открыла Светину тетрадь с зайчиками и ромашками. На титульном листе цветными карандашами было выведено: «Писал не писатель, писал не поэт, писала девчонка 11 лет!»
Любка улыбнулась: точно такой стих украшал и её песенник, как и анкета с вопросами про любимый цвет, фильм, песню, актёра. Была и загнутая углом страница с предупреждением: «Нельзя!!!» Рассчитано на то, что читающий всё же заглянет, и тогда получит на развороте возмущенный упрёк: «Ну какая ты свинья, ведь написано: нельзя!»
Страницы пестрели «мудрыми» изречениями типа: «Запомни эту фразу — не люби двух сразу», «Любовь — это счастье, а счастье — стекло. Стеклянному счастью разбиться легко», «Любви все возрасты покорны, великий Пушкин так сказал, и этой истине прекрасной ещё никто не изменял».
Девочки грызли коржики и с интересом листали песенники, подмечая новое, что обязательно надо перенять для себя. В Светкиной тетради были загадки, а отгадки прятались в фигурно вырезанном закрывающемся сердечке — ого, оригинально! Множество автографов от подруг на специально выделенном листе, гадалки-чихалки, гадалки-икалки и прочая милая дребедень.
А вот пожелания… Светке желали хорошо учиться, много счастья и слушаться родителей. Кто-то пожелал крепкого здоровья.
Нашлось место и стихам про любовь — о чём же ещё можно писать в одиннадцать лет? — и, конечно же, песням. Щедро снабжённые картинками и рисунками, расписанные карандашами и цветными чернилами странички с «Бумажным корабликом», «Ладой», «Синим инеем», «Топ-топ», «Островом невезения» и «Помоги мне» из «Бриллиантовой руки».
Любка задумалась: что бы такого пожелать Свете? И аккуратным бисерным почерком вывела: «Желаю тебе хорошо отдохнуть и вернуться из лагеря живой и здоровой».
— Живой и здоровой... Такого пожелания у меня ещё не было, — засмеялась Светка. — Можно у тебя Трубадурочку переписать?
И она, пристроив на коленях песенник, начала старательно выводить слова песни, украшая буковки завитушками.
***
Родительского дня все ждали с нетерпением. Все, кроме Любки. Проснувшись, по обыкновению, раньше всех, она воображала, как приедут на автобусах или даже на личных автомобилях соскучившиеся мамы и папы, заберут своих чад на пикник, будут отдыхать и купаться, разведут костерок, чай душистый сделают. А потом эти счастливчики, проводив родителей, прибегут в лагерь с полными пакетами кексов, пряников, коржиков, конфет и рыночных фруктов, будут с удовольствием есть и делиться друг с другом.
А к ней никто не приедет. Мама с дядей Мишей в Новом Афоне в море плещутся, едят люля-кебаб, закусывают персиками и мороженым, пьют «Буратино» по десять копеек из зелёных бутылок.
После отпуска привезут Любке какую-нибудь кофточку, мешочек лещины, ракушки и гальку с пляжа, думая, что Любка от радости запрыгает до потолка. Грустно.
Родители стали съезжаться, когда в лагере вовсю шла уборка территории. Дежурные то и дело подбегали к корпусам и звали ребят к центральным воротам. Зардевшиеся мальчишки и девчонки отбрасывали веники из полыни и что есть духу мчались по аллее к выходу.
Дежурные набегались в тот день до седьмого пота и боли в ногах, Любка всякий раз с надеждой поглядывала на девочку в пионерской форме, но она выкрикивала не её фамилию. Ведь знала, что никто не приедет, а всё равно надеялась. А вдруг?
Нет, правда, а вдруг что-то такое случилось, и мама вернулась в город? Например, заболел ветрянкой или поносом дядя Миша (Любке его почему-то было совсем не жалко), или маму на работу срочно вызвали. И вот она здесь, в лагере, обнимает и целует Любу, а потом они идут к речке на пикник.
Обедали в полупустой столовой. Непривычно спокойные вожатые о чём-то негромко разговаривали за своим отдельным столом, Любка без аппетита ела рассольник и плов, не притрагиваясь к хлебу.
— Хочешь компот? Бери, здесь много, — предложила Оля, кивая на столы, уставленные полными стаканами. — Я уже три выпила.
Люба покачала головой.
— Не переживай, и к тебе приедут.
— Не приедут, они на море.
— На море? — округлила глаза Оля. — А тебя с собой не взяли? Или ты им неродная?
— Почему — «неродная»? Маме — родная, — обиделась Люба. — К ведь тебе тоже не приехали.
— А ко мне некому приезжать.
— Как это? — удивилась Любка.
— Я детдомовская.
Детдомовская? А как же те забавные истории про младшую сестрёнку, про собаку Найду, про родителей в заграничной командировке?
— Я всё сочинила, — призналась Оля. — И про родителей, и про сестрёнку, и про командировки. Собака только настоящая, у сторожа живёт… Не хотелось говорить про детский дом, никто не знает, кроме вожатых… ну и тебя ещё.
— Я никому не скажу, — пообещала Любка, — хоть руки выкручивай.
— Наших в «Лесные сказки» отправили, а мне места не хватило. Когда все сообща, то легче отбиваться.
Люба смотрела на подругу другими глазами, будто впервые увидела. Рослая, с белокурой длинной косой и серыми глазами, улыбчивая Оля не была похожа на несчастную сиротку. Очень хотелось Любке спросить про родителей, но было как-то неловко. Потом спросит, при удобном случае.
Злыдни вожатые потребовали неукоснительного соблюдения лагерного распорядка для оставшихся пионеров и погнали их, стонущих и жалующихся на судьбу, на тихий час. Нехотя девочки поплелись в туалет типа сортир под буквой жо, затем в палату, в которой остались вдвоём.
Оля взяла с тумбочки у Наташи книгу «Человек-невидимка». Библиотечная же, общая, а Наташке пока не нужна.
— Оль, а твоя мама… она жива? — осторожно спросила Любка.
— Думаю, что жива.
— Как это — думаешь? Ты ничего не знаешь о ней?
— Не знаю. Я — отказница, от меня отказались в роддоме.
Любка помолчала, переваривая информацию.
— А вдруг мама захочет тебя разыскать и взять домой? Бывает же…
— Через одиннадцать лет? — усмехнулась Оля. — Такое только в книжках случается, в сказках каких-нибудь, где подкидыш обязательно оказывается маленьким принцем или принцессой, и находят его родители-короли. Глупости это.
Она отвернулась и стала листать книгу.
— Вырасту, у меня будет своя семья, будут и дети — мальчик и девочка. И собака. А мать мне не нужна. Я не пропаду, не надо меня жалеть.
Стало тихо, только шелестели переворачиваемые страницы, и слышались редкие всхлипывания со стороны Олиной койки.
Глава 4
Любка, кажется, задремала, убаюканная воркованием голубей на крыше корпуса.
Откуда он взялся, этот мальчик? Она не слышала, как стукнула дверь, как скрипнули половицы, прошли по полу лёгкие ноги в сандалиях. Люба открыла глаза и увидела симпатичного загорелого мальчугана в пионерской форме, с красным галстуком, с настоящей пилоткой со звёздочкой, чуть косо сидящей на тёмных волосах.
— Что? Ко мне приехали?
Радость накрыла горячей волной, вспорхнула в груди разноцветными бабочками.
— Нет, не приехали.
— А что ты тогда здесь делаешь? — разочарованно спросила Любка.
— Так просто... Скучно одному, поговорить с кем-нибудь хочется.
Он присел на соседнюю койку. Голос у мальчика был очень приятным и глаза красивые, тёмные и выразительные.
— Ты, кажется, не из нашего отряда, — сказала она, усаживаясь в постели и радуясь, что не сняла футболку.
— Я из третьего.
— А-а-а…
Любка с интересом и без смущения разглядывала мальчика.
— А это что? — указала она на серебристую пряжку, скреплявшую концы его пионерского галстука.
— Это фибула. Посмотри, если хочешь. — Мальчик стянул застёжку и показал Любе.
Маленькая латунная фибула с тремя язычками костра, серпом и молотом, и девизом — «Всегда готов!»
— Я таких никогда не видела.
— Сейчас их почти никто не носит, — объяснил мальчик. — Посмотри, пять поленьев символизируют пять континентов, где вспыхнет революция. Три язычка пламени — символ Третьего интернационала, костёр — это мировая революция, серп и молот означают преданность пионеров делу рабочих и крестьян.
— Интересно.
— Когда меня принимали в пионеры, у нас все носили такие зажимы, а потом кто-то пустил слух, что они вредительские.
— Почему? — изумилась Любка.
— Да дураки. Говорили, что серп и молот повернуты вверх ногами и как будто брошены в огонь. Поленья тоже похожи на фашистский знак. Видишь?
— Не очень похоже.
— Если вот так повернуть, — он чуть повернул пряжку, — то можно увидеть в пламени букву «З».
Мальчик сказал это, понизив голос, и внимательно глядя Любке в глаза.
— И что? — тоже шёпотом спросила она.
— Как — «что»? Это же Зиновьев, враг народа! А если перевернуть, то просматривается буква «Т» — Троцкий. Если прищуриться и долго смотреть, то можно увидеть его профиль.
Любка и щурилась, и таращила глаза, но ничей профиль не увидела, о чём честно сказала.
— И правильно, нет там никакого Троцкого, — засмеялся мальчик, — это всё вредители придумали, потом выяснили. А я всегда знал, что ничего плохого в галстуке и фибуле нет, не снимал их и не сниму.
— Молодец, — искренне сказала Любка и, спохватившись, что так и не познакомилась с мальчиком, спросила:
— Тебя как зовут?
— Алик.
— А я Люба.
Какой хороший мальчик этот Алик! В Любкином песеннике, в самом его начале, были зарифмованные строчки: «На М — моя фамилия, на Л — меня зовут, на З — моя подруга, на ... — мой лучший друг».
Место для лучшего друга пока оставалось вакантным. Не складывались у неё отношения с мальчиками, некого записать в лучшие друзья. Неужели дурака Муравьёва, подкладывающего ей в парту всякую дрянь? В последний раз это был спичечный коробок с живыми тараканами. Фу, гадость! Или Синицына, пишущего свою фамилию с двумя ошибками? И Любка в своём воображении уже занесла букву «А» на пустующее место.
Оля спала, «Человек-невидимка» мерно поднимался и опускался на её животе. Рассказать ей потом, что весь тихий час болтала с мальчиком — так ещё и не поверит.
— А ко мне сегодня не приехали, — вдруг вспомнила Люба, и горечь снова разлилась в груди, она её ощущала физически. — Мама и отчим на море отдыхают.
— На море? Я очень люблю море, мы в Севастополе сначала жили, пока сюда не переехали, — ответил Алик, протягивая концы галстука через фибулу. — К тебе приедут сегодня, не переживай так.
— Как? Откуда ты знаешь?
Он задумался:
— Просто знаю, и всё. Сама увидишь.
Захрипел громкоговоритель, потом из него полились звонкие звуки горна на побудку: «Тара-ра-ра! Тара-ра-рара-ра!»
Алик поднялся с койки:
— Побегу в свой отряд. Ещё увидимся, Люба.
Он тихо выскользнул за порог, даже половица не скрипнула, дверь не стукнула. Шевельнулась на постели Оля, приподнялась, открыла сонные глаза.
— Что, подъём уже?
Любка открыла рот, чтобы ответить, как вдруг в палату, со стуком распахнув дверь, влетела девочка-дежурная:
— Мартынова, к тебе приехали!
Расправленной пружинкой Люба вскочила с койки, одной рукой потянулась за юбкой, второй схватила расчёску, несколькими взмахами прошлась по волосам. Впрыгнула в сандалии и пулей вылетела из палаты.
Не чуя ног бежала она мимо корпусов. Возле третьего отряда увидела одинокого Алика на скамейке, тот улыбнулся и махнул рукой. Вот и аллея с белыми скульптурами, центральные ворота, возле которых стояли дежурные.
Любка металась взглядом по автобусам, по чужим лицам, а родного маминого лица не видела.
— Любушка! Не узнала? — услышала она знакомый голос.
— Бабуля!
Бабушка с мотоциклетным шлемом в руках. И дед рядом! Объятия, поцелуи и даже слёзы.
— Как же ты выросла, загорела, красавица наша!
— Это мама просила меня навестить? — улыбалась во весь рот Любка.
— Да что мама, мы и сами хотели, — поправила бабушка крашеные волосы, примятые шлемом. — Разве мы не понимаем? Сели на мотоцикл и поехали. Что, возле речки посидим?
Они с Любкой уселись в коляску, дед — за руль. Мотоцикл затарахтел, выпустив вонючее облако газа, и сорвался с места.
— У меня здесь любимое местечко есть, — громко сказал дед, — там людей не бывает!
Мотор заглушал слова, но Любка догадалась и кивнула шарообразной головой в шлеме. Мотоцикл петлял по накатанной автомобилями дороге, протарахтел мимо «Лесных сказок» и «Ласточки», углубился в лес и выехал на пустой песчаный берег, заросший камышом.
— Вот здесь и отдохнём, — сказал дед.
Он деловито достал удочку, нацепил на крючок хлеб в качестве наживки и поставил её на рогатину.
— Готовьте котелок, сейчас уха будет!
— Да ты не поймал ещё ничего, — всплеснула руками бабушка.
— Клавочка, давно пора запомнить: мне на рыбу с детства везёт. Хоть пустой крючок закину, а какую ни на есть рыбёшку вытащу. А всё потому что мальчонкой я русалке любимого сома вернул, когда он попался в жерлицы.
— Это как в сказке «По щучьему веленью», — засмеялась Любка. — Но русалок не бывает.
— Сейчас, может, и не бывает, — согласился дед, — а раньше — были. Клюёт, вот видишь!
Серебром сверкнула в воздухе рыбка, и он снял с крючка окуня, а потом ещё и ещё.
Какая вкусная получилась уха! А свежий воздух и купание только добавили всем аппетита. Бабушка расспрашивала дружит ли Люба с кем-нибудь, хорошо ли кормят, не холодно ли в палатах.
— Кормят хорошо, не холодно… — ответила Любка, и поразмыслив, добавила: — Я с одним мальчиком сегодня познакомилась…
— С мальчиком? Как его зовут?
— Алик.
— Алик — это Александр? — Бабушка очистила яйцо и разрезала пополам ножом. — Возьми яичко.
— Н-не знаю...
— Не обязательно Александр, — заметил дед. — У нас на работе был татарин Аликбер, а коротко Аликом звали.
Любка откусила половину курника и сказала с набитым ртом:
— У него галстук не завязан узелком, а скреплён специальным зажимом.
— Таким серебристым, с костром в центре? Были такие раньше, но давно. Помнится, в тридцать седьмом, когда народ везде врагов искал, был скандал с этими замочками. Клав, ты помнишь? Ты ведь моложе.
— Помню. Да, были такие пряжки на галстуках, я в то время вожатой у пионеров была. — Бабушка отложила ложку и прищурила глаза, вспоминая. — И ни с того ни с сего стали ребятки в галстуках фашистские свастики выискивать, в зажимах буквы какие-то виделись, профили врагов народа. Все понимали, что это глупости, но пионеры отказывались носить галстуки. НКВД подключилось, провели расследование. Нашли тех, кто распространил эти дурацкие слухи.
— Алик тоже об этом рассказывал. А зачем они распространяли?
— Да кто знает… А потом война началась, и пряжки для галстуков делать перестали: металл нужен был для снарядов. Удивительно, откуда мальчик это знает, ведь он твоего возраста?
— Немного старше, он сказал, что из третьего отряда, — вспомнила Любка.
— Молодец, так хорошо знает историю, — похвалила бабушка, — из библиотек не вылезает, наверно.
Они засиделись на берегу до самой темноты. Когда Любка отошла к воде помыть от песка ноги, услышала, как бабушка сказала, понизив голос:
— Вон как обрадовалась. Лизавета будто с ума сошла со своим Мишкой, что хорошего в нём — ума не приложу. Хахаля на море повезла, а девчонку в лагерь на два месяца.
Дед молчал, раскуривая вонючую папиросу.
— Был бы ещё человек как человек, а это что? Одно недоразумение, — снова начала бабушка, — ни денег от него, ни помощи, ни отцовской заботы — ничего.
— Ну ладно, чего из пустого в порожнее переливать. Взрослая, сама разберётся.
Глава 5
В корпус Любка вернулась почти к отбою.
В тот вечер в лагере показывали «Армия “Трясогузки” снова в бою». Перед фильмом вожатые принесли из столовки целый поднос румяных сухарей, казавшихся пионерам вкуснее кексов и коржиков; предупредили о тёплой одежде, максимально закрывающей тело, чтобы защититься от комаров. Кино показывали на открытой эстраде, и комары слетались, казалось, со всей области. Как будто им кто-то донёс, что сегодня в девять вечера будет чем поживиться.
Палата была закрыта на большой висячий замок. Любка приплясывала перед запертой дверью, прижимая к груди одной рукой пакет с курниками и любимым овсяным печеньем, а другой шлёпала по шее, ногам и лицу: её стали одолевать комары. Совсем некстати вспомнился мокрый мальчик, и от страха у Любки стали чуть дрожать коленки.
— Ты чего тут стоишь?
Она обернулась и с облегчением увидела на ступенях веранды Алика. Он был всё в той же пионерской форме с галстуком, на голове чуть набекрень сидела пилотка.
— Палата закрыта, все кино смотрят, — ответила Люба, чувствуя облегчение: вдвоём всё-таки не так страшно.
— А ты почему не идёшь?
— Не хочу, я этот фильм уже видела. Да и комары сожрут.
— А меня комары почему-то не кусают, — улыбнулся Алик. — Давай я попробую открыть замок, у меня где-то ключик был, вдруг подойдёт?
Он двумя пружинистыми скачками очутился возле двери, ловкий и по-беличьи проворный. Любка с интересом следила, как Алик нашарил в кармане рубашки ключик, вставил в замочную скважину и дважды повернул. Дужка замка отвалилась.
— Ну вот, заходи.
Любка вошла в тёмную палату, щёлкнула выключателем.
— Знаешь, Алик, ты лучше закрой меня с той стороны, а то Людка увидит, станет допытываться откуда ключ, как вошла… А девочки не скажут.
Он подумал секунду и кивнул:
— Хорошо, закрою. А что, ваша Людка злая?
— Как мегера. Ну, пока! Закрывай!
Она услышала, как снаружи заскрежетал замок и зашуршал поворачивающийся ключ, потом всё стихло. Любка хихикнула, предвкушая, как вскочит в темноте с кровати, как завизжат девчонки, а потом будут тормошить и расспрашивать: «Ну Люб, ну скажи-и-и… Как ты вошла?» А она сделает загадочное лицо и скажет, что просочилась сквозь стену. Или нет. Лучше скажет, что с мокрым мальчиком вдвоём прошла через закрытую дверь.
Любка запихнула пакет с курниками в тумбочку, неторопливо переоделась в пижаму и легла в постель, погасив свет. Зубы не почистила, ну да ладно.
Всё так и произошло, как представлялось: девчонки, галдя, ввалились в палату. Любка нацепила на голову простыню, замахала руками и завыла, потому что уважающие себя приведения всегда воют и гремят цепями. Эффект превзошёл все мыслимые ожидания. Девочки завизжали так, что у Любки заложило уши, и бросились к выходу, расталкивая друг друга, столпились в дверях.
Хорошо, что Любку не выдали, наплели вожатым про летучую мышь, залетевшую в комнату.
— Люб, ну как ты вошла? В окно? — приставали девчонки.
— Пропавший мальчик Саша помог, — загадочно улыбалась Любка.
— Да у вожатых ключ взяла, наверно.
— Нет, я же правду говорю, вот Фома неверующие… Фомы.
— Не хочешь — не говори.
Девчонки намотали галстуки на трубки, переоделись в пижамы и сорочки и легли в кровати. Над лагерем повисла сонная тишина.
***
Был обычный день, совсем не примечательный. Подъём, зарядка, завтрак, линейка и далее по распорядку. После обеда пионеры нехотя, едва волоча ноги, разошлись по палатам на тихий час. Спать им совершенно не хотелось. Потихоньку рассказывали анекдоты и смешные истории, негромко, потому что Людка с утра была в дурном настроении. И о причине её плохого настроения догадывались и девочки и мальчики.
Вожатый из второго отряда, красивый, как Аполлон, если у Аполлона бывают такие стоящие нимбом рыжеватые волосы, долго разговаривал с Ирочкой, вожатой из седьмого. Разговаривал, представьте себе, и имел наглость улыбаться, постукивая сорванной веточкой тополя по брюкам. Улыбался так, как улыбался раньше только Людке.
Оскорблённая до глубины души вожатая метала грозные взгляды и покрикивала на своих подопечных. Настоящего взрыва пока не было, но он обязательно должен быть, как по всем приметам видно надвигающуюся грозу. Вот слышны отдалённые раскаты грома, чёрные тучи заволакивают небо. Миг — и громадная молния, и ветер, и дождь, и град размером с орех!
Девочки тихонько перешёптывались и смеялись в кулачок, как вдруг в палату ворвалась разъярённая Людка.
— Хихикаете?! Всему отряду спать не даёте?! Не хочется спать — столбом стоять будете. Марш на веранду!
Испуганные девчонки переглянулись со страхом. Как — на веранду? Они ведь раздеты: на тихий час никто не надевал пижамы и сорочки, спали в одних трусиках.
Одеться Людка не позволила, вытащила девочек из постелей и вытолкала раздетых и босых на веранду. Относительно повезло только Оле, которая по давней привычке спала в майке на тонких бретельках.
— Так и будете стоять до конца тихого часа, — зло сказала вожатая, уселась на скамейку и взяла газету.
Они стояли, прикрывая руками едва наметившиеся грудки, растерянные и униженные. Послышалось шмыганье носом, потом всхлипы и тихий плач.
— Раньше надо было плакать, — отрезала Людка, — недорого стоят все ваши слёзы.
Из мальчишеской первой палаты высунулся взлохмаченный Димка Савушкин, повертел головой, удивлённо разглядывая шеренгу девчонок.
— А можно в туалет?
Людка кивнула. Савушкин протопал мимо, ухмыляясь и гремя пряжками расстёгнутых сандалий. Вернувшись в палату, он как пить дать рассказал мальчишкам. Чем ещё объяснить, что они, хихикая, один за другим потянулись в туалет, без стеснения разглядывая рыдающих девчонок. И вожатая всех отпускала!
Любка кожей почувствовала чей-то взгляд, подняла голову и встретилась глазами с Аликом. Он стоял напротив их веранды, серьёзно и без улыбки смотрел то на девочек, то на Людмилу, потом резко повернулся и скрылся за углом корпуса.
Спасительные звуки горна зазвучали из репродуктора — спасибо, миленький, не забыл! — и девочки вернулись в палату. В комнате они дали волю чувствам, повалились на койки и рыдали всласть.
— Девочки, на полдник! — приоткрыла дверь Вера и удивлённо расширила глаза. — Что случилось?
Никто не ответил, только рыдания стали ещё громче. Всё же вожатой удалось ласково разговорить девочек. Ей со слезами рассказали о позоре, о Людке, о мальчишках, которые нарочно бегали в туалет.
— Ну-ну, не обращайте на них внимания, мальчишки, они всегда такие. Меня к начальнику лагеря вызывали, я бы не допустила. А на полдник сегодня вкусные булочки и какао, собирайтесь, а? Нет? Ладно, мы вам в палату полдник принесём.
***
На следующий день отмечали праздник Нептуна, к нему готовились целую неделю. Речным царём был солидный начальник лагеря, девушки-вожатые нарядились русалками. Их костюмы состояли из купальников, опутанных речной травой, и цветочных венков. Пионеры изображали чёртиков, золотых рыбок, лягушек, черепах; с визгом и криками обливали друг друга водой из небольших вёдер.
Любка всё высматривала Алика среди ребят, измазанных зелёнкой и грязью, и наконец увидела его в той же пионерской форме и пилотке.
Нептун со своими дочками-русалками восседал на плоту, грозно шевеля бровями и стуча трезубцем.
— А где моя младшая дочь, красавица Жемчужинка? — рокочущим голосом спросил царь и грозным взглядом обвёл толпу.
— Здесь я, батюшка. — Людка в купальнике, обвешанная травой, появилась из зарослей камыша.
По сценарию она должна была пройти три метра до плота и грациозно забраться на него. Вожатый Виталик, ещё более прекрасный в рыбацкой сети и плавках, подал Людмиле руку и помог подняться на мокрые от набегающих волн доски. Глаза его становились всё шире и шире, челюсть отвисла…
Вожатая, как Венера, рождающаяся из пены, была абсолютно голой, если не считать венка из цветов на голове. Пионеры пялились на её большие груди, резко выделяющиеся на загорелом теле, и белые ягодицы. Что тут началось! Охи, ахи, стоны, визг и смех заполнили берег.
Любка обернулась и увидела Алика со странно спокойным лицом. Он кивнул ей, отвернулся и пошёл прочь пружинистым шагом, не оставляя на песке следов.
Людка вскрикнула и спрыгнула с плота, пряча в воде наготу, но было слишком поздно. Весь лагерь, включая поваров и сторожей, видел её позор, потом только и разговоров было в палатах и столовке, что об эффектном Людкином выступлении.
— Бог её покарал! — злорадно говорили во второй девичьей палате. — Побыла на нашем месте, пусть теперь знает!
— Мы хотя бы в трусах стояли.
— А куда её купальник делся? — в один голос спросили близнецы.
— Водой смыло.
— Лифчик расстегнуться мог, а плавки-то как?
— Может, он в воде растворился? А что, я слышала о таких, — убеждённо сказала Наташка, — заходит тётенька в воду, плавает себе, плавает… Выходит, а купальника-то нет!
— Нет, Людка в нём и раньше купалась, — возразила Оля.
Так и не придумали правдоподобного ответа. На следующий день Людка собрала вещи и, ни с кем не прощаясь, вернулась в город на машине, привозившей в лагерь продукты.
Глава 6
На одеяле были разложены карамельки «Барбарис», квадратики ирисок и шоколадные батончики, которые Любка не очень жаловала. Девочки сосали конфеты, а в фантики заворачивали круглые камешки, найденные в песке на пляже.
— Свет, хватит?
Светка взвесила бутафорские конфеты в ладони:
— Хватит. Вечером разложим под кроватью, а ровно в полночь надо трижды сказать: гномик-гномик, приходи!
— А потом что?
— Гномик придёт, увидит конфеты и захочет их съесть, а когда обнаружит там камешки, то рассердится и будет громко материться.
Распахнулась дверь, и в палату ворвалась Наташа:
— Людка уехала!
— Куда уехала? — спросила Марина с перекошенным от леденца лицом.
— В город, на продуктовой машине. Насовсем. Она и вещи все забрала.
— Ура! А я-то думаю: почему её за завтраком не было? Хоть бы не вернулась!
— А что, может вернуться? — испугались сёстры.
— Ну не знаю... У нас в отряде одна вожатая осталась на сорок человек, где ещё взять? — пожала плечом Оля.
— А что вы тут делаете? — заинтересовалась Наташка.
— Конфеты для гномика-матерщинника.
— А-а-а, в прошлом году мы тоже с девчонками вызывали, только не получилось.
Любка нашарила в тумбочке свой песенник, посмотрелась в маленькое зеркальце и с безразличным видом бросила:
— Пойду погуляю.
Гулять она отправилась в сторону третьего отряда: вдруг случайно Алика увидит? Напилась холодной воды из фонтанчика и, оглянувшись по сторонам, сорвала с клумбы ромашку. Принялась обрывать лепесток за лепестком, шепча: «Любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмёт, к чёрту пошлёт... Любит, не любит, плюнет... поцелует! Ух ты…»
Третий отряд в беседке полным составом пел под баян песню про картошку-тошку. И Алик там тоже был. Одетый, как всегда, в пионерскую форму, с чуть косо сидящей пилоткой на голове, он не теснился со всеми на скамейке, а стоял, опершись локтями о крашеные перила.
Вожатые из третьего отряда с соседней скамейки приглядывали за пионерами, что-то записывая в тетрадь. Любка с деланным безразличием опустилась на лавку неподалёку и принялась листать песенник, будто интереснее занятия в жизни не было.
— Слушай, что за мальчик с нашими там стоит? — спросила одна вожатая другую.
— В пилотке? Не знаю. Из другого отряда к кому-то приходит, я его часто вижу.
— Да пусть ходит, никому не мешает. Хороший мальчик — это видно.
Любка насторожилась. А ведь Алик сказал, что он из третьего отряда, как такое может быть?
— Привет.
Она испуганно ойкнула и подняла глаза.
— Напугал? — Алик плюхнулся рядом на скамейку.
— Нет.
В душе снова вспорхнули разноцветные бабочки. Приятно всё-таки, когда мальчик сам подходит и сам заговаривает.
— Ты был вчера на дне Нептуна? — Она просто так спросила, видела же прекрасно, что был. — Людка-то, Людка!
— Ага. Надо было её проучить.
— А кто её проучил? — живо заинтересовалась Люба. — Ей купальник заменили, да? Ну точно, как же мы с девчонками сразу не догадались!
— Не знаю. Мне очень захотелось, чтобы она на всю жизнь запомнила, что издеваться над тем, кто не может ответить, — гадко. И вообще, конечно, нельзя, но над слабыми особенно.
— Сегодня кино будет. «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён», — вспомнила Любка. — Ты пойдёшь?
— Пойду. Я подожду тебя возле корпуса.
Подождёт возле корпуса. Это же свидание, мальчик назначил ей свидание!
— Хочешь мой песенник посмотреть?
— Давай... Только ты сама листай, я не могу.
— Почему? — удивилась Любка.
— Руки грязные.
Дойдя до загнутого уголка с надписью: «Нельзя!!!» — она чуть помедлила, покосилась на Алика и спросила:
— Развернуть?
— Зачем, не надо. Я понимаю, что у человека могут быть секреты.
Они просидели до самого обеда, пока из громкоговорителя не послышались звуки горна, призывающие всех в столовую.
— Обед... — Любка нехотя поднялась со скамейки. — Ну почему в столовку обязательно строем ходить?
— Как — зачем? Дисциплина должна быть, а сейчас — особенно. Вдруг завтра война? — рассудительно сказал Алик.
— Какая война, с американцами?
— С Германией. Хоть у нас пакт о ненападении, но я не верю этому Гитлеру.
— Шутишь! — засмеялась Любка. — Пока, вечером увидимся!
***
Они решили не ждать ночи и вызвать гномика-матерщинника в тихий час. Ему что важно? Чтобы было тихо. А темнота и не нужна совсем. Шторы на всякий случай закроют.
Раскидали по полу «конфеты», трижды хором сказали нужные слова и затаились на койках.
— Чтобы ни звука, — шёпотом предупредила Света.
Любка лежала, вперив взгляд в пол, даже глаза устали и заслезились. Усыпляюще трещали за окном кузнечики, она прикрыла глаза и задремала.
Разбудил её топот ножек. Лёгкие, частые, торопливые шажки могли принадлежать кому-то маленькому, например, ребёнку.
— Всё зовут и зовут, а чего зовут?.. — послышался ворчливый голосок. — Шалопаи малолетние, драть их некому!
С Любки вмиг слетели остатки дремоты, она протёрла глаза и увидела маленького, не выше пятидесяти сантиметров, бородатого человечка в зелёной курточке, штанишках и берете на курчавой голове.
— Взять бы хворостину да отшлёпать по заднице! Чего тут накидали? — Он поднял бутафорский леденец, лизнул и бросил на пол. — Негодяи, хулиганы, оболтусы! — пришёл в ярость гномик и затопал ножками. Маленькое личико покраснело, щёчки задёргались.
«Не может быть… мне это снится», — подумала Люба. Обвела взглядом комнату: девочки спали. Сони-засони!
Гномик перестал сыпать ругательствами, принюхался и, как собака, пошёл по запаху к Маринкиной тумбочке, где со вчерашнего дня лежали привезённые родителями гостинцы: пирожные-колечки, коржики, конфеты и маленькие шоколадки. Из-за пазухи он достал мешочек с завязками, деловито сгрёб в него половину запаса, бормоча что-то под нос. Направился к двери и пропал, как сквозь дощатый пол провалился.
Вот это да! А девчонки всё проспали, ничего не видели. Будет что рассказать им после тихого часа! Люба уютно прижалась щекой к подушке и незаметно для себя уснула.
— Люба, Люба! Вставай, уже подъём. — Оля слегка трясла её за плечо.
— Подъём? — Люба приподнялась на постели, лениво потянулась и зевнула. И вдруг вспомнила: — Я же гномика видела, пока вы спали! Он такой маленький, в куртке, штанах и беретке. Ругался-ругался, потом из Маринкиной тумбочки вытащил коржики и конфеты, свой мешочек полностью набил.
Девочки переглянулись, а потом расхохотались.
— Люб, мы не спали, а вот ты заснула сразу. Мы ждали-ждали, но гномик так и не пришёл. Ночью надо вызывать.
— Да? — недоверчиво протянула Любка. — Мне всё приснилось, что ли?
— Ага! Пойдём на полдник строиться, Вера у нас одна осталась, мы с девчонками решили её не подводить.
Глава 7
Тепло одевшись и набив карманы сухарями, пионеры потянулись на эстраду, где киномеханик готовил к показу «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён».
— Люб, ты чего не идёшь? — окликнули девочки Любку, возившуюся со шнурками.
— Я сейчас... вы идите.
На самом деле она тянула время, завязывала и развязывала шнурки на кедах третий раз.
Алик появился, когда территория возле корпуса опустела и смолкли ребячьи голоса. Всё в той же пионерской форме, сандалиях и пилотке. Любке подумалось: «Может, чистой одежды нет?»
— Ну что, пойдём? — улыбнулся он, показав белые зубы.
— У тебя есть куртка?
— Куртка? — Алик растерялся, этот простой вопрос, казалось, поставил его в тупик. — Я не помню. Кажется, куртка была, но... сейчас её нет.
— Ладно, потом найдёшь, надевай мою, — предложила Люба и скинула с себя штормовку, — да не бойся, я же в свитере, меня не закусают.
Она набросила Алику на плечи куртку и с удивлением увидела, как та, соскользнула и упала к обутым в сандалии ногам.
— В рукава надень.
Штормовка будто стекла с плеч Алика, непостижимым образом загорелые руки освободились от рукавов, и куртка снова упала на деревянный пол.
Круглыми глазами Люба смотрела, как тело Алика стало зыбким и прозрачным, как он пытался поднять куртку, а руки хватали только воздух. И тогда она завизжала, закрыв от ужаса лицо руками.
— Мальчик! Мокрый мальчик!
Не разбирая дороги, Любка бросилась бежать. Куда? Да куда угодно, лишь бы к людям, лишь бы не оставаться наедине с жутким призраком. Ноги сами привели её на эстраду, где на вкопанных в землю деревянных скамейках, толкаясь и смеясь, рассаживались пионеры.
— И мне дай! — услышала она Олин голос.
Так и есть, вот она. Взяла у кого-то крем от комаров и старательно размазывала его по лицу. Любка опустилась рядом и, дрожа от пережитого страха, зашептала в самое ухо:
— Я сейчас видела мокрого мальчика...
Оля округлила глаза.
— Правда? Пойдём в беседку, расскажешь!
— А кино?
— Да я его уже два раза видела.
Они пригнувшись побежали к кустам, миновали игровую площадку c качелями и каруселью для малышей и заскочили в беседку, которых в лагере было несметное количество.
— Люб, что, он страшный? — отдышавшись, спросила Оля.
— Нет, не страшный, наоборот. Но я всё равно испугалась. Слушай...
Тонко ныли под ухом комары, но девочки не обращали внимания. Любка шёпотом рассказывала всё, что знала про Алика, начиная с того родительского дня, время от времени оглядывалась по сторонам: а вдруг мальчик будет её искать?
— Я не понимаю. Ты говоришь, что он был обычным, а потом вдруг стал прозрачным.
— Да, раньше был как все. Загорелый такой, ловкий, форма пионерская с галстуком. Ничего необычного. Хотя... вот сегодня он как-то странно сказал: «А если завтра война с Германией? У нас пакт о ненападении, но я не верю этому Гитлеру». Гитлер-то умер давно.
— Знаешь, он, наверно, не понимает, что тридцать лет прошло. — Оля достала из кармана сухарь и вкусно захрустела им. — Тьфу, крем в рот попал… Если бы понимал, то удивился бы, что всё время в лагере, что не взрослеет. Может, для него и не было этих лет.
— Я боюсь теперь, вдруг он снова придёт? — призналась Любка.
— А раньше не боялась?
— Нет, я же не знала. Завтра бабушка с дедом приедут. Я домой с ними попрошусь.
Оля сразу погрустнела:
— Жаль… Ещё неделя до конца смены. Оставайся, а?
Люба замотала головой: нет.
***
К ней приехали с самого утра, сразу после завтрака, когда все пионеры под бдительным оком вожатых трудились над наведением чистоты.
— Мартынова! Иди к воротам! — крикнул подбежавший голоногий дежурный.
Любка сунула веник из полыни в урну и помчалась по аллее, мимо гипсовых скульптур, к центральным воротам, где рядом с мотоциклом поджидали её бабушка с дедом. Она бросилась к ним как к последнему спасению, вцепилась в бабушкину кофточку, точно за надувной круг в открытом море.
— Заберите меня домой!
— Любушка, что случилось? — всполошилась бабушка.
— Ничего. Просто я соскучилась, мне здесь страшно, домой хочу.
— Хорошо-хорошо, — не стал спорить дед, — мы сейчас поедем на реку, отдохнём там… Если не передумаешь до вечера, то заберём тебя.
На берегу Любка совсем успокоилась, помогла развести костёр и смеялась над дедом, который на спор с бабушкой забросил удочку с пустым крючком. И надо же — вытянул карася!
Алик появился на берегу неожиданно. Загорелый, ловкий, в пионерской форме и чуть косо сидящей пилотке. Трепетали на ветру концы красного галстука. Он был совсем как настоящий мальчик, только что следов на песке не оставлял.
Любка взвизгнула и спряталась за широкую спину деда.
— Это призрак пропавшего мальчика! — зашептала она на ухо.
— Глупости не говори, — оборвал дед.
И тут все увидели, как заколебались и стали прозрачными руки Алика, пытающиеся поднять горсть песка. Раз за разом ладони захватывали воздух, а не тёплый песок с редкими камешками.
— Почему у меня не получается? — со слезами в голосе проговорил Алик. — Что со мной?
Ахнула бабушка и застыла с ложкой в руках. У деда отвисла челюсть.
— Ты умер, сынок, — сказал он после долгого молчания. — К сожалению, ты умер. Ты можешь вспомнить, если захочешь.
Алик сел на песок, уронил голову на согнутые в коленях ноги.
— Я помню, только верить не хочу. Не люблю спать днём... Сколько раз я просил вожатых дать мне нарисовать стенгазету или агитационный плакат на время тихого часа. Я хорошо рисую. А они не соглашались, говорили: одному позволь, так весь отряд не уложишь. Я убегал в окно. Ходил по лесу или на речку, купался один... И совсем не боялся, я ведь плаваю очень хорошо, даже с завязанными ногами выплыву. Вожатая Зина меня почему-то ругала, говорила, что тонут не те, кто не умеет плавать, а те, кто слишком уверен в себе. Однажды я выбрался в окно и пошёл на берег. Разделся, закопал одежду в песок, чтобы кто-нибудь чужой не нашёл и не унёс... А потом... ноги запутались в траве... Но я выплыл! Я же смог порвать эти водоросли, я выплыл. Нашёл свою одежду, вернулся в лагерь... Это было вчера... Нет, три дня назад...
— Тридцать лет назад, — с грустью поправил дед.
— Я чувствую, что меня куда-то зовут, — он посмотрел на небо, где плыли лёгкие белые облака, — здесь я чужой. А я только хотел быть как все.
Любка вышла из-за дедовой спины, страха больше не было. Алик посмотрел на неё, стянул с галстука маленькую фибулу и положил на песок:
— Это тебе на память. И не обращай внимания на дурацкие вымыслы, нет в нём ни свастики, ни Зиновьева, ни Троцкого — всё это выдумки. Носи, мне будет приятно. Прощай. И спасибо вам всем.
Он пошёл вдоль берега, крепкий, загорелый, совсем как живой, оглянулся, махнул рукой… и исчез. Только светящийся шарик взмыл высоко в небо, превратился в точку.
Любка бросилась к тому месту, где лежала застёжка, но увидела лишь песок.
— Погоди, — сказал дед, — может, здесь поискать надо?
Он вытащил из коляски мотоцикла маленькую лопатку и стал копать, Люба помогала руками, отгребая в сторону песок.
— Я так и думал, вот она. Почти как новенькая, даже ржавчины нет. Держи.
Маленькая светлая фибула с тремя язычками пламени, означающими Третий интернационал, поленья — пять континентов, серп и молот, девиз… Любка зажала застёжку в руке. Теперь ни за что с ней не расстанется!
Она передумала уезжать раньше срока, в лагере ещё столько всего интересного будет. «Зарница», прощальный костёр, последний день в лагере, когда можно измазать мальчишек пастой в отместку за все их шалости.
Её галстук теперь скрепляла маленькая серебристая фибула, неизменно привлекающая внимание всех пионеров. Люба с грустью объясняла, что застёжку ей подарил друг, очень хороший мальчик Алик, которого больше нет. Нет, обменивать она её ни за что не станет — это память.
Она вертела зажим, пытаясь рассмотреть несуществующие буквы и профили. Алик прав: всё это злостные выдумки, ничего плохого в застёжке нет.
Голубь
— Предположительно беременность пять-шесть недель, — сказала врач, бросила инструмент в лоток и стянула резиновые перчатки. — Будете рожать?
Вера промолчала. Сорок два года, четвёртый ребёнок, который был ей совсем не нужен. Денег маловато, тянут от зарплаты до зарплаты. Старшие ещё учатся, младшая только ещё пойдёт в школу, тоже надо и сарафан, и блузку, и новый ранец, не говоря уже про тетрадки-книжки… А тут такой подарок!
«Посоветуюсь с мужем, — решила она, — что он скажет».
— Я была у врача, — сообщила Вера за ужином. — Да, беременность есть. Шесть недель.
Муж перестал жевать, отложил вилку.
— Ну что делать, давай рожать. Хорошо будет: два мальчика и две девочки. Полный комплект.
— Комплект! А жить на что будем?
Она выложила ему про старших, про младшую, которой бог весть сколько всего надо, и всё больше укрепилась в мысли, что рожать при таком положении, в таком возрасте — просто безумие.
— Буду сдавать анализы на аборт.
Когда были сданы все анализы, Вера упала духом. Жалко было маленького человечка, растущего у неё в животе. Наверно, это девочка… беленькая, хорошенькая, озорная.
До женской консультации Вера ехала на трамвае в толкотне и давке. На остановку не вышла, а вывалилась. И тут с её плеча упал какой-то ремешок, она и не поняла сначала, откуда он взялся. А потом вскрикнула: ремешок этот был от сумочки. Воры просто обрезали его и украли сумку, а вместе с ней все деньги и результаты анализов.
Вере ничего не оставалось, как вернуться домой. Какие-то анализы пришлось сдавать повторно, какие-то она смогла восстановить.
Во второй раз она, выходя из автобуса, Вера упала и травмировала ногу.
«В третий раз пойду — вообще шею сломаю», — с суеверным страхом подумала она. И решила: ребёнку быть. И успокоилась.
Беременность протекала хорошо, Вера уже знала, что носит девочку. И вдруг на втором УЗИ грянул гром: врач заподозрила у плода синдром Дауна.
— Вам нужно сдать анализ околоплодных вод — амниоцентез, — сказала она, заполняя направление. — Должна предупредить: процедура для плода опасная, может провоцировать выкидыш и инфекцию.
Вера подумала и на анализ согласилась.
В назначенный день она с мужем приехала в женскую консультацию. Муж остался ждать в коридоре, а Вера на ватных ногах зашла в кабинет. Врач стала слушать сердцебиение плода, а оно зашкаливает.
— Подождём, — решила врач. — Сейчас введём магнезию.
Ввели магнезию и отправили Веру в коридор успокаиваться.
Прошло сколько-то времени, Веру позвали обратно. Сердечко плода успокоилось, но теперь ребёнок повернулся спиной. В этом случае анализ не берут.
— Подождём, — опять сказала врач, — может повернётся лицом.
На третий раз было всё хорошо: плод повернулся лицом, сердцебиение нормализовалось.
Вере обработали живот.
Стояла жара, и окно было открыто настежь ради небольшого сквознячка. Медсестра взяла лоток с инструментами, и в эту минуту в окно впорхнул голубь. Испуганная птица заметалась по кабинету, налетала на людей. Медсестра от испуга выронила лоток, инструменты рассыпались по полу.
Веру снова отправили в коридор ждать, пока медики выгонят голубя и приготовят новые стерильные инструменты.
— Что там за шум? — встревожился муж.
— Голубь залетел, погром устроил.
— Вера, это неспроста. Пойдём домой.
И они ушли.
В положенное время Вера родила девочку. Ей сейчас десять лет. Беленькая, хорошенькая, озорная.
Вера промолчала. Сорок два года, четвёртый ребёнок, который был ей совсем не нужен. Денег маловато, тянут от зарплаты до зарплаты. Старшие ещё учатся, младшая только ещё пойдёт в школу, тоже надо и сарафан, и блузку, и новый ранец, не говоря уже про тетрадки-книжки… А тут такой подарок!
«Посоветуюсь с мужем, — решила она, — что он скажет».
— Я была у врача, — сообщила Вера за ужином. — Да, беременность есть. Шесть недель.
Муж перестал жевать, отложил вилку.
— Ну что делать, давай рожать. Хорошо будет: два мальчика и две девочки. Полный комплект.
— Комплект! А жить на что будем?
Она выложила ему про старших, про младшую, которой бог весть сколько всего надо, и всё больше укрепилась в мысли, что рожать при таком положении, в таком возрасте — просто безумие.
— Буду сдавать анализы на аборт.
Когда были сданы все анализы, Вера упала духом. Жалко было маленького человечка, растущего у неё в животе. Наверно, это девочка… беленькая, хорошенькая, озорная.
До женской консультации Вера ехала на трамвае в толкотне и давке. На остановку не вышла, а вывалилась. И тут с её плеча упал какой-то ремешок, она и не поняла сначала, откуда он взялся. А потом вскрикнула: ремешок этот был от сумочки. Воры просто обрезали его и украли сумку, а вместе с ней все деньги и результаты анализов.
Вере ничего не оставалось, как вернуться домой. Какие-то анализы пришлось сдавать повторно, какие-то она смогла восстановить.
Во второй раз она, выходя из автобуса, Вера упала и травмировала ногу.
«В третий раз пойду — вообще шею сломаю», — с суеверным страхом подумала она. И решила: ребёнку быть. И успокоилась.
Беременность протекала хорошо, Вера уже знала, что носит девочку. И вдруг на втором УЗИ грянул гром: врач заподозрила у плода синдром Дауна.
— Вам нужно сдать анализ околоплодных вод — амниоцентез, — сказала она, заполняя направление. — Должна предупредить: процедура для плода опасная, может провоцировать выкидыш и инфекцию.
Вера подумала и на анализ согласилась.
В назначенный день она с мужем приехала в женскую консультацию. Муж остался ждать в коридоре, а Вера на ватных ногах зашла в кабинет. Врач стала слушать сердцебиение плода, а оно зашкаливает.
— Подождём, — решила врач. — Сейчас введём магнезию.
Ввели магнезию и отправили Веру в коридор успокаиваться.
Прошло сколько-то времени, Веру позвали обратно. Сердечко плода успокоилось, но теперь ребёнок повернулся спиной. В этом случае анализ не берут.
— Подождём, — опять сказала врач, — может повернётся лицом.
На третий раз было всё хорошо: плод повернулся лицом, сердцебиение нормализовалось.
Вере обработали живот.
Стояла жара, и окно было открыто настежь ради небольшого сквознячка. Медсестра взяла лоток с инструментами, и в эту минуту в окно впорхнул голубь. Испуганная птица заметалась по кабинету, налетала на людей. Медсестра от испуга выронила лоток, инструменты рассыпались по полу.
Веру снова отправили в коридор ждать, пока медики выгонят голубя и приготовят новые стерильные инструменты.
— Что там за шум? — встревожился муж.
— Голубь залетел, погром устроил.
— Вера, это неспроста. Пойдём домой.
И они ушли.
В положенное время Вера родила девочку. Ей сейчас десять лет. Беленькая, хорошенькая, озорная.
Колдовство бабки Глафиры
Колдовство бабки Глафиры
Пришла к нам в отдел работать новенькая женщина, Таня. Симпатичная, лет сорока примерно. Разведена, детей нет.
Однажды она сказала:
— Девочки, у меня день рождения сегодня. В этом городе у меня никого нет, отметить не с кем. А давайте после работы в кафе сходим? Я угощаю.
Мы быстро скинулись и подарили деньги в красивом конвертике. Купит себе что захочет потом, это лучше, чем дарить ненужные вещи.
Кафе было небольшим, спокойным. Тихим, что самое главное. Мы свободно разговаривали, а не орали, стараясь перекричать музыку. Кто-то из коллег спросил: «Тань, и сколько тебе шарахнуло?»
Она глаза опустила:
— Двадцать шесть.
Мы улыбнулись. Я поняла, что это шутка, и поддержала:
— За твои вечные двадцать шесть! Оставайся всегда такой же красивой.
Таня отпила из бокала и сказала:
— Ирочка, мне действительно двадцать шесть.
Она покопалась в сумочке, достала паспорт и открыла там, где было фото. Мы вытаращили глаза. Я-то думала, что ей не меньше сорока, ну тридцать восемь-тридцать девять, по крайней мере... Но ей и в самом деле сегодня стукнуло двадцать шесть. На фотографии шестилетней давности Таня была молоденькой. Это где жить надо, чтобы так постареть? В пустыне какой-нибудь.
Веселья за столом поубавилось. Лиза, наша сотрудница, начала сглаживать острые углы:
— Ты немного постарше выглядишь, но всё равно очень хорошо. Ухаживаешь за собой. Косметика дорогая, в салоны красоты ходишь.
Таня чуть не заплакала.
— Немного! Девочки, я прекрасно знаю, как выгляжу. Я старая и некрасивая. Да не утешайте, — отмахнулась она и взяла со столика телефон, начала быстро листать фотографии. — Смотрите, вот какой я была три года назад.
Мы посмотрели на улыбчивую девчонку в шортиках на экране, потом на Танино лицо. Невероятно, так сильно постареть за три года! Я что-то смутно начала припоминать про болезнь, при которой внезапно начинают стареть, даже название всплыло в памяти — прогерия.
— А что с тобой случилось? — осторожно спросила я. — Болезнь?
Лиза меня перебила:
— Да ну, болезнь! Муж стопудово нервы мотал.
— Вы правы, девочки, без мужа здесь не обошлось. Ладно, расскажу. Обещала сама себе не болтать, но так тяжело держать всё это в секрете.
Таня рассказала, что с замужеством, как она теперь понимает, поторопилась. Её подруги жили в своё удовольствие, а она вышла замуж в девятнадцать, по большой и взаимной любви. Таня думала, что они будут жить долго и счастливо и умрут в один день.
Муж оказался бабником. Пожили они спокойно года два, а потом он стал гулять. Муж — кобель, а она — дура. Надо было послать его к чёртовой матери, забыть и жить дальше, но Таня не искала лёгких путей.
«А как же любовь? — думала она. — Ну, облажался один раз. Та сучка сама на него вешалась». И Таня начала кампанию по спасению своей семьи. Не помогли романтические ужины и соблазнительное бельё — муж ушёл к любовнице.
Бабку Тане посоветовала подруга.
— Сходи, — сказала она, — Глафира так сделает, что твой Макс на коленках обратно приползёт, на других девушек до конца жизни не посмотрит.
— Это как? Приворот сделает, что ли? — усомнилась Таня.
— А тебе не всё равно? Не чужое берёшь, своё возвращаешь. Вот тебе адрес. — И подруга положила на стол маленький картонный прямоугольник с напечатанным адресом: «Улица Холмистая, дом 12. Целительница Глафира».
Холмистая улица соответствовала названию: дорога шла в гору, на холмах стояли частные дома — от маленьких старых до современных в три этажа. Таксист никак не мог найти нужный адрес, навигатор уводил не туда. Таня заметила низенькую избушку без указателя и догадалась:
— Вот, кажется... Там десятый и четырнадцатый. Между ними двенадцатый.
Штакетник у дома покосился и почти упал, калитка была без замка, закрывалась на проволочное кольцо. Таня с опаской ступила во двор, заросший бурьяном, прошла по узкой дорожке к деревянному крылечку, потянула за скобу разбухшую дверь.
В доме было сыро, холодно и пахло воском. Из боковой комнаты появилась хозяйка, морщинистая и старенькая, как и её домишко.
Таня осторожно присела на край дивана, покосилась на ободранные стены и колченогий стол, покрытый цветной клеёнкой. По оконным стёклам катились капельки воды. Ей стало так неуютно и страшно, что захотелось вскочить и убежать.
— С чем пришла? — спросила бабка Глафира.
— Меня муж бросил, — выдавила Таня, — а я его люблю и хочу вернуть.
Глафира взяла колоду карт, перетасовала и разложила на клеёнке.
— Вернётся, — сказала она и остро посмотрела на Таню. Той показалось, что глаза у Глафиры не старческие, а молодые, яркие. — Приворот сделала одна женщина, с его работы. Чернявенькая волосами. Вот, смотри. — Она ткнула корявым пальцем в червонную даму.
— А можно это как-нибудь убрать?
— Можно, всё можно. Обряд надо будет провести.
Бабка на электроплитке расплавила в жестяной миске воск и вылила его в воду над Таниной головой. Долго разглядывала жёлтые наплывы, похожие на щупальца осьминога.
— Тебе сколько лет? — неожиданно спросила Глафира.
— Двадцать три.
— Молода-ая... — протянула хозяйка и прямо-таки ощупала Таню взглядом. — Молодая и красивая. Приходи послезавтра, часов в одиннадцать вечера. Проведу обряд.
«Не пойду больше. Чокнутая какая-то», — злилась Таня, дожидаясь на улице машину, но ближе к назначенному дню передумала. Вдруг Глафира поможет? Вдруг это единственный шанс?
Бабка встретила Таню приветливо, провела в загороженную занавеской комнатёнку, где стояла наполненная водой ванна.
— Раздевайся, платье на крючок вешай, потом наденешь вот эту сорочку, — сказала Глафира и вылила в ванну кастрюлю кипятка. Сунула руку. — Тёпленькая.
— Зачем? — изумилась Таня. — Я не хочу.
— Ну, как знаешь, — поджала губы Глафира. — Нового мужика себе ищи, старый без обряда не вернётся. Будет жить с другой женщиной.
— Стойте, я согласна.
Таня торопливо разделась, натянула белую ночную сорочку и села в чуть тёплую ванну.
Глафира улыбнулась: «Давно бы так!» — и стала поливать Тане на голову воду из ковша, бормоча слова не то молитвы, не то заговора.
Бабка тоже разделась и полезла в воду, к Таниному ужасу.
— А это зачем? — съёжилась она.
— Для обряда, дурочка. Чего боишься? Это на минутку всего.
Глаза у Глафиры закатились, так что остались видны белки, губы шептали заговор:
— Bcякo мужикa дa мoлoдцa видoм cвoим пpивeчaю, глaзия иxи им лacкaю. Щeки pумяны, влaca гуcты, тeлo ядpeнo, дeлo мoлoдo...
«Красоту мне наговаривает, что ли?» — подумала Таня.
Домой она вернулась уже ночью и сразу легла спать: через несколько часов надо было подниматься на работу.
Утром Таня неприятно удивилась, разглядывая себя в зеркало: лицо отекло и выглядело на двадцать три, а на все тридцать. И с того дня она начала быстро стареть: появились морщинки, потускнели волосы, заныли суставы.
Таня бросилась к бабке на Холмистую улицу. Бабку она сначала не узнала.
— Муж ко мне так и не вернулся, — пролепетала Таня, разглядывая помолодевшую и постройневшую Глафиру.
— Скорая ты! — недовольно сказала хозяйка. — Обряд не сразу действует. Сорок дней пройдёт — тогда любимый к тебе вернётся.
Прошли и сорок дней, и пятьдесят. Муж пришёл один раз, за оставшимися вещами.
— Ты болеешь, что ли? — ошарашенно спросил он. — Сходи к больницу, обследуйся.
Глафира исчезла. Таня не раз приходила к её дому и видела запертую на замок дверь и палую листву на крыльце. Хозяйка давно тут не появлялась.
Таня поняла, что это не усталость и не болезнь, что бабка её обманула, украла молодость.
***
Мы слушали эту историю и забыли о вине и закусках.
— А ты не пробовала найти экстрасенса? — спросила Лиза.
— Пробовала. Нашла одного мага. Он сказал, что вернуть годы не сможет, сможет только остановить, чтобы я за год в старуху не превратилась. Помог, остановил. Это ужасно было смотреть в зеркало и замечать, как за неделю стареешь на год.
— А с Глафирой что? Ты её больше не видела?
— Нет, — покачала головой Таня, — она просто исчезла. Может, она теперь и не Глафира, а Мария. Как её найдёшь? Тот домишко она снимала полгода, потом уехала. Сильная ведьма. Маг сказал, никто не сможет мне помочь, кроме неё. Так что, коплю деньги на пластическую операцию, — невесело усмехнулась она, — в салоны красоты хожу как на работу и в тренажёрный зал.
Вскоре после Таниного дня рождения я ушла в отпуск, а когда вернулась, её в нашем отделе уже не было. Уехала из города. Может быть, напала на след Глафиры, а может быть, по другим причинам.
Пришла к нам в отдел работать новенькая женщина, Таня. Симпатичная, лет сорока примерно. Разведена, детей нет.
Однажды она сказала:
— Девочки, у меня день рождения сегодня. В этом городе у меня никого нет, отметить не с кем. А давайте после работы в кафе сходим? Я угощаю.
Мы быстро скинулись и подарили деньги в красивом конвертике. Купит себе что захочет потом, это лучше, чем дарить ненужные вещи.
Кафе было небольшим, спокойным. Тихим, что самое главное. Мы свободно разговаривали, а не орали, стараясь перекричать музыку. Кто-то из коллег спросил: «Тань, и сколько тебе шарахнуло?»
Она глаза опустила:
— Двадцать шесть.
Мы улыбнулись. Я поняла, что это шутка, и поддержала:
— За твои вечные двадцать шесть! Оставайся всегда такой же красивой.
Таня отпила из бокала и сказала:
— Ирочка, мне действительно двадцать шесть.
Она покопалась в сумочке, достала паспорт и открыла там, где было фото. Мы вытаращили глаза. Я-то думала, что ей не меньше сорока, ну тридцать восемь-тридцать девять, по крайней мере... Но ей и в самом деле сегодня стукнуло двадцать шесть. На фотографии шестилетней давности Таня была молоденькой. Это где жить надо, чтобы так постареть? В пустыне какой-нибудь.
Веселья за столом поубавилось. Лиза, наша сотрудница, начала сглаживать острые углы:
— Ты немного постарше выглядишь, но всё равно очень хорошо. Ухаживаешь за собой. Косметика дорогая, в салоны красоты ходишь.
Таня чуть не заплакала.
— Немного! Девочки, я прекрасно знаю, как выгляжу. Я старая и некрасивая. Да не утешайте, — отмахнулась она и взяла со столика телефон, начала быстро листать фотографии. — Смотрите, вот какой я была три года назад.
Мы посмотрели на улыбчивую девчонку в шортиках на экране, потом на Танино лицо. Невероятно, так сильно постареть за три года! Я что-то смутно начала припоминать про болезнь, при которой внезапно начинают стареть, даже название всплыло в памяти — прогерия.
— А что с тобой случилось? — осторожно спросила я. — Болезнь?
Лиза меня перебила:
— Да ну, болезнь! Муж стопудово нервы мотал.
— Вы правы, девочки, без мужа здесь не обошлось. Ладно, расскажу. Обещала сама себе не болтать, но так тяжело держать всё это в секрете.
Таня рассказала, что с замужеством, как она теперь понимает, поторопилась. Её подруги жили в своё удовольствие, а она вышла замуж в девятнадцать, по большой и взаимной любви. Таня думала, что они будут жить долго и счастливо и умрут в один день.
Муж оказался бабником. Пожили они спокойно года два, а потом он стал гулять. Муж — кобель, а она — дура. Надо было послать его к чёртовой матери, забыть и жить дальше, но Таня не искала лёгких путей.
«А как же любовь? — думала она. — Ну, облажался один раз. Та сучка сама на него вешалась». И Таня начала кампанию по спасению своей семьи. Не помогли романтические ужины и соблазнительное бельё — муж ушёл к любовнице.
Бабку Тане посоветовала подруга.
— Сходи, — сказала она, — Глафира так сделает, что твой Макс на коленках обратно приползёт, на других девушек до конца жизни не посмотрит.
— Это как? Приворот сделает, что ли? — усомнилась Таня.
— А тебе не всё равно? Не чужое берёшь, своё возвращаешь. Вот тебе адрес. — И подруга положила на стол маленький картонный прямоугольник с напечатанным адресом: «Улица Холмистая, дом 12. Целительница Глафира».
Холмистая улица соответствовала названию: дорога шла в гору, на холмах стояли частные дома — от маленьких старых до современных в три этажа. Таксист никак не мог найти нужный адрес, навигатор уводил не туда. Таня заметила низенькую избушку без указателя и догадалась:
— Вот, кажется... Там десятый и четырнадцатый. Между ними двенадцатый.
Штакетник у дома покосился и почти упал, калитка была без замка, закрывалась на проволочное кольцо. Таня с опаской ступила во двор, заросший бурьяном, прошла по узкой дорожке к деревянному крылечку, потянула за скобу разбухшую дверь.
В доме было сыро, холодно и пахло воском. Из боковой комнаты появилась хозяйка, морщинистая и старенькая, как и её домишко.
Таня осторожно присела на край дивана, покосилась на ободранные стены и колченогий стол, покрытый цветной клеёнкой. По оконным стёклам катились капельки воды. Ей стало так неуютно и страшно, что захотелось вскочить и убежать.
— С чем пришла? — спросила бабка Глафира.
— Меня муж бросил, — выдавила Таня, — а я его люблю и хочу вернуть.
Глафира взяла колоду карт, перетасовала и разложила на клеёнке.
— Вернётся, — сказала она и остро посмотрела на Таню. Той показалось, что глаза у Глафиры не старческие, а молодые, яркие. — Приворот сделала одна женщина, с его работы. Чернявенькая волосами. Вот, смотри. — Она ткнула корявым пальцем в червонную даму.
— А можно это как-нибудь убрать?
— Можно, всё можно. Обряд надо будет провести.
Бабка на электроплитке расплавила в жестяной миске воск и вылила его в воду над Таниной головой. Долго разглядывала жёлтые наплывы, похожие на щупальца осьминога.
— Тебе сколько лет? — неожиданно спросила Глафира.
— Двадцать три.
— Молода-ая... — протянула хозяйка и прямо-таки ощупала Таню взглядом. — Молодая и красивая. Приходи послезавтра, часов в одиннадцать вечера. Проведу обряд.
«Не пойду больше. Чокнутая какая-то», — злилась Таня, дожидаясь на улице машину, но ближе к назначенному дню передумала. Вдруг Глафира поможет? Вдруг это единственный шанс?
Бабка встретила Таню приветливо, провела в загороженную занавеской комнатёнку, где стояла наполненная водой ванна.
— Раздевайся, платье на крючок вешай, потом наденешь вот эту сорочку, — сказала Глафира и вылила в ванну кастрюлю кипятка. Сунула руку. — Тёпленькая.
— Зачем? — изумилась Таня. — Я не хочу.
— Ну, как знаешь, — поджала губы Глафира. — Нового мужика себе ищи, старый без обряда не вернётся. Будет жить с другой женщиной.
— Стойте, я согласна.
Таня торопливо разделась, натянула белую ночную сорочку и села в чуть тёплую ванну.
Глафира улыбнулась: «Давно бы так!» — и стала поливать Тане на голову воду из ковша, бормоча слова не то молитвы, не то заговора.
Бабка тоже разделась и полезла в воду, к Таниному ужасу.
— А это зачем? — съёжилась она.
— Для обряда, дурочка. Чего боишься? Это на минутку всего.
Глаза у Глафиры закатились, так что остались видны белки, губы шептали заговор:
— Bcякo мужикa дa мoлoдцa видoм cвoим пpивeчaю, глaзия иxи им лacкaю. Щeки pумяны, влaca гуcты, тeлo ядpeнo, дeлo мoлoдo...
«Красоту мне наговаривает, что ли?» — подумала Таня.
Домой она вернулась уже ночью и сразу легла спать: через несколько часов надо было подниматься на работу.
Утром Таня неприятно удивилась, разглядывая себя в зеркало: лицо отекло и выглядело на двадцать три, а на все тридцать. И с того дня она начала быстро стареть: появились морщинки, потускнели волосы, заныли суставы.
Таня бросилась к бабке на Холмистую улицу. Бабку она сначала не узнала.
— Муж ко мне так и не вернулся, — пролепетала Таня, разглядывая помолодевшую и постройневшую Глафиру.
— Скорая ты! — недовольно сказала хозяйка. — Обряд не сразу действует. Сорок дней пройдёт — тогда любимый к тебе вернётся.
Прошли и сорок дней, и пятьдесят. Муж пришёл один раз, за оставшимися вещами.
— Ты болеешь, что ли? — ошарашенно спросил он. — Сходи к больницу, обследуйся.
Глафира исчезла. Таня не раз приходила к её дому и видела запертую на замок дверь и палую листву на крыльце. Хозяйка давно тут не появлялась.
Таня поняла, что это не усталость и не болезнь, что бабка её обманула, украла молодость.
***
Мы слушали эту историю и забыли о вине и закусках.
— А ты не пробовала найти экстрасенса? — спросила Лиза.
— Пробовала. Нашла одного мага. Он сказал, что вернуть годы не сможет, сможет только остановить, чтобы я за год в старуху не превратилась. Помог, остановил. Это ужасно было смотреть в зеркало и замечать, как за неделю стареешь на год.
— А с Глафирой что? Ты её больше не видела?
— Нет, — покачала головой Таня, — она просто исчезла. Может, она теперь и не Глафира, а Мария. Как её найдёшь? Тот домишко она снимала полгода, потом уехала. Сильная ведьма. Маг сказал, никто не сможет мне помочь, кроме неё. Так что, коплю деньги на пластическую операцию, — невесело усмехнулась она, — в салоны красоты хожу как на работу и в тренажёрный зал.
Вскоре после Таниного дня рождения я ушла в отпуск, а когда вернулась, её в нашем отделе уже не было. Уехала из города. Может быть, напала на след Глафиры, а может быть, по другим причинам.
Пропал без вести
Пропал без вести
Мы тогда с мамкой и сестрёнкой Нюркой жили в селе. Батю на фронт призвали ещё в сорок первом, вот мы втроём и остались. Жили от письма до письма. Помню, как мамка ждала почтальона и как боялась, что принесёт он не весточку от отца, а казённый тонюсенький конверт, как тётке Зое. Но, к счастью, хромой дядя Митяй вручал матери пухлые треугольнички.
Помню, как молилась она, чтобы вражья пуля миновала раба божия Алексея, чтобы осколок мимо пролетел. Я в бога не верил, но молчал. Если матери так легче, то пусть молится.
Однажды (это случилось весной сорок четвёртого) пришёл почтальон и, не поднимая глаз, отдал матери казённый конверт. Мамка взяла его, дошла до крыльца и там упала. Белая вся, вот как печка. Нюрка, ей тогда пять лет было, в рёв ударилась: мама, мама!
Завели мы мать в дом. Я конверт схватил, разорвал и прочитал на бумажке, что батя без вести пропал. И немного отлегло от сердца. Без вести — это всё-таки не убитый, может, ещё и живой. Может, в плен попал или от части отстал, потерялся. Ну бывает же.
И вот тогда мы с Нюркой считай, что остались одни. То есть мамка-то была, но стала такой не похожей на себя, как будто и не мамка. Всё сидит да молчит, придёт с работы и молчит. Кусок хлеба пожуёт, водой запьёт, а больше и не ест ничего.
Я сам и корову выгонял, сам доил, хорошо, что умел.
Вечерами Нюрка забиралась ко мне на печь. Пыхтела, вертелась, потом затихала.
— Егорка, а батя наш совсем убитый? — спросила как-то она.
Я чуть не дал ей подзатыльник и шикнул:
— Тише, дура. Никакой не убитый, а без вести пропал. И не болтай на улице что не следует.
— Я не болтаю... Егорка, сказку расскажи.
Я тогда много сказок Нюрке рассказывал. И те, что в книжках читал, и те, что сам придумывал. Но она больше любила, когда я сам сочинял. Плету, бывало, невесть что, а она и рада. Вот тогда я и придумал сказку про пацана Кешку, даже не одну, а несколько, и всё про Кешку. Рассказываю, а Нюрка слушает с открытым ртом. И каждый день она просила про Кешку. Как он на охоту ходил, как в лесу заблудился и с лешим встретился, как ведьме соли на хвост насыпал...
Как-то снова про Кешку стал сочинять.
— Деревенские считали Кешку малость придурковатым. Мыслимо ли, парнишке десятый год, а он всё как малой. Уставится на жучка какого-нибудь и до вечера разглядывает. Или лисёнка из леса принесёт, шепчет что-то, а тот потявкивает, вроде как отвечает.
Кешка клялся самыми страшными клятвами, что понимает, о чём животные говорят.
«Брешешь, Кешка!» — не верили ребята. — «А вот и не брешу». — «Что кошка сейчас говорит?» — подскакивал Гришка. — «Говорит, что ты злой и её обижаешь. А намедни хвост нарочно дверью прищемил. А ей больно, кошке-то».
«Всё врёшь... всё врёшь...» — шептал Гришка, а кулаки так и сжимал. Он, Кешка, и впрямь был чудной. Мысли всякие ему в голову лезли. Однажды летом лежал на траве, в небо синее глядел.
Вот сейчас жара такая, думает, что девать её некуда. Вот бы собрать её, а зимой развязывать мешок потихоньку, чтобы печку не топить, чтоб в избе всегда тепло было… А вот бы заиметь такую тарелочку с яблочком, как в сказке. Чтобы оно катилось, а он всё-всё мог видеть.
И только подумал, как кто-то засмеялся: хе-хе-хе!
Кешка поднялся, а рядом старичок стоит с котомкой, на нищего похож. Борода длинная, до пояса, в руках — палка.
«Всё-то ты, Кешка, выдумываешь, — сказал он, — а выдумки твои в карман не положишь».
Нюрка глаза округлила:
— Егорка, а как же дедка узнал, о чём Кешка думает?
— Так он не обычный старичок, а волшебный.... Кешка уставился на старичка и говорит: «Не положишь, ну и что ж с того?» А дед ему: «А ты возьми мешок-то и напихай в него жары-зноя, а зимой выпускай помаленьку». Кешка обиделся: «Шуткуешь ты, дед». А тот смеётся: «Может, и шуткую, а проверь-ка. И тарелочку с яблочком возьми. Поверти яблочко по тарелочке, глядишь, чего-нибудь и увидишь».
«Да ну, — подумал Кешка, — глупости какие», а за мешком домой сбегал. Раскрыл его, а мешок-то раз — и воздухом горячим заполнился, вот как воздушный шар, на котором летают. Большой стал, а лёгкий-лёгкий. Кешке невтерпёж проверить, как жара из мешка выходить будет. А проверить-то никак, в избе душно. И решил он в погреб залезть, в погребе всегда холодно.
Залез и мешок развязал. Тот сразу сдулся, зной из него весь вышел, и стало в погребе тепло. То зуб на зуб у Кешки не попадал, а то как на солнышке сидит. Вылез, довольный. Ещё несколько мешков в сенцах нашёл, зноя на улице набрал, завязал крепко-накрепко и на сеновал закинул.
Вечером мамка с поля пришла, захотела кваску холодного из погреба. Слазь, говорит, Кешка, в погреб, принеси кувшин с квасом.
Ну, Кешка полез, достал кувшин. Мамка пригубила и поперхнулась. Батюшки! Царица небесная! Квас тёплый!
Спустилась в погреб, а там жара, молоко скисло. Мамка креститься стала. Сроду, говорит, такого не было. Кешка помалкивает. Ну и правильно. Скажи он, так ремня получит, а разве Кешка виноватый? Совсем не виноватый. Только утром в погребе холодно стало.
Вспомнил Кешка про тарелочку, про которую старик говорил. Сорвал в огороде яблоко краснобокое, взял с поставца щербатое блюдце и стал перекатывать яблоко. И сам приговаривает: «Катись, катись яблочко, катись по тарелочке. Покажи города заморские». И вдруг увидел и города, и моря-океаны, и пустыни с верблюдами, которые как наши лошади, только с горбами...
Рассказываю, значит, рассказываю. Вижу, что Нюрка аж не дышит.
— Егорка, а я бы на блюдечке с яблочком хотела увидеть, где наш папка сейчас. Я бы мамке сказала, чтобы она перестала плакать.
Я и онемел. Если бы можно было увидеть!
— Жалко, что сейчас не лето и яблочек нет, — сказала Нюрка. — Как думаешь, Егорка, а если я картошкой покатаю по блюдечку, покажет оно что-нибудь?
— Ничего не покажет, это же сказка. Дальше слушай.
Нюрка замолчала, но я видел, что думает она о чём-то своём, не слышит, что я дальше про Кешку рассказываю.
Вдруг она с печи полезла на пол.
— Ты куда?
— Я сейчас...
Подошла сестрёнка к мешку у порога, где мамка картошку держала, взяла со стола тарелку — и на печку обратно. И правда, начала катать картошиной по тарелке и проговаривать: «Катись, катись картошина, катись, катись по блюдечку. Покажи мне папку родного…»
Глаза вытаращила, смотрит. Там ничего, конечно. Тарелка и тарелка. Белая, щербатая.
И вдруг Нюрка как закричит:
— Вижу! Вижу папку! У него голова забинтована, он на койке железной лежит, вокруг дяденек много.
— Врёшь!
Я отнял тарелку, но ничего не увидел. А Нюрка плачет, сопли по щекам размазывает.
— Я видела, я видела папку!
Кое-как её успокоил.
— Ты же не помнишь батю, малая была, когда он на войну ушёл.
— Он карточку прислал, помнишь? Вот он такой, как на карточке.
Я не поверил, само собой, но всё-таки полегче на душе стало. Нюрка уснула, а я всё лежал, глаза в потолок.
И повадилась она с того дня смотреть и нам рассказывать, что с батей. Как он в госпитале лежит, как память к нему вернулась, а раньше не было памяти. И мамка как будто поверила, уже не сидела за столом, как мёртвая, ожила.
Я, может, и забыл бы Нюркины сказки про блюдечко и картошку, но через время от бати письмо пришло. Писал он, что ранен был и долго не помнил ничего, а потом его вылечили. Мы очень радовались и кричали «ура», а мамка смеялась и плакала.
Ну что ещё сказать... Батя наш вернулся в сорок пятом, когда фашистов добили. Нюрка ему всё совала тарелку и картошину, и батя говорил, что видит города и моря. Может быть, и правда видел, а может быть, просто не хотел Нюрку огорчать.
Мы тогда с мамкой и сестрёнкой Нюркой жили в селе. Батю на фронт призвали ещё в сорок первом, вот мы втроём и остались. Жили от письма до письма. Помню, как мамка ждала почтальона и как боялась, что принесёт он не весточку от отца, а казённый тонюсенький конверт, как тётке Зое. Но, к счастью, хромой дядя Митяй вручал матери пухлые треугольнички.
Помню, как молилась она, чтобы вражья пуля миновала раба божия Алексея, чтобы осколок мимо пролетел. Я в бога не верил, но молчал. Если матери так легче, то пусть молится.
Однажды (это случилось весной сорок четвёртого) пришёл почтальон и, не поднимая глаз, отдал матери казённый конверт. Мамка взяла его, дошла до крыльца и там упала. Белая вся, вот как печка. Нюрка, ей тогда пять лет было, в рёв ударилась: мама, мама!
Завели мы мать в дом. Я конверт схватил, разорвал и прочитал на бумажке, что батя без вести пропал. И немного отлегло от сердца. Без вести — это всё-таки не убитый, может, ещё и живой. Может, в плен попал или от части отстал, потерялся. Ну бывает же.
И вот тогда мы с Нюркой считай, что остались одни. То есть мамка-то была, но стала такой не похожей на себя, как будто и не мамка. Всё сидит да молчит, придёт с работы и молчит. Кусок хлеба пожуёт, водой запьёт, а больше и не ест ничего.
Я сам и корову выгонял, сам доил, хорошо, что умел.
Вечерами Нюрка забиралась ко мне на печь. Пыхтела, вертелась, потом затихала.
— Егорка, а батя наш совсем убитый? — спросила как-то она.
Я чуть не дал ей подзатыльник и шикнул:
— Тише, дура. Никакой не убитый, а без вести пропал. И не болтай на улице что не следует.
— Я не болтаю... Егорка, сказку расскажи.
Я тогда много сказок Нюрке рассказывал. И те, что в книжках читал, и те, что сам придумывал. Но она больше любила, когда я сам сочинял. Плету, бывало, невесть что, а она и рада. Вот тогда я и придумал сказку про пацана Кешку, даже не одну, а несколько, и всё про Кешку. Рассказываю, а Нюрка слушает с открытым ртом. И каждый день она просила про Кешку. Как он на охоту ходил, как в лесу заблудился и с лешим встретился, как ведьме соли на хвост насыпал...
Как-то снова про Кешку стал сочинять.
— Деревенские считали Кешку малость придурковатым. Мыслимо ли, парнишке десятый год, а он всё как малой. Уставится на жучка какого-нибудь и до вечера разглядывает. Или лисёнка из леса принесёт, шепчет что-то, а тот потявкивает, вроде как отвечает.
Кешка клялся самыми страшными клятвами, что понимает, о чём животные говорят.
«Брешешь, Кешка!» — не верили ребята. — «А вот и не брешу». — «Что кошка сейчас говорит?» — подскакивал Гришка. — «Говорит, что ты злой и её обижаешь. А намедни хвост нарочно дверью прищемил. А ей больно, кошке-то».
«Всё врёшь... всё врёшь...» — шептал Гришка, а кулаки так и сжимал. Он, Кешка, и впрямь был чудной. Мысли всякие ему в голову лезли. Однажды летом лежал на траве, в небо синее глядел.
Вот сейчас жара такая, думает, что девать её некуда. Вот бы собрать её, а зимой развязывать мешок потихоньку, чтобы печку не топить, чтоб в избе всегда тепло было… А вот бы заиметь такую тарелочку с яблочком, как в сказке. Чтобы оно катилось, а он всё-всё мог видеть.
И только подумал, как кто-то засмеялся: хе-хе-хе!
Кешка поднялся, а рядом старичок стоит с котомкой, на нищего похож. Борода длинная, до пояса, в руках — палка.
«Всё-то ты, Кешка, выдумываешь, — сказал он, — а выдумки твои в карман не положишь».
Нюрка глаза округлила:
— Егорка, а как же дедка узнал, о чём Кешка думает?
— Так он не обычный старичок, а волшебный.... Кешка уставился на старичка и говорит: «Не положишь, ну и что ж с того?» А дед ему: «А ты возьми мешок-то и напихай в него жары-зноя, а зимой выпускай помаленьку». Кешка обиделся: «Шуткуешь ты, дед». А тот смеётся: «Может, и шуткую, а проверь-ка. И тарелочку с яблочком возьми. Поверти яблочко по тарелочке, глядишь, чего-нибудь и увидишь».
«Да ну, — подумал Кешка, — глупости какие», а за мешком домой сбегал. Раскрыл его, а мешок-то раз — и воздухом горячим заполнился, вот как воздушный шар, на котором летают. Большой стал, а лёгкий-лёгкий. Кешке невтерпёж проверить, как жара из мешка выходить будет. А проверить-то никак, в избе душно. И решил он в погреб залезть, в погребе всегда холодно.
Залез и мешок развязал. Тот сразу сдулся, зной из него весь вышел, и стало в погребе тепло. То зуб на зуб у Кешки не попадал, а то как на солнышке сидит. Вылез, довольный. Ещё несколько мешков в сенцах нашёл, зноя на улице набрал, завязал крепко-накрепко и на сеновал закинул.
Вечером мамка с поля пришла, захотела кваску холодного из погреба. Слазь, говорит, Кешка, в погреб, принеси кувшин с квасом.
Ну, Кешка полез, достал кувшин. Мамка пригубила и поперхнулась. Батюшки! Царица небесная! Квас тёплый!
Спустилась в погреб, а там жара, молоко скисло. Мамка креститься стала. Сроду, говорит, такого не было. Кешка помалкивает. Ну и правильно. Скажи он, так ремня получит, а разве Кешка виноватый? Совсем не виноватый. Только утром в погребе холодно стало.
Вспомнил Кешка про тарелочку, про которую старик говорил. Сорвал в огороде яблоко краснобокое, взял с поставца щербатое блюдце и стал перекатывать яблоко. И сам приговаривает: «Катись, катись яблочко, катись по тарелочке. Покажи города заморские». И вдруг увидел и города, и моря-океаны, и пустыни с верблюдами, которые как наши лошади, только с горбами...
Рассказываю, значит, рассказываю. Вижу, что Нюрка аж не дышит.
— Егорка, а я бы на блюдечке с яблочком хотела увидеть, где наш папка сейчас. Я бы мамке сказала, чтобы она перестала плакать.
Я и онемел. Если бы можно было увидеть!
— Жалко, что сейчас не лето и яблочек нет, — сказала Нюрка. — Как думаешь, Егорка, а если я картошкой покатаю по блюдечку, покажет оно что-нибудь?
— Ничего не покажет, это же сказка. Дальше слушай.
Нюрка замолчала, но я видел, что думает она о чём-то своём, не слышит, что я дальше про Кешку рассказываю.
Вдруг она с печи полезла на пол.
— Ты куда?
— Я сейчас...
Подошла сестрёнка к мешку у порога, где мамка картошку держала, взяла со стола тарелку — и на печку обратно. И правда, начала катать картошиной по тарелке и проговаривать: «Катись, катись картошина, катись, катись по блюдечку. Покажи мне папку родного…»
Глаза вытаращила, смотрит. Там ничего, конечно. Тарелка и тарелка. Белая, щербатая.
И вдруг Нюрка как закричит:
— Вижу! Вижу папку! У него голова забинтована, он на койке железной лежит, вокруг дяденек много.
— Врёшь!
Я отнял тарелку, но ничего не увидел. А Нюрка плачет, сопли по щекам размазывает.
— Я видела, я видела папку!
Кое-как её успокоил.
— Ты же не помнишь батю, малая была, когда он на войну ушёл.
— Он карточку прислал, помнишь? Вот он такой, как на карточке.
Я не поверил, само собой, но всё-таки полегче на душе стало. Нюрка уснула, а я всё лежал, глаза в потолок.
И повадилась она с того дня смотреть и нам рассказывать, что с батей. Как он в госпитале лежит, как память к нему вернулась, а раньше не было памяти. И мамка как будто поверила, уже не сидела за столом, как мёртвая, ожила.
Я, может, и забыл бы Нюркины сказки про блюдечко и картошку, но через время от бати письмо пришло. Писал он, что ранен был и долго не помнил ничего, а потом его вылечили. Мы очень радовались и кричали «ура», а мамка смеялась и плакала.
Ну что ещё сказать... Батя наш вернулся в сорок пятом, когда фашистов добили. Нюрка ему всё совала тарелку и картошину, и батя говорил, что видит города и моря. Может быть, и правда видел, а может быть, просто не хотел Нюрку огорчать.
дед мороз слушает!
Незадолго до Нового года Серёжка поссорился с сестрой Олей. Она была старше на четыре года, и поэтому сильно задавалась, считая Серёжку мелюзгой.
Началось всё с письма Деду Морозу. Пыхтя от усердия, Серёжка печатными буквами царапал послание. Едва он успел написать: «Дарагой дет марос», как подошла Оля, заглянула через плечо и захихикала.
— Вот дурачок! Никаких дедов морозов не существует.
— А вот и существует! — запальчиво возразил Серёжа. — Кто мне в тот Новый год подъёмный кран подарил? Дед Мороз! Мама сама письмо ему писала.
— Писала, — согласилась Оля, — а потом пошла и купила этот кран в «Детском мире», а письмо спрятала. Тебе говорят, что Дед Мороз подарки приносит, потому что ты ещё маленький.
Сестра доказывала своё, Серёжка своё.
— А в детском саду у вас настоящий Дед Мороз был? — ехидно спросила Оля.
Серёжка смутился. В прошлом году, да и в позапрошлом тоже, Дедом Морозом наряжалась воспитательница Надежда Петровна. Хоть она и прилепила бороду из ваты и надела красную шубу с меховым белым воротником, её всё равно узнали. Только ненастоящий Дед Мороз на утреннике не означал, что сказочного старика совсем не существует.
Они чуть не подрались. Серёжка был готов огреть вредную сестру по спине подъёмным краном, как вдруг его осенило.
— А я тебе докажу, что Дед Мороз существует! Я ему позвоню!
Оля рассмеялась:
— Ну звони, звони!
Серёжка схватил телефонную книгу и открыл на странице с буквой «Д».
Дедиков…Дедков… Дедов… Дедулин. Никакого Деда Мороза. Но опускать руки Серёжка не собирался, пролистал книгу до буквы «М».
И вдруг сердце его заколотилось: в самом верху страницы он увидел строчку — «Д. Е. Мороз», и номер телефона.
— Я нашёл! Видала?! — воскликнул Серёжка.
Оля посмотрела и сузила глаза.
— Звони, звони. Сейчас посмотрим, какой там Дед Мороз!
Он глубоко вдохнул и прокрутил несколько раз телефонный диск. Раздался гудок, потом ещё два или три.
— Алло! — послышался из трубки густой бас, настоящий, дед-морозовский.
— Алло… — пискнул Серёжка. — Это Дед Мороз?
В трубке повисла недолгая тишина.
— Да, это Дед Мороз. С наступающим Новым годом тебя, малыш!
— Это он! — вытаращил глаза Серёжка.
— Как тебя зовут, мальчик?
— Серёжа Долгунов. Мне семь лет.
— Ты хорошо себя вёл, Серёжа? — пробасил Дед Мороз.
—Да-а…
— Слушался ли маму и папу?
— Слушался… Дедушка Мороз, а ты придёшь к нам с Олей на Новый год?
— Обязательно приду. На какой улице ты живёшь?
Адрес Серёжка назвал, чувствуя, как всё в нём трепещет. Настоящий Дед Мороз это вам не переодетая Надежда Петровна!
Он, красный и гордый собою, положил трубку.
— Ну вот! А ты спорила!
— А что Дед Мороз сказал, а, Серёженька? — стала подлизываться Оля.
— Он к нам придёт.
— О-о-о! А когда?
Серёжка спохватился, что не спросил, в какое время ждать Деда Мороза. Он позвонил ещё раз, но теперь в трубке были слышны короткие гудки. Дед Мороз страшно занятой, не один Серёжка хочет поговорить с ним.
Всю неделю до Нового года Серёжка учил стихотворение Маршака про ёлку, даже ночью просыпался и шептал, очень боялся опозориться перед Дедом Морозом.
Мама недоверчиво улыбалась, слушая сотый раз историю про звонок Деду Морозу.
— Сынок, Дед Мороз обязательно придёт к нам, только ночью. Ты будешь крепко спать. Он оставит подарок под ёлкой и уйдёт.
— Нет, неправда! — горячился Серёжка. — Он мне обещал!
Тридцать первого декабря он потребовал себе новую рубашку и шорты. Переоделся и прилип к окну, даже ел там. Бросался на каждый звонок с криком: «Я сам открою, сам! Это Дед Мороз!» Но приходил не бородатый сказочный дед, а соседка за приправой хмели-сунели, потом мамина подруга тётя Валя, она принесла им с Олей шоколадки. Серёжка поблагодарил и снова метнулся к окну.
— Кто-то пошутил, а он ждёт, — со вздохом сказала мама.
Стемнело. В свете фонарей кружились в странном танце снежинки. Время шло, а Дед Мороз всё не появлялся. Ничто Серёжку больше не радовало: ни наряженная сверкающими игрушками и огоньками гирлянды ёлка, ни накрытый стол, ни коробка оловянных солдатиков с автоматами и флагами, подаренная родителями.
И вдруг он увидел его, Деда Мороза. Он шёл в долгополой шубе по заснеженному тротуару, за ним с визгом и смехом бежала ватага ребятни. Дед Мороз развязал мешок и оделил каждого мальчишку и девчонку шоколадкой или конфетой — сверху было не разглядеть.
Через несколько минут раздался звонок.
— Он пришёл! Дед Мороз пришёл! — закричал Серёжка, спрыгнул со стула и стремглав кинулся к двери.
За порогом стоял Дед Мороз. Настоящий, с длинной белой бородой, в красной шубе, валенках и с большим мешком за плечами. Из-под лохматых бровей весело смотрели голубые глаза. Пахло от него хвоей, мандаринами и стужей.
— Здравствуйте детишки! Девчонки и мальчишки! — сказал Дед Мороз густым басом. — Это ты мальчик Серёжа? Ты меня звал в гости?
— Извините, но мы не приглашали… — растерялась мама, а папа поддакнул:
— Да, мы не вызывали. Вы к соседям постучите, они ждут.
— Ну мама! Это же мой Дед Мороз! — возмутился Серёжка и
потащил сказочного гостя в комнату, где мигала огоньками ёлка.
— Вот молодцы, детишки, вижу, что подготовились к Новому году, — похвалил Дед Мороз. — Ну, кто первый прочтёт дедушке стихотворение или споёт песенку?
— Я, я первый! — поднял руку Серёжка и зачастил:
Что растёт на ёлке?
Шишки да иголки.
Разноцветные шары
Не растут на ёлке.
Дед Мороз захлопал в ладоши, не снимая тёплых рукавиц. Потом Оля сыграла пьеску на пианино и спела песенку про трёх белых коней.
Дед Мороз развязал на бархатном мешке тесёмки и достал два бумажных пакета с нарисованным голубым снеговиком и ёлкой. Серёжка не утерпел, сразу посмотрел, что там лежит. Конфеты, мандарины, яблоки, шоколад, мармелад и коробка цветных — конечно волшебных! — карандашей. А у Оли в подарке оказались волшебные краски.
Дети водили хоровод вокруг ёлки, взяв за руки папу и маму, и не отпустили бы Деда Мороза, но тот стал таять от тепла: на полу появились лужицы.
— Ох-ох, пора мне в лес, детишки! — разохался он и поднялся со стула.
— Сколько мы вам должны? — услышал Серёжка мамин шёпот.
— Что вы! Лишь бы дети были довольны!
…Волшебные карандаши Серёжка изрисовал до маленьких огрызков, и рисунки получались красивыми, не такими, как если бы он рисовал обычными карандашами.
На следующий год Серёжа с сестрой снова захотели позвонить Деду Морозу, но куда-то потерялась телефонная книга. То лежала на полочке рядом с телефоном, а то исчезла.
— Не грустите, — сказала мама и поцеловала Серёжу и Олю в макушку, — он придёт ночью, тихонечко…
Серёжка караулил Деда Мороза, но, к огорчению, заснул и не увидел, как он прокрался в комнату и оставил под ёлкой конструктор и куклу в коробке.
Деда Мороза он встретил через несколько лет, когда к ним в школу пришёл новый учитель труда — Дмитрий Евгеньевич Мороз. Серёжка узнал его, хотя тот был, конечно, без длинной бороды и кустистых белых бровей, узнал по глазам и голосу.
«А я ваши карандаши до сих пор храню. И фантики от конфет», — хотел сказать Серёжка. Но не сказал. Постеснялся.
Началось всё с письма Деду Морозу. Пыхтя от усердия, Серёжка печатными буквами царапал послание. Едва он успел написать: «Дарагой дет марос», как подошла Оля, заглянула через плечо и захихикала.
— Вот дурачок! Никаких дедов морозов не существует.
— А вот и существует! — запальчиво возразил Серёжа. — Кто мне в тот Новый год подъёмный кран подарил? Дед Мороз! Мама сама письмо ему писала.
— Писала, — согласилась Оля, — а потом пошла и купила этот кран в «Детском мире», а письмо спрятала. Тебе говорят, что Дед Мороз подарки приносит, потому что ты ещё маленький.
Сестра доказывала своё, Серёжка своё.
— А в детском саду у вас настоящий Дед Мороз был? — ехидно спросила Оля.
Серёжка смутился. В прошлом году, да и в позапрошлом тоже, Дедом Морозом наряжалась воспитательница Надежда Петровна. Хоть она и прилепила бороду из ваты и надела красную шубу с меховым белым воротником, её всё равно узнали. Только ненастоящий Дед Мороз на утреннике не означал, что сказочного старика совсем не существует.
Они чуть не подрались. Серёжка был готов огреть вредную сестру по спине подъёмным краном, как вдруг его осенило.
— А я тебе докажу, что Дед Мороз существует! Я ему позвоню!
Оля рассмеялась:
— Ну звони, звони!
Серёжка схватил телефонную книгу и открыл на странице с буквой «Д».
Дедиков…Дедков… Дедов… Дедулин. Никакого Деда Мороза. Но опускать руки Серёжка не собирался, пролистал книгу до буквы «М».
И вдруг сердце его заколотилось: в самом верху страницы он увидел строчку — «Д. Е. Мороз», и номер телефона.
— Я нашёл! Видала?! — воскликнул Серёжка.
Оля посмотрела и сузила глаза.
— Звони, звони. Сейчас посмотрим, какой там Дед Мороз!
Он глубоко вдохнул и прокрутил несколько раз телефонный диск. Раздался гудок, потом ещё два или три.
— Алло! — послышался из трубки густой бас, настоящий, дед-морозовский.
— Алло… — пискнул Серёжка. — Это Дед Мороз?
В трубке повисла недолгая тишина.
— Да, это Дед Мороз. С наступающим Новым годом тебя, малыш!
— Это он! — вытаращил глаза Серёжка.
— Как тебя зовут, мальчик?
— Серёжа Долгунов. Мне семь лет.
— Ты хорошо себя вёл, Серёжа? — пробасил Дед Мороз.
—Да-а…
— Слушался ли маму и папу?
— Слушался… Дедушка Мороз, а ты придёшь к нам с Олей на Новый год?
— Обязательно приду. На какой улице ты живёшь?
Адрес Серёжка назвал, чувствуя, как всё в нём трепещет. Настоящий Дед Мороз это вам не переодетая Надежда Петровна!
Он, красный и гордый собою, положил трубку.
— Ну вот! А ты спорила!
— А что Дед Мороз сказал, а, Серёженька? — стала подлизываться Оля.
— Он к нам придёт.
— О-о-о! А когда?
Серёжка спохватился, что не спросил, в какое время ждать Деда Мороза. Он позвонил ещё раз, но теперь в трубке были слышны короткие гудки. Дед Мороз страшно занятой, не один Серёжка хочет поговорить с ним.
Всю неделю до Нового года Серёжка учил стихотворение Маршака про ёлку, даже ночью просыпался и шептал, очень боялся опозориться перед Дедом Морозом.
Мама недоверчиво улыбалась, слушая сотый раз историю про звонок Деду Морозу.
— Сынок, Дед Мороз обязательно придёт к нам, только ночью. Ты будешь крепко спать. Он оставит подарок под ёлкой и уйдёт.
— Нет, неправда! — горячился Серёжка. — Он мне обещал!
Тридцать первого декабря он потребовал себе новую рубашку и шорты. Переоделся и прилип к окну, даже ел там. Бросался на каждый звонок с криком: «Я сам открою, сам! Это Дед Мороз!» Но приходил не бородатый сказочный дед, а соседка за приправой хмели-сунели, потом мамина подруга тётя Валя, она принесла им с Олей шоколадки. Серёжка поблагодарил и снова метнулся к окну.
— Кто-то пошутил, а он ждёт, — со вздохом сказала мама.
Стемнело. В свете фонарей кружились в странном танце снежинки. Время шло, а Дед Мороз всё не появлялся. Ничто Серёжку больше не радовало: ни наряженная сверкающими игрушками и огоньками гирлянды ёлка, ни накрытый стол, ни коробка оловянных солдатиков с автоматами и флагами, подаренная родителями.
И вдруг он увидел его, Деда Мороза. Он шёл в долгополой шубе по заснеженному тротуару, за ним с визгом и смехом бежала ватага ребятни. Дед Мороз развязал мешок и оделил каждого мальчишку и девчонку шоколадкой или конфетой — сверху было не разглядеть.
Через несколько минут раздался звонок.
— Он пришёл! Дед Мороз пришёл! — закричал Серёжка, спрыгнул со стула и стремглав кинулся к двери.
За порогом стоял Дед Мороз. Настоящий, с длинной белой бородой, в красной шубе, валенках и с большим мешком за плечами. Из-под лохматых бровей весело смотрели голубые глаза. Пахло от него хвоей, мандаринами и стужей.
— Здравствуйте детишки! Девчонки и мальчишки! — сказал Дед Мороз густым басом. — Это ты мальчик Серёжа? Ты меня звал в гости?
— Извините, но мы не приглашали… — растерялась мама, а папа поддакнул:
— Да, мы не вызывали. Вы к соседям постучите, они ждут.
— Ну мама! Это же мой Дед Мороз! — возмутился Серёжка и
потащил сказочного гостя в комнату, где мигала огоньками ёлка.
— Вот молодцы, детишки, вижу, что подготовились к Новому году, — похвалил Дед Мороз. — Ну, кто первый прочтёт дедушке стихотворение или споёт песенку?
— Я, я первый! — поднял руку Серёжка и зачастил:
Что растёт на ёлке?
Шишки да иголки.
Разноцветные шары
Не растут на ёлке.
Дед Мороз захлопал в ладоши, не снимая тёплых рукавиц. Потом Оля сыграла пьеску на пианино и спела песенку про трёх белых коней.
Дед Мороз развязал на бархатном мешке тесёмки и достал два бумажных пакета с нарисованным голубым снеговиком и ёлкой. Серёжка не утерпел, сразу посмотрел, что там лежит. Конфеты, мандарины, яблоки, шоколад, мармелад и коробка цветных — конечно волшебных! — карандашей. А у Оли в подарке оказались волшебные краски.
Дети водили хоровод вокруг ёлки, взяв за руки папу и маму, и не отпустили бы Деда Мороза, но тот стал таять от тепла: на полу появились лужицы.
— Ох-ох, пора мне в лес, детишки! — разохался он и поднялся со стула.
— Сколько мы вам должны? — услышал Серёжка мамин шёпот.
— Что вы! Лишь бы дети были довольны!
…Волшебные карандаши Серёжка изрисовал до маленьких огрызков, и рисунки получались красивыми, не такими, как если бы он рисовал обычными карандашами.
На следующий год Серёжа с сестрой снова захотели позвонить Деду Морозу, но куда-то потерялась телефонная книга. То лежала на полочке рядом с телефоном, а то исчезла.
— Не грустите, — сказала мама и поцеловала Серёжу и Олю в макушку, — он придёт ночью, тихонечко…
Серёжка караулил Деда Мороза, но, к огорчению, заснул и не увидел, как он прокрался в комнату и оставил под ёлкой конструктор и куклу в коробке.
Деда Мороза он встретил через несколько лет, когда к ним в школу пришёл новый учитель труда — Дмитрий Евгеньевич Мороз. Серёжка узнал его, хотя тот был, конечно, без длинной бороды и кустистых белых бровей, узнал по глазам и голосу.
«А я ваши карандаши до сих пор храню. И фантики от конфет», — хотел сказать Серёжка. Но не сказал. Постеснялся.
гоша
Улов был не богат: десяток мелких пескарей, годных разве что кошке, и одна рыба покрупнее — голавль размером больше ладони.
Света сказала:
— Смотри, он ещё живой.
— Сейчас уснёт, — заверил Игорь.
Их пятилетний сын Данька пускал слюни, тянул ручонку к ведру и мычал. Света вытерла ему подбородок салфеткой.
— А давай его запустим в пруд? Назовём его Гошей. Всё Даньке радость, пусть смотрит.
Небольшой пластиковый прудик был вкопан в саду. Летом в нём сами селились лягушки, и ночами через приоткрытое окно слышалось их трескучее кваканье. Потом появлялись головастики — маленькие, чёрные, с подвижными хвостиками.
Рыбку выпустили в пруд. Света ожидала, что голавль будет резво плавать, но он лежал кверху белым брюхом, и только мерно двигающиеся жабры и подрагивающие оранжевые плавники говорили о том, что рыба жива.
«Не выживет... жалко», — подумала Света. Мысль о том, что рыбу как раз и ловят для того, чтобы она не жила, как-то отошла на второй план. Почему-то магазинную свежезамороженную рыбу есть было не жалко, а Гошу — очень.
Через полчаса голавль ожил, стал плавать по пруду кругами, опускался на дно, тыкался носом в камни.
Данька, которого вывезли на коляске в сад смотреть голавля, тянул скрюченную параличом руку и мычал.
— Рыбка... Смотри, Данечка, рыбка... Вон как плавает, — ворковала Света.
— Ы-ы-ы.... — пускал слюни сын.
Гоше накидали в пруд червей, оставшихся от рыбалки. Розовые, тонкие, они извивались на дне, но голавль их не замечал. Плавал он очень вяло, не удирал от рук, и Света трогала пальцем его гладкую спинку.
Пошёл дождь, крупные капли упали на Данькино лицо. Он испугался и заплакал. Света поспешно увезла сына в дом.
К вечеру голавль перестал опускаться на дно, высовывал голову из воды и ловил круглым ротиком воздух — задыхался. Света кинулась читать всё, что в интернете писалось о голавлях. Оказалось, что в прудах они не выживают из-за недостатка кислорода, им требуется река с течением.
Света легко могла представить мучения голавля и пожалела его.
— Игорь, давай выпустим его хотя бы в Ольшанку.
Тот рассмеялся:
— Что же я ловил рыбу, чтобы потом выпустить?
— Ну... некоторые ловят просто из интереса, а потом выпускают.
— Ладно, сейчас выгоню машину.
Через несколько минут они ехали к Ольшанке, везли голавля в пластиковом ведре.
Ольшанка находилась в черте города, недалеко от пятиэтажек. На другом её берегу стояли частные домики. Это мог быть прекрасный уголок для отдыха, если бы реку так не загадили.
Машину оставили у дороги и спустились по мокрой от дождя тропинке к реке. Неглубокая и неширокая, зато с быстрым течением, Ольшанка впадала в крупную реку, Гоше будет где разгуляться. Света выпустила голавля, он сразу ожил, быстро поплыл, уносимый течением.
— Он должен тебе три желания, загадывай, — улыбнулся Игорь.
— Желание у меня только одно, — не сразу ответила Света. И он не стал выпытывать, какое желание, и так всё было ясно. Здоровым ребёнком Дане никогда не стать, но если бы реабилитация дала какой-то видимый эффект...
«Никто не виноват, — думала Света, — Даня решил родиться раньше срока, вот и всё». Она не надеялась, что он будет ходить и бегать, что пойдёт в школу. Хоть бы поймать осмысленный взгляд и услышать слово «мама».
***
На другое утро, меняя сыну подгузник и ласково разговаривая, Света неожиданно поняла, что Данька внимательно смотрит ей в лицо. Взгляд его был не блуждающим, бессмысленным, а таким, что у неё забилось сердце. Он если и не понимал, то слушал и слышал.
— Данечка, на́ игрушку, на́...
Она близко поднесла яркого пластикового попугая, и Данька потянулся за ним и попробовал схватить. Не получилось, но он хотя бы попытался.
— Боюсь сглазить, — сказала мужу Света, — Даньке как будто стало лучше. Смотри, он следит за мной, раньше он так не делал.
С каждым днём она замечала маленькие победы, со временем их становилось больше: схватил игрушку и долго её разглядывал, сказал что-то похожее на «мама», стоял сам целую минуту, улыбался осмысленно. Врачи подтвердили, что прогресс есть, Даня идёт вперёд семимильными шагами.
— Случай уникальный, поразительный результат! Он ещё догонит своих сверстников, мы на это очень надеемся.
У Дани стали выпрямляться искривлённые руки и ноги, и через несколько месяцев он с поддержкой ходил.
— Слушай, а если это голавль? — сказала Света однажды перед сном.
Игорь шевельнулся в постели.
— Какой голавль?
— Ну тот... Гоша. Которого мы выпустили. Я загадала желание, чтобы Даня был здоров.
— Такая большая, а веришь в сказки, — рассмеялся муж. — Я же пошутил тогда. Реабилитация помогла.
— Пять лет не помогала, а тут помогла.
— Да не мучайся ты, загадай ещё желание. Сбудется — значит голавль помог.
— Шутишь? Гоша давно уплыл, может быть, он уже у Каспийского моря.
— Помнишь сказку про золотую рыбку? Старик звал её, и она как-то слышала, приплывала.
— Ладно, давай спать.
Света долго ворочалась, думала.
«Даже не поблагодарила Гошу. Надо бы съездить к Ольшанке, спасибо сказать».
На другой день, оставив сына с мамой, Света поехала к тому месту, где выпустила Гошу. Стояла осень, начало ноября. Ольшанку ещё не сковало льдом, и какие-то мальчишки кидали в воду камешки, кто дальше.
При посторонних Света постеснялась звать Гошу, постояла на холодном ветру, сделала селфи, как будто только за этим приехала, и села в машину, провожаемая удивлёнными взглядами мальчишек.
— Глупо, глупо... Притащилась сюда зачем-то, — пробормотала она, дёргая ремень безопасности.
Неожиданно ей пришло в голову, что тогда, летом, она не сказала вслух желание, даже не проговорила про себя. Просто мелькнуло, как вспышка — Данька! И всё.
Света уехала, больше ничего просить не стала, побоявшись повторить судьбу жадной старухи.
Прошло пятнадцать лет. Данька догнал своих ровесников, хорошо закончил школу, пошёл учиться дальше. Ничто не напоминало, что у него когда-то был ДЦП. Красивый, здоровый парень, родительская гордость.
— Я почти не помню себя лет до пяти, — однажды сказал он Свете, разглядывая старые снимки, — как будто спал, а потом меня встряхнули и разбудили. Смотрю на фотографии, где я в коляске, и не верю, что это я.
Света поцеловала сына в макушку:
— Мы тебя всяким любили и любим. Была одна история... Когда тебе было пять лет, папа поймал на рыбалке голавля...
Света рассказала с подробностями, как уговорила отпустить Гошу и как стояла на берегу Ольшанки осенью.
— Ты больше ничего не попросила? — спросил поражённый сын.
— Нет, ничего... Я слишком хорошо знаю русскую классику, — улыбнулась Света. — Просить не просила, но подумала: «Живи, волшебный голавль! Не попадайся больше на крючок». И ещё подумала, чтобы нас судьба тоже уберегла от таких крючков. И, знаешь, наверно, уберегла. Каких-то больших несчастий у нас не было, а если неприятности и случались, то мы их вместе разруливали.
В комнату зашла десятилетняя Катя, младшая дочь.
— О чём секретничаете?
— Так, ни о чём... Я Дане сказку про золотую рыбку рассказываю, — улыбнулась Света.
Света сказала:
— Смотри, он ещё живой.
— Сейчас уснёт, — заверил Игорь.
Их пятилетний сын Данька пускал слюни, тянул ручонку к ведру и мычал. Света вытерла ему подбородок салфеткой.
— А давай его запустим в пруд? Назовём его Гошей. Всё Даньке радость, пусть смотрит.
Небольшой пластиковый прудик был вкопан в саду. Летом в нём сами селились лягушки, и ночами через приоткрытое окно слышалось их трескучее кваканье. Потом появлялись головастики — маленькие, чёрные, с подвижными хвостиками.
Рыбку выпустили в пруд. Света ожидала, что голавль будет резво плавать, но он лежал кверху белым брюхом, и только мерно двигающиеся жабры и подрагивающие оранжевые плавники говорили о том, что рыба жива.
«Не выживет... жалко», — подумала Света. Мысль о том, что рыбу как раз и ловят для того, чтобы она не жила, как-то отошла на второй план. Почему-то магазинную свежезамороженную рыбу есть было не жалко, а Гошу — очень.
Через полчаса голавль ожил, стал плавать по пруду кругами, опускался на дно, тыкался носом в камни.
Данька, которого вывезли на коляске в сад смотреть голавля, тянул скрюченную параличом руку и мычал.
— Рыбка... Смотри, Данечка, рыбка... Вон как плавает, — ворковала Света.
— Ы-ы-ы.... — пускал слюни сын.
Гоше накидали в пруд червей, оставшихся от рыбалки. Розовые, тонкие, они извивались на дне, но голавль их не замечал. Плавал он очень вяло, не удирал от рук, и Света трогала пальцем его гладкую спинку.
Пошёл дождь, крупные капли упали на Данькино лицо. Он испугался и заплакал. Света поспешно увезла сына в дом.
К вечеру голавль перестал опускаться на дно, высовывал голову из воды и ловил круглым ротиком воздух — задыхался. Света кинулась читать всё, что в интернете писалось о голавлях. Оказалось, что в прудах они не выживают из-за недостатка кислорода, им требуется река с течением.
Света легко могла представить мучения голавля и пожалела его.
— Игорь, давай выпустим его хотя бы в Ольшанку.
Тот рассмеялся:
— Что же я ловил рыбу, чтобы потом выпустить?
— Ну... некоторые ловят просто из интереса, а потом выпускают.
— Ладно, сейчас выгоню машину.
Через несколько минут они ехали к Ольшанке, везли голавля в пластиковом ведре.
Ольшанка находилась в черте города, недалеко от пятиэтажек. На другом её берегу стояли частные домики. Это мог быть прекрасный уголок для отдыха, если бы реку так не загадили.
Машину оставили у дороги и спустились по мокрой от дождя тропинке к реке. Неглубокая и неширокая, зато с быстрым течением, Ольшанка впадала в крупную реку, Гоше будет где разгуляться. Света выпустила голавля, он сразу ожил, быстро поплыл, уносимый течением.
— Он должен тебе три желания, загадывай, — улыбнулся Игорь.
— Желание у меня только одно, — не сразу ответила Света. И он не стал выпытывать, какое желание, и так всё было ясно. Здоровым ребёнком Дане никогда не стать, но если бы реабилитация дала какой-то видимый эффект...
«Никто не виноват, — думала Света, — Даня решил родиться раньше срока, вот и всё». Она не надеялась, что он будет ходить и бегать, что пойдёт в школу. Хоть бы поймать осмысленный взгляд и услышать слово «мама».
***
На другое утро, меняя сыну подгузник и ласково разговаривая, Света неожиданно поняла, что Данька внимательно смотрит ей в лицо. Взгляд его был не блуждающим, бессмысленным, а таким, что у неё забилось сердце. Он если и не понимал, то слушал и слышал.
— Данечка, на́ игрушку, на́...
Она близко поднесла яркого пластикового попугая, и Данька потянулся за ним и попробовал схватить. Не получилось, но он хотя бы попытался.
— Боюсь сглазить, — сказала мужу Света, — Даньке как будто стало лучше. Смотри, он следит за мной, раньше он так не делал.
С каждым днём она замечала маленькие победы, со временем их становилось больше: схватил игрушку и долго её разглядывал, сказал что-то похожее на «мама», стоял сам целую минуту, улыбался осмысленно. Врачи подтвердили, что прогресс есть, Даня идёт вперёд семимильными шагами.
— Случай уникальный, поразительный результат! Он ещё догонит своих сверстников, мы на это очень надеемся.
У Дани стали выпрямляться искривлённые руки и ноги, и через несколько месяцев он с поддержкой ходил.
— Слушай, а если это голавль? — сказала Света однажды перед сном.
Игорь шевельнулся в постели.
— Какой голавль?
— Ну тот... Гоша. Которого мы выпустили. Я загадала желание, чтобы Даня был здоров.
— Такая большая, а веришь в сказки, — рассмеялся муж. — Я же пошутил тогда. Реабилитация помогла.
— Пять лет не помогала, а тут помогла.
— Да не мучайся ты, загадай ещё желание. Сбудется — значит голавль помог.
— Шутишь? Гоша давно уплыл, может быть, он уже у Каспийского моря.
— Помнишь сказку про золотую рыбку? Старик звал её, и она как-то слышала, приплывала.
— Ладно, давай спать.
Света долго ворочалась, думала.
«Даже не поблагодарила Гошу. Надо бы съездить к Ольшанке, спасибо сказать».
На другой день, оставив сына с мамой, Света поехала к тому месту, где выпустила Гошу. Стояла осень, начало ноября. Ольшанку ещё не сковало льдом, и какие-то мальчишки кидали в воду камешки, кто дальше.
При посторонних Света постеснялась звать Гошу, постояла на холодном ветру, сделала селфи, как будто только за этим приехала, и села в машину, провожаемая удивлёнными взглядами мальчишек.
— Глупо, глупо... Притащилась сюда зачем-то, — пробормотала она, дёргая ремень безопасности.
Неожиданно ей пришло в голову, что тогда, летом, она не сказала вслух желание, даже не проговорила про себя. Просто мелькнуло, как вспышка — Данька! И всё.
Света уехала, больше ничего просить не стала, побоявшись повторить судьбу жадной старухи.
Прошло пятнадцать лет. Данька догнал своих ровесников, хорошо закончил школу, пошёл учиться дальше. Ничто не напоминало, что у него когда-то был ДЦП. Красивый, здоровый парень, родительская гордость.
— Я почти не помню себя лет до пяти, — однажды сказал он Свете, разглядывая старые снимки, — как будто спал, а потом меня встряхнули и разбудили. Смотрю на фотографии, где я в коляске, и не верю, что это я.
Света поцеловала сына в макушку:
— Мы тебя всяким любили и любим. Была одна история... Когда тебе было пять лет, папа поймал на рыбалке голавля...
Света рассказала с подробностями, как уговорила отпустить Гошу и как стояла на берегу Ольшанки осенью.
— Ты больше ничего не попросила? — спросил поражённый сын.
— Нет, ничего... Я слишком хорошо знаю русскую классику, — улыбнулась Света. — Просить не просила, но подумала: «Живи, волшебный голавль! Не попадайся больше на крючок». И ещё подумала, чтобы нас судьба тоже уберегла от таких крючков. И, знаешь, наверно, уберегла. Каких-то больших несчастий у нас не было, а если неприятности и случались, то мы их вместе разруливали.
В комнату зашла десятилетняя Катя, младшая дочь.
— О чём секретничаете?
— Так, ни о чём... Я Дане сказку про золотую рыбку рассказываю, — улыбнулась Света.
рождественская открытка
Морозец! Ух, какой морозец, настоящий, новогодний! Витрины магазинов украшены еловыми ветвями, свечами и белокрылыми ангелами.
Африкан Иванович приметил вывеску писчебумажного магазина, вспомнил, что супруга его, Аглая Матвеевна, просила купить рождественских почтовых карточек, и велел извозчику остановиться.
У прилавка, водрузив на нос пенсне, он долго перебирал открытки и наконец отложил несколько с разными рисунками: с Дедом Морозом, детишками на санках и летящим над заснеженной землёй ангелом.
Расплатившись с приказчиком, Африкан Иванович подумал, что хорошо бы ещё послать поздравление начальнику, его превосходительству. Для этого требовалась карточка эдакая, утончённая.
Его внимание привлекла открытка с веткой остролиста в красных крапинках ягод и надписью золотом: «Съ Рождествомъ Христовымъ!»
— Вот эту дайте… — попросил Африкан Иванович. — Сколько стоит?
— Пять рублей, — любезно улыбнулся приказчик.
Пенсне упало с крупного носа Африкана Ивановича и повисло на шнурке.
— Сколько?
— Пять рублей, — повторил приказчик.
— Да ей красная цена две копейки, с чего пять рублей? Праздник Божий, а цены-то у вас не божеские!
Приказчик, молодой человек с напомаженными волосами, достал карточку и шепнул, фамильярно подмигивая:
— Особенная! Все пожелания исполняет, какие там написаны, потому такая дорогая. Рекомендую, две всего осталось. Нам десять штук из Петербурга выделили.
— Как так — пожелания исполняет? — запыхтел Африкан Иванович. — Шутки шутить изволите?
— Помилуйте, какие шутки! Вот желают хорошего жалованья, а разве оно от того больше делается? Или, скажем, здоровья или счастья. А кто стал здоровым и счастливым?
— А с этой, — Африкан Иванович с усмешкой кивнул на открытку, — как-то иначе?
Приказчик всплеснул руками:
— А как же-с! Я сам проверял. В прошлом году поздравил тестя и пожелал ему богатства. И что вы думаете? Он наследство получил из-за границы! Ей-богу, я не вру. Господина Печёнкина знаете? Новый дом на Павловской купил.
— Вот уж скажете… Как-то это не того…
Африкан Иванович, крайне недовольный, сунул за пазуху лёгкий свёрток с карточками и вышел из магазина.
«Выдумают ещё… Господу Богу в уши нешто пожелания летят? — сердился он, спрятав от холодного ветра нос в пушистый воротник шубы. — Шельма этот приказчик, по физии видно, что шельма».
Доехав до дома на Буранной улице, Африкан Иванович передумал сходить с саней и приказал извозчику:
— Вернись-ка, братец, к писчебумажному магазину. Я кое-чего позабыл.
***
Закрывшись в своём кабинете и велев домочадцам его не беспокоить, Африкан Иванович в сильном волнении ходил из угла в угол по мягкому персидскому ковру.
— Если карточка и правда такая особенная, то негоже тратить её на его превосходительство, — хмурился он. — Какой прок? У его превосходительства всё и так есть, дай бог каждому. Куда как лучше написать пожелания своему семейству. Уж я найду чего пожелать! У меня желаний много, ещё и карточки не хватит. Странно, зачем обязательно отправлять по почте? Этот приказчик, шельма, сказал, что непременно надо по почте… Ну да ладно, отправлю.
Африкан Иванович сел за стол, обмакнул перо в чернила и вывел каллиграфическим почерком: «Дражайший Африкан Иванович, супруга Аглая Матвеевна и дочь их Маша. Сердечно поздравляю вас с Рождеством Христовым!»
Так-так… Чего пожелать самому себе? Повышения по службе, чего же ещё. Бог здоровьем не обидел, всем бы такое в пятьдесят лет. А вот Аглая Матвеевна всё мигренью страдает.
«Желаю Вам, Африкан Иванович, получить повышение по службе, купить новый дом и экипаж, как у г-на Печёнкина. Аглае Матвеевне желаю здоровья, а дочери Маше…» — Тут он отложил перьевую ручку и задумался.
Дочери Маше — Мари, как её называли, двадцатипятилетней девице, давно следовало выйти замуж, однако женихи вокруг неё не роились: Мари была неказиста. Африкан Иванович не видел в этом большой беды и считал, что приличное приданое — достойная замена красоте. Но если для женщин это так важно, то пожалуйста!
Он вернулся к письму.
«А дочери Маше желаю красоты девичьей, приличного жениха (лучше всего из военных), счастья и выйти вскорости замуж».
Африкан Иванович пробежал глазами карточку — не забыл ли чего? — и остался доволен. Всё поместилось. Всё, что хотел, то и пожелал.
Он позвонил в колокольчик. В дверь вежливо постучали, в кабинет заглянул лакей.
— Вот что, братец, сходи и отправь эту карточку, — сказал Африкан Иванович. — Это очень важная корреспонденция.
— Понимаю. Слушаю-с!
— Сейчас же сходи, не медли.
— Слушаю-с!
Лакей почтительно принял открытку, поклонился и тотчас исчез.
«Так-то хорошо», — улыбнулся Африкан Иванович и прикинул, что пройдёт дня три-четыре, он получит драгоценную карточку обратно, уже с почтовым штемпелем, и тогда наступит счастье.
***
Африкан Иванович вернулся со службы в прекрасном расположении духа. Его превосходительство прозрачно намекнул, что Африкана Ивановича в ближайшем будущем ждёт повышение. Он счёл это добрым знаком. Стало быть, и всё остальное исполнится.
Мурлыча под нос модную песенку, услышанную в варьете, Африкан Иванович прошёл в гостиную.
— Африкаша! — кинулась к нему заплаканная жена. — Африкаша, ты только посмотри, какая гадость!
Двумя пальчиками, как жабу, она держала за кончик знакомую карточку с веткой остролиста.
— Папа, это такое свинство! — всплеснула руками Мари.
Африкан Иванович встревожился:
— Что стряслось? Какое свинство?
— Ты только вообрази! — воскликнула Аглая Матвеевна и высморкалась в батистовый платочек. — Кто-то послал нам открытку на Рождество, а в ней такая мерзость написана! Мари очень расстроена.
— Почему же «мерзость»? — растерялся Африкан Иванович и пробежал карточку глазами. — Душенька, успокойся, пожалуйста. Ничего дурного тут нет. Вот, гляди, повышение по службе… счастья… здоровья…
— Да?! Этот мерзавец написал, что я уродина! — расплакалась Мари. — Уродина, которую никто не хочет брать замуж!
— Ничего подобного!
— Да вот же, вот! «А дочери Маше желаю красоты, приличного жениха… и выйти замуж».
— Ах, боже мой! Не принимай так близко к сердцу, Машенька, для меня ты самая красивая на свете. Бог с ней, с этой карточкой… Забудь, душенька. Он, поди, пьян был, подлец, когда писал.
— А почерк на твой похож, Африкаша, — заметила супруга.
— Выдумала ещё! Где похож? И вовсе не похож.
— Господин Печёнкин-младший меня в театр пригласил, — всхлипнув, сказала Мари.
Африкан Иванович сначала обмер, потом просиял.
— Петя? Это же превосходно! Вот видишь, а ты говорила… Да мы с тобой ещё о-го-го! — И он истово перекрестился.
…Давно прошло Рождество. Как-то Африкан Иванович проезжал мимо писчебумажного магазина и подумал: «Надо бы заглянуть сюда».
Он пристально разглядывал почтовые карточки на витрине. Той самой открытки, исполняющей пожелания, разумеется, больше не было.
Приказчик, уже другой молодой человек с завитым чубом, спросил, что Африкану Ивановичу угодно.
— Карточка «С Рождеством» у вас была… С веткой остролиста, с красными ягодками…
— Да, была, — вспомнил приказчик и достал из-под прилавка открытку. — Она? Желаете купить?
Африкан Иванович обрадовался:
— Вот уже не чаял. Да-да, желаю… сколько стоит?
— Три копейки.
— Сколько?!
— Можно за две, ведь Рождество прошло.
Потрясённый Африкан Иванович расплатился и вышел на крыльцо. Сплюнул.
— Вот же шельма! Но ведь помогло, помогло! — Он любовно погладил карточку и спрятал за пазуху. На будущее Рождество пригодится.
Африкан Иванович приметил вывеску писчебумажного магазина, вспомнил, что супруга его, Аглая Матвеевна, просила купить рождественских почтовых карточек, и велел извозчику остановиться.
У прилавка, водрузив на нос пенсне, он долго перебирал открытки и наконец отложил несколько с разными рисунками: с Дедом Морозом, детишками на санках и летящим над заснеженной землёй ангелом.
Расплатившись с приказчиком, Африкан Иванович подумал, что хорошо бы ещё послать поздравление начальнику, его превосходительству. Для этого требовалась карточка эдакая, утончённая.
Его внимание привлекла открытка с веткой остролиста в красных крапинках ягод и надписью золотом: «Съ Рождествомъ Христовымъ!»
— Вот эту дайте… — попросил Африкан Иванович. — Сколько стоит?
— Пять рублей, — любезно улыбнулся приказчик.
Пенсне упало с крупного носа Африкана Ивановича и повисло на шнурке.
— Сколько?
— Пять рублей, — повторил приказчик.
— Да ей красная цена две копейки, с чего пять рублей? Праздник Божий, а цены-то у вас не божеские!
Приказчик, молодой человек с напомаженными волосами, достал карточку и шепнул, фамильярно подмигивая:
— Особенная! Все пожелания исполняет, какие там написаны, потому такая дорогая. Рекомендую, две всего осталось. Нам десять штук из Петербурга выделили.
— Как так — пожелания исполняет? — запыхтел Африкан Иванович. — Шутки шутить изволите?
— Помилуйте, какие шутки! Вот желают хорошего жалованья, а разве оно от того больше делается? Или, скажем, здоровья или счастья. А кто стал здоровым и счастливым?
— А с этой, — Африкан Иванович с усмешкой кивнул на открытку, — как-то иначе?
Приказчик всплеснул руками:
— А как же-с! Я сам проверял. В прошлом году поздравил тестя и пожелал ему богатства. И что вы думаете? Он наследство получил из-за границы! Ей-богу, я не вру. Господина Печёнкина знаете? Новый дом на Павловской купил.
— Вот уж скажете… Как-то это не того…
Африкан Иванович, крайне недовольный, сунул за пазуху лёгкий свёрток с карточками и вышел из магазина.
«Выдумают ещё… Господу Богу в уши нешто пожелания летят? — сердился он, спрятав от холодного ветра нос в пушистый воротник шубы. — Шельма этот приказчик, по физии видно, что шельма».
Доехав до дома на Буранной улице, Африкан Иванович передумал сходить с саней и приказал извозчику:
— Вернись-ка, братец, к писчебумажному магазину. Я кое-чего позабыл.
***
Закрывшись в своём кабинете и велев домочадцам его не беспокоить, Африкан Иванович в сильном волнении ходил из угла в угол по мягкому персидскому ковру.
— Если карточка и правда такая особенная, то негоже тратить её на его превосходительство, — хмурился он. — Какой прок? У его превосходительства всё и так есть, дай бог каждому. Куда как лучше написать пожелания своему семейству. Уж я найду чего пожелать! У меня желаний много, ещё и карточки не хватит. Странно, зачем обязательно отправлять по почте? Этот приказчик, шельма, сказал, что непременно надо по почте… Ну да ладно, отправлю.
Африкан Иванович сел за стол, обмакнул перо в чернила и вывел каллиграфическим почерком: «Дражайший Африкан Иванович, супруга Аглая Матвеевна и дочь их Маша. Сердечно поздравляю вас с Рождеством Христовым!»
Так-так… Чего пожелать самому себе? Повышения по службе, чего же ещё. Бог здоровьем не обидел, всем бы такое в пятьдесят лет. А вот Аглая Матвеевна всё мигренью страдает.
«Желаю Вам, Африкан Иванович, получить повышение по службе, купить новый дом и экипаж, как у г-на Печёнкина. Аглае Матвеевне желаю здоровья, а дочери Маше…» — Тут он отложил перьевую ручку и задумался.
Дочери Маше — Мари, как её называли, двадцатипятилетней девице, давно следовало выйти замуж, однако женихи вокруг неё не роились: Мари была неказиста. Африкан Иванович не видел в этом большой беды и считал, что приличное приданое — достойная замена красоте. Но если для женщин это так важно, то пожалуйста!
Он вернулся к письму.
«А дочери Маше желаю красоты девичьей, приличного жениха (лучше всего из военных), счастья и выйти вскорости замуж».
Африкан Иванович пробежал глазами карточку — не забыл ли чего? — и остался доволен. Всё поместилось. Всё, что хотел, то и пожелал.
Он позвонил в колокольчик. В дверь вежливо постучали, в кабинет заглянул лакей.
— Вот что, братец, сходи и отправь эту карточку, — сказал Африкан Иванович. — Это очень важная корреспонденция.
— Понимаю. Слушаю-с!
— Сейчас же сходи, не медли.
— Слушаю-с!
Лакей почтительно принял открытку, поклонился и тотчас исчез.
«Так-то хорошо», — улыбнулся Африкан Иванович и прикинул, что пройдёт дня три-четыре, он получит драгоценную карточку обратно, уже с почтовым штемпелем, и тогда наступит счастье.
***
Африкан Иванович вернулся со службы в прекрасном расположении духа. Его превосходительство прозрачно намекнул, что Африкана Ивановича в ближайшем будущем ждёт повышение. Он счёл это добрым знаком. Стало быть, и всё остальное исполнится.
Мурлыча под нос модную песенку, услышанную в варьете, Африкан Иванович прошёл в гостиную.
— Африкаша! — кинулась к нему заплаканная жена. — Африкаша, ты только посмотри, какая гадость!
Двумя пальчиками, как жабу, она держала за кончик знакомую карточку с веткой остролиста.
— Папа, это такое свинство! — всплеснула руками Мари.
Африкан Иванович встревожился:
— Что стряслось? Какое свинство?
— Ты только вообрази! — воскликнула Аглая Матвеевна и высморкалась в батистовый платочек. — Кто-то послал нам открытку на Рождество, а в ней такая мерзость написана! Мари очень расстроена.
— Почему же «мерзость»? — растерялся Африкан Иванович и пробежал карточку глазами. — Душенька, успокойся, пожалуйста. Ничего дурного тут нет. Вот, гляди, повышение по службе… счастья… здоровья…
— Да?! Этот мерзавец написал, что я уродина! — расплакалась Мари. — Уродина, которую никто не хочет брать замуж!
— Ничего подобного!
— Да вот же, вот! «А дочери Маше желаю красоты, приличного жениха… и выйти замуж».
— Ах, боже мой! Не принимай так близко к сердцу, Машенька, для меня ты самая красивая на свете. Бог с ней, с этой карточкой… Забудь, душенька. Он, поди, пьян был, подлец, когда писал.
— А почерк на твой похож, Африкаша, — заметила супруга.
— Выдумала ещё! Где похож? И вовсе не похож.
— Господин Печёнкин-младший меня в театр пригласил, — всхлипнув, сказала Мари.
Африкан Иванович сначала обмер, потом просиял.
— Петя? Это же превосходно! Вот видишь, а ты говорила… Да мы с тобой ещё о-го-го! — И он истово перекрестился.
…Давно прошло Рождество. Как-то Африкан Иванович проезжал мимо писчебумажного магазина и подумал: «Надо бы заглянуть сюда».
Он пристально разглядывал почтовые карточки на витрине. Той самой открытки, исполняющей пожелания, разумеется, больше не было.
Приказчик, уже другой молодой человек с завитым чубом, спросил, что Африкану Ивановичу угодно.
— Карточка «С Рождеством» у вас была… С веткой остролиста, с красными ягодками…
— Да, была, — вспомнил приказчик и достал из-под прилавка открытку. — Она? Желаете купить?
Африкан Иванович обрадовался:
— Вот уже не чаял. Да-да, желаю… сколько стоит?
— Три копейки.
— Сколько?!
— Можно за две, ведь Рождество прошло.
Потрясённый Африкан Иванович расплатился и вышел на крыльцо. Сплюнул.
— Вот же шельма! Но ведь помогло, помогло! — Он любовно погладил карточку и спрятал за пазуху. На будущее Рождество пригодится.
холод
Председатель шёл впереди, Лена и Таня плелись следом, обходя лужи и грязь.
— Вот здесь у нас клуб, — сказал он с оттенком гордости и махнул рукой на небольшое, прямо сказать, здание, из которого доносилась громкая музыка. — Если поплясать хотите — милости прошу. Парни у нас хорошие, не задиристые. Глядишь, понравится кто, так здесь и останетесь.
Лена фыркнула: ещё чего! Что они, молодые и красивые студентки, забыли в такой глуши? Отработают сколько надо на полях, помогут совхозу спасти урожай — и домой!
Председатель остановился у маленького домика, толкнул калитку:
— Вот здесь. Заходите... У Вальки будете жить. Так-то она баба неплохая...
Таня насторожилась. В голосе председателя ей послышалась какая-то недосказанность. Она ждала, что он ещё что-то добавит, но председатель промолчал.
Стукнул раз-другой в окошко:
— Валентина! Квартиранток тебе привёл, как договаривались.
Лена и Таня со своими чемоданчиками вошли в коридор, который служил ещё и кухней. Огляделись. Ну и беспорядок! Заляпанная газовая плита, стол, накрытый грязной клеёнкой, под столом жестяное помойное ведро. Стены давно полагалось побелить, но, видно, у хозяев руки не доходили.
Навстречу вышла молодая полноватая женщина с заспанным лицом и собранными в пучок светлыми волосами. Из-за её спины выглядывали три мальчишеские рожицы.
— Принимай гостей, Валя, — сказал председатель и добавил, повернувшись к девочкам: — Знакомьтесь, устраивайтесь, а я пошёл.
Валентина отвела квартиранток в маленькую комнатку, которая выходила дверью в коридор. Дверью — условно сказано, потому что никакой двери не было — пустой проём даже без занавески. В комнате стояли две кровати: односпальная деревянная и железная, побольше, которую называли полуторкой, маленький стол — вот и вся мебель.
Лена поставила чемодан и щёлкнула выключателем, но лампочка не загорелась.
— Не работает, — поспешно объяснила хозяйка.
— Как же нам без электричества? — опешили девушки.
— Из коридора свет попадает... Ну, располагайтесь.
— А чья это комната? — спросила Таня, поглядев на мальчишек, столпившихся у порога.
— Моя. Я здесь спала, — ответила Валя и цыкнула на сыновей: — А ну марш отсюда, гостям переодеться надо!
Лена поддела ногой куриную кость, валяющуюся на полу.
— Подмести здесь надо. Нам что, в грязи жить?
Они переоделись, попросили у хозяйки ведро и тряпку, прибрали комнату: смахнули пыль, оттёрли грязный облупленный подоконник, вымыли пол.
Заглянула Валентина:
— Девчонки, есть хотите? Давайте картошки сварим да поедим.
Те переглянулись: съеденный в автобусе бутерброд с колбасой и чай из термоса нельзя было считать нормальным обедом, и они с готовностью согласились. Сообща почистили картошку, порезали хлеб, розовое сало в крупинках соли и свежие огурцы. Дети — двое близнецов и старший мальчик — быстро уселись за стол, схватили вилки. Валентина отлучилась куда-то и вернулась с маленькой, лет двух, девочкой на руках.
— У вас и дочка есть? — удивилась Лена.
— Да, моя красавица, Светланка. — Валя чмокнула розовую щёчку. Размяла в миске картофелину с молоком и начала кормить дочку.
В тот вечер легли спать рано — устали. Лена вертелась в кровати, ей мешала яркая лампочка в коридоре, дома-то она привыкла спать в полной темноте. Не выдержала, тихо вышла из комнаты и погасила свет. К её удивлению, послышалось шлёпанье тапок, и появилась Валентина в ночной сорочке.
Щёлкнула рычажком выключателя и сказала:
— Не гаси, дети ночью в туалет встают.
— Свет в глаза бьёт, — пожаловалась Лена.
— Ну сегодня как-нибудь потерпи, а завтра придумаю что-нибудь. Загорожу.
Лена укуталась с головой в одеяло, сжалась в комок. Почему-то ей было очень холодно, несмотря на тёплую печь.
***
На работу вставали рано. Завтракали — и на поля, помогать совхозу убирать картошку. Деревенька была маленькой: сельпо, клуб, правление совхоза, немногочисленные домишки. И ещё кладбище — обитель мёртвых, темневшее меж высоких сосен. Оно слишком близко находилось с обителью живых.
Парни к такому соседству отнеслись спокойно.
— Из нашего окна кладбище видно, — сказал Сергей, наполняя ведро крупной розоватой картошкой, — ну и что? Я смотрел: покойники там не ходят, чего бояться? Если надо, я там и переночевать смогу.
— Помолчи, хвастун, — одёрнул его кто-то.
Стояла теплынь, настоящее бабье лето. Студенты разделись, лишь Таня с Леной не спешили снимать курточки.
— У нас в доме так холодно, я до сих пор согреться не могу, — призналась Лена.
— И я, — поддакнула Таня.
Позже этот странный холод навёл на размышления: почти никто в деревне печи по-настоящему ещё не топил — рано, разве что пару полешков кидали в топку, чтобы выгнать из дома сырость, а Валентина каждый день носила дрова из поленницы. От большой русской печи волнами плыло тепло, а потом будто натыкалось на невидимую преграду. В доме было холодно.
На другой вечер, вернувшись из столовой, девочки застали маленькую Свету у себя в комнате. Малышка добралась до косметичек и, сидя с ногами на большой кровати, играла с губной помадой, пудрой и тюбиками туши.
— А кто к нам пришёл! — умилилась Таня.
— Не мешает дочка? — выглянула Валентина.
— Нет, что вы, пусть сидит, она тихо играет.
Лена вспомнила про раздражающий свет из коридора:
— Тётя Валя, вы обещали дверь завесить.
— А, сейчас.
Хозяйка принесла старое тонкое одеяло и приколотила его гвоздями к дверному проёму.
…Через несколько дней стала понятна недосказанность в словах председателя: Валентина была не прочь пропустить стопку-другую самогонки. В такие дни она заваливалась спать на печь и храпела на все лады. Старший мальчик, Серёжка, кормил младших тем, что находил, а если ничего не мог приготовить, то все сидели голодными.
Подруги жалели детей и варили что-нибудь на скорую руку — кашу или картошку-пюре, ели сами и кормили мальчишек и Светочку. Валентина сама предлагала не стесняться и брать все продукты.
— Ну выпивает, — говорила Таня, — нас это не касается, пусть ей председатель выговоры делает. Зато нежадная, весёлая, не ворчит. Вон Ирку с Наташкой хозяйка-бабулька затюкала, по стеночке ходят. И крошку хлеба нельзя взять, и свет нельзя жечь — электричество экономит, а в восемь — спать. Ненормальная! А нам так просто раздолье.
Свет из прихожей больше не мешал, но спала Лена всё равно плохо: почему-то мёрзла, тело сковывал страх. Она пожаловалась Тане, и та сказала, что тоже чувствует себя очень неуютно ночами.
— Перебирайся ко мне. Кровать широкая, поместимся вдвоём, — предложила Лена.
Однажды ночью она проснулась от громкого стука — это хлопнула входная дверь. Послышались шаги, наверно хозяйка выходила во двор за какой-то надобностью, а теперь вернулась. Сдвинулось в сторону одеяло, и Лена зажмурилась, ослеплённая светом. Валя прошла в комнату и села на пустую кровать. Скрипнули пружины матраса.
«Чего ей надо? — подумала Лена. — Спросить что-то хочет?» Она открыла глаза — постель была пуста. Лена не поверила глазам: ведь в комнате кто-то есть! Вот он тихонько вздохнул, скрипнула кровать под невидимым телом, прошуршали лёгкие шаги. Стукнула входная дверь, и всё стихло.
Лена до утра не сомкнула глаз. Из какой-то боязни она не рассказала подруге о ночном госте: вдруг Таня примет её за сумасшедшую?
***
Что Светочка Вале не дочь, подруги узнали от болтливой поварихи.
— Не дочь? А кто? — подняла глаза от тарелки Таня.
— Племянница, родной сестры дочка. Иришка недавно умерла от рака, сгорела за несколько месяцев... Папашка бросил девочку, в город уехал хвостом своим кобелячьим перед девками крутить. Свету Валька удочерила, ведь родная кровь. Она баба добрая, хоть и пьёт.
— А мать Светы... она где похоронена? — заикаясь, спросила Лена.
— Известно где, на нашем кладбище, — вздохнула повариха.
Сирота при живом отце! Если бы не Валя, быть бы малышке в детском доме. Вечером Лена зазвала Светочку в комнату и высыпала на кровать содержимое своей косметички — играй, малышка. Пригладила светлые волосики, обрамляющие нежное личико.
***
Дискотека лихо отплясывала под «Ласковый май». Парни топтались на месте, едва переступая ногами, а девушки веселились вовсю, вертели попками, обтянутыми джинсами-пирамидами. Девчонки были не прочь танцевать до утра, но в положенное время завклуб сказала своё веское: «Баста!» — и погремела ключами. Молодёжь с ворчанием разошлась по домам.
— Время ещё детское, — недовольно говорила дорогой Таня, — в пионерском лагере и то позже ложились.
В окнах Валиного дома горел свет. Подруги переступили порог и едва не наткнулись на Серёжку.
— Ты чего не спишь? А мама где? — спросила Лена.
— Мама спит, а я не хочу... — ответил Серёжа.
Оказалось, что не спят и близнецы, Света хнычет и сосёт палец — хочет есть, а Валентина приняла на грудь и храпит на печи.
— Тётя Валя! — затормошила её Лена.
— Брось, её и пушкой сейчас не разбудишь. Сварим картоху, сами поедим и детей накормим, — сказала Таня. Она быстро переоделась и принялась мыть в кастрюле картофельные клубни.
— Я сейчас... — Лена сдвинул одеяло, чтобы в комнате было светлее, и стала расшнуровывать кроссовки.
Блям! Это упал на подоконнике Танин дезодорант. Лена чуть повернула голову на звук: баллончик медленно покатился с одного края на другой. Остановился, словно раздумывая, а потом покатился в обратную сторону.
«Мышь!» — подумала Лена. Она замахнулась кроссовкой, и дезодорант остановился. Опустила — и баллончик опять покатился по кривому подоконнику, как будто кто-то невидимый играл с ним.
Опять стало холодно. Лене показалось, что изо рта у неё вырываются облачка пара. Она бросила обувь и выскочила в прихожую.
— Ты чего? — обернулась от плиты Таня.
— Всё нормально, просто есть хочу! — отговорилась Лена и стала накрывать на стол. В сторону страшной комнаты она старалась не смотреть.
Поели сами, детей накормили и уложили спать. Пора было и самим укладываться.
Легли, а не спится. По радио заиграл гимн, значит, уже наступила полночь. И правда — часы в комнате пробили двенадцать раз.
Валентина вдруг сильно всхрапнула и замолчала, как будто ей зажали рот. Лене стало не по себе.
— Тань, иди сюда, мне что-то страшно, — позвала она.
Таня схватила подушку и юркнула к Лене под одеяло. Девочки пригрелись и задремали.
Глухо стукнула входная дверь. Сон отлетел. Лена испуганно ойкнула: она ведь полчаса назад сама закрыла тяжёлый засов, никто не мог войти. Может, Серёжка проснулся?
Послышались шаги. Кто-то остановился рядом с комнатой. Взвизгнула молния косметички, лежащей в коридоре на трюмо. Донеслось невнятное бормотание, из которого Лена не могла понять ни слова. Это не Валя и не дети, это кто-то другой!
Яркий свет лампочки ударил в глаза: невидимый гость отодвинул одеяло. В тишине было слышно лишь прерывистое дыхание подруг. Страшный холод и оцепенение сковали Лену, она хотела крикнуть и пошевелиться, но не могла. Внезапно что-то приподняло её в воздухе. Чьи-то невидимые сильные руки держали её и покачивали, как маленького ребёнка.
Лена зажмурилась. Лучше не смотреть, лучше не смотреть! Тогда можно будет свалить этот кошмар на головокружение. Сквозь ресницы она видела плывущие пятна яркого света; пыталась вспомнить слова хоть какой-нибудь молитвы, но увы, молиться она не умела.
И вдруг всё прекратилось. Лена почувствовала, как её осторожно положили на матрас. А потом кровать приподнялась и опустилась, так что девочки откатились к стенке.
Снова мелькнул свет — кто-то поднял одеяло и вышел из комнаты. Стукнула входная дверь. Гостья ушла.
Лена отыскала подружкину руку, вцепилась в неё. Так они пролежали без сна до рассвета, молча, не сказав ни одного слова. А утром стали собирать вещи.
Проснулась Валентина, захлопотала по хозяйству.
— Доброе утро! Чай будете пить? — спросила она.
— Тётя Валя, мы уходим, — за двоих сказала Лена.
— Уходите? — переспросила хозяйка.
Подруги ожидали, что она будет спрашивать причину, может быть, отговаривать, но Валя только кивнула: идите. Она одела Светочку, повязала платок и вышла из дома. Лена с Таней видели, как Валентина, чуть сгибаясь от тяжести, шла по дороге, ведущей на кладбище.
— Даже не спросила ничего, — сказала Лена.
— Чего спрашивать, и так знает. Она всё слышала, я уверена. Это Ирина, сестра её приходит, дочку ищет. Света с Валей на этой кровати спали до нас.
— Она Свету со мной перепутала?
— Не знаю, может быть. Потом поняла ошибку и рассердилась… Жалко, конечно, Иру. Молодая и красивая, Валентина говорила.
В тот же день подруги перебрались в дом к одинокой старушке. Хоть та и ворчала, зато ночами в доме было спокойно.
— Вот здесь у нас клуб, — сказал он с оттенком гордости и махнул рукой на небольшое, прямо сказать, здание, из которого доносилась громкая музыка. — Если поплясать хотите — милости прошу. Парни у нас хорошие, не задиристые. Глядишь, понравится кто, так здесь и останетесь.
Лена фыркнула: ещё чего! Что они, молодые и красивые студентки, забыли в такой глуши? Отработают сколько надо на полях, помогут совхозу спасти урожай — и домой!
Председатель остановился у маленького домика, толкнул калитку:
— Вот здесь. Заходите... У Вальки будете жить. Так-то она баба неплохая...
Таня насторожилась. В голосе председателя ей послышалась какая-то недосказанность. Она ждала, что он ещё что-то добавит, но председатель промолчал.
Стукнул раз-другой в окошко:
— Валентина! Квартиранток тебе привёл, как договаривались.
Лена и Таня со своими чемоданчиками вошли в коридор, который служил ещё и кухней. Огляделись. Ну и беспорядок! Заляпанная газовая плита, стол, накрытый грязной клеёнкой, под столом жестяное помойное ведро. Стены давно полагалось побелить, но, видно, у хозяев руки не доходили.
Навстречу вышла молодая полноватая женщина с заспанным лицом и собранными в пучок светлыми волосами. Из-за её спины выглядывали три мальчишеские рожицы.
— Принимай гостей, Валя, — сказал председатель и добавил, повернувшись к девочкам: — Знакомьтесь, устраивайтесь, а я пошёл.
Валентина отвела квартиранток в маленькую комнатку, которая выходила дверью в коридор. Дверью — условно сказано, потому что никакой двери не было — пустой проём даже без занавески. В комнате стояли две кровати: односпальная деревянная и железная, побольше, которую называли полуторкой, маленький стол — вот и вся мебель.
Лена поставила чемодан и щёлкнула выключателем, но лампочка не загорелась.
— Не работает, — поспешно объяснила хозяйка.
— Как же нам без электричества? — опешили девушки.
— Из коридора свет попадает... Ну, располагайтесь.
— А чья это комната? — спросила Таня, поглядев на мальчишек, столпившихся у порога.
— Моя. Я здесь спала, — ответила Валя и цыкнула на сыновей: — А ну марш отсюда, гостям переодеться надо!
Лена поддела ногой куриную кость, валяющуюся на полу.
— Подмести здесь надо. Нам что, в грязи жить?
Они переоделись, попросили у хозяйки ведро и тряпку, прибрали комнату: смахнули пыль, оттёрли грязный облупленный подоконник, вымыли пол.
Заглянула Валентина:
— Девчонки, есть хотите? Давайте картошки сварим да поедим.
Те переглянулись: съеденный в автобусе бутерброд с колбасой и чай из термоса нельзя было считать нормальным обедом, и они с готовностью согласились. Сообща почистили картошку, порезали хлеб, розовое сало в крупинках соли и свежие огурцы. Дети — двое близнецов и старший мальчик — быстро уселись за стол, схватили вилки. Валентина отлучилась куда-то и вернулась с маленькой, лет двух, девочкой на руках.
— У вас и дочка есть? — удивилась Лена.
— Да, моя красавица, Светланка. — Валя чмокнула розовую щёчку. Размяла в миске картофелину с молоком и начала кормить дочку.
В тот вечер легли спать рано — устали. Лена вертелась в кровати, ей мешала яркая лампочка в коридоре, дома-то она привыкла спать в полной темноте. Не выдержала, тихо вышла из комнаты и погасила свет. К её удивлению, послышалось шлёпанье тапок, и появилась Валентина в ночной сорочке.
Щёлкнула рычажком выключателя и сказала:
— Не гаси, дети ночью в туалет встают.
— Свет в глаза бьёт, — пожаловалась Лена.
— Ну сегодня как-нибудь потерпи, а завтра придумаю что-нибудь. Загорожу.
Лена укуталась с головой в одеяло, сжалась в комок. Почему-то ей было очень холодно, несмотря на тёплую печь.
***
На работу вставали рано. Завтракали — и на поля, помогать совхозу убирать картошку. Деревенька была маленькой: сельпо, клуб, правление совхоза, немногочисленные домишки. И ещё кладбище — обитель мёртвых, темневшее меж высоких сосен. Оно слишком близко находилось с обителью живых.
Парни к такому соседству отнеслись спокойно.
— Из нашего окна кладбище видно, — сказал Сергей, наполняя ведро крупной розоватой картошкой, — ну и что? Я смотрел: покойники там не ходят, чего бояться? Если надо, я там и переночевать смогу.
— Помолчи, хвастун, — одёрнул его кто-то.
Стояла теплынь, настоящее бабье лето. Студенты разделись, лишь Таня с Леной не спешили снимать курточки.
— У нас в доме так холодно, я до сих пор согреться не могу, — призналась Лена.
— И я, — поддакнула Таня.
Позже этот странный холод навёл на размышления: почти никто в деревне печи по-настоящему ещё не топил — рано, разве что пару полешков кидали в топку, чтобы выгнать из дома сырость, а Валентина каждый день носила дрова из поленницы. От большой русской печи волнами плыло тепло, а потом будто натыкалось на невидимую преграду. В доме было холодно.
На другой вечер, вернувшись из столовой, девочки застали маленькую Свету у себя в комнате. Малышка добралась до косметичек и, сидя с ногами на большой кровати, играла с губной помадой, пудрой и тюбиками туши.
— А кто к нам пришёл! — умилилась Таня.
— Не мешает дочка? — выглянула Валентина.
— Нет, что вы, пусть сидит, она тихо играет.
Лена вспомнила про раздражающий свет из коридора:
— Тётя Валя, вы обещали дверь завесить.
— А, сейчас.
Хозяйка принесла старое тонкое одеяло и приколотила его гвоздями к дверному проёму.
…Через несколько дней стала понятна недосказанность в словах председателя: Валентина была не прочь пропустить стопку-другую самогонки. В такие дни она заваливалась спать на печь и храпела на все лады. Старший мальчик, Серёжка, кормил младших тем, что находил, а если ничего не мог приготовить, то все сидели голодными.
Подруги жалели детей и варили что-нибудь на скорую руку — кашу или картошку-пюре, ели сами и кормили мальчишек и Светочку. Валентина сама предлагала не стесняться и брать все продукты.
— Ну выпивает, — говорила Таня, — нас это не касается, пусть ей председатель выговоры делает. Зато нежадная, весёлая, не ворчит. Вон Ирку с Наташкой хозяйка-бабулька затюкала, по стеночке ходят. И крошку хлеба нельзя взять, и свет нельзя жечь — электричество экономит, а в восемь — спать. Ненормальная! А нам так просто раздолье.
Свет из прихожей больше не мешал, но спала Лена всё равно плохо: почему-то мёрзла, тело сковывал страх. Она пожаловалась Тане, и та сказала, что тоже чувствует себя очень неуютно ночами.
— Перебирайся ко мне. Кровать широкая, поместимся вдвоём, — предложила Лена.
Однажды ночью она проснулась от громкого стука — это хлопнула входная дверь. Послышались шаги, наверно хозяйка выходила во двор за какой-то надобностью, а теперь вернулась. Сдвинулось в сторону одеяло, и Лена зажмурилась, ослеплённая светом. Валя прошла в комнату и села на пустую кровать. Скрипнули пружины матраса.
«Чего ей надо? — подумала Лена. — Спросить что-то хочет?» Она открыла глаза — постель была пуста. Лена не поверила глазам: ведь в комнате кто-то есть! Вот он тихонько вздохнул, скрипнула кровать под невидимым телом, прошуршали лёгкие шаги. Стукнула входная дверь, и всё стихло.
Лена до утра не сомкнула глаз. Из какой-то боязни она не рассказала подруге о ночном госте: вдруг Таня примет её за сумасшедшую?
***
Что Светочка Вале не дочь, подруги узнали от болтливой поварихи.
— Не дочь? А кто? — подняла глаза от тарелки Таня.
— Племянница, родной сестры дочка. Иришка недавно умерла от рака, сгорела за несколько месяцев... Папашка бросил девочку, в город уехал хвостом своим кобелячьим перед девками крутить. Свету Валька удочерила, ведь родная кровь. Она баба добрая, хоть и пьёт.
— А мать Светы... она где похоронена? — заикаясь, спросила Лена.
— Известно где, на нашем кладбище, — вздохнула повариха.
Сирота при живом отце! Если бы не Валя, быть бы малышке в детском доме. Вечером Лена зазвала Светочку в комнату и высыпала на кровать содержимое своей косметички — играй, малышка. Пригладила светлые волосики, обрамляющие нежное личико.
***
Дискотека лихо отплясывала под «Ласковый май». Парни топтались на месте, едва переступая ногами, а девушки веселились вовсю, вертели попками, обтянутыми джинсами-пирамидами. Девчонки были не прочь танцевать до утра, но в положенное время завклуб сказала своё веское: «Баста!» — и погремела ключами. Молодёжь с ворчанием разошлась по домам.
— Время ещё детское, — недовольно говорила дорогой Таня, — в пионерском лагере и то позже ложились.
В окнах Валиного дома горел свет. Подруги переступили порог и едва не наткнулись на Серёжку.
— Ты чего не спишь? А мама где? — спросила Лена.
— Мама спит, а я не хочу... — ответил Серёжа.
Оказалось, что не спят и близнецы, Света хнычет и сосёт палец — хочет есть, а Валентина приняла на грудь и храпит на печи.
— Тётя Валя! — затормошила её Лена.
— Брось, её и пушкой сейчас не разбудишь. Сварим картоху, сами поедим и детей накормим, — сказала Таня. Она быстро переоделась и принялась мыть в кастрюле картофельные клубни.
— Я сейчас... — Лена сдвинул одеяло, чтобы в комнате было светлее, и стала расшнуровывать кроссовки.
Блям! Это упал на подоконнике Танин дезодорант. Лена чуть повернула голову на звук: баллончик медленно покатился с одного края на другой. Остановился, словно раздумывая, а потом покатился в обратную сторону.
«Мышь!» — подумала Лена. Она замахнулась кроссовкой, и дезодорант остановился. Опустила — и баллончик опять покатился по кривому подоконнику, как будто кто-то невидимый играл с ним.
Опять стало холодно. Лене показалось, что изо рта у неё вырываются облачка пара. Она бросила обувь и выскочила в прихожую.
— Ты чего? — обернулась от плиты Таня.
— Всё нормально, просто есть хочу! — отговорилась Лена и стала накрывать на стол. В сторону страшной комнаты она старалась не смотреть.
Поели сами, детей накормили и уложили спать. Пора было и самим укладываться.
Легли, а не спится. По радио заиграл гимн, значит, уже наступила полночь. И правда — часы в комнате пробили двенадцать раз.
Валентина вдруг сильно всхрапнула и замолчала, как будто ей зажали рот. Лене стало не по себе.
— Тань, иди сюда, мне что-то страшно, — позвала она.
Таня схватила подушку и юркнула к Лене под одеяло. Девочки пригрелись и задремали.
Глухо стукнула входная дверь. Сон отлетел. Лена испуганно ойкнула: она ведь полчаса назад сама закрыла тяжёлый засов, никто не мог войти. Может, Серёжка проснулся?
Послышались шаги. Кто-то остановился рядом с комнатой. Взвизгнула молния косметички, лежащей в коридоре на трюмо. Донеслось невнятное бормотание, из которого Лена не могла понять ни слова. Это не Валя и не дети, это кто-то другой!
Яркий свет лампочки ударил в глаза: невидимый гость отодвинул одеяло. В тишине было слышно лишь прерывистое дыхание подруг. Страшный холод и оцепенение сковали Лену, она хотела крикнуть и пошевелиться, но не могла. Внезапно что-то приподняло её в воздухе. Чьи-то невидимые сильные руки держали её и покачивали, как маленького ребёнка.
Лена зажмурилась. Лучше не смотреть, лучше не смотреть! Тогда можно будет свалить этот кошмар на головокружение. Сквозь ресницы она видела плывущие пятна яркого света; пыталась вспомнить слова хоть какой-нибудь молитвы, но увы, молиться она не умела.
И вдруг всё прекратилось. Лена почувствовала, как её осторожно положили на матрас. А потом кровать приподнялась и опустилась, так что девочки откатились к стенке.
Снова мелькнул свет — кто-то поднял одеяло и вышел из комнаты. Стукнула входная дверь. Гостья ушла.
Лена отыскала подружкину руку, вцепилась в неё. Так они пролежали без сна до рассвета, молча, не сказав ни одного слова. А утром стали собирать вещи.
Проснулась Валентина, захлопотала по хозяйству.
— Доброе утро! Чай будете пить? — спросила она.
— Тётя Валя, мы уходим, — за двоих сказала Лена.
— Уходите? — переспросила хозяйка.
Подруги ожидали, что она будет спрашивать причину, может быть, отговаривать, но Валя только кивнула: идите. Она одела Светочку, повязала платок и вышла из дома. Лена с Таней видели, как Валентина, чуть сгибаясь от тяжести, шла по дороге, ведущей на кладбище.
— Даже не спросила ничего, — сказала Лена.
— Чего спрашивать, и так знает. Она всё слышала, я уверена. Это Ирина, сестра её приходит, дочку ищет. Света с Валей на этой кровати спали до нас.
— Она Свету со мной перепутала?
— Не знаю, может быть. Потом поняла ошибку и рассердилась… Жалко, конечно, Иру. Молодая и красивая, Валентина говорила.
В тот же день подруги перебрались в дом к одинокой старушке. Хоть та и ворчала, зато ночами в доме было спокойно.
дар бабушки устиньи
Под вечер к прабабушке снова пришли гости: незнакомая тётенька и мальчишка в чёрной шубе и шапке, перетянутой бельевой резинкой поперёк головы, — это чтобы в уши не дуло.
— Три дня в садике — три недели дома лечится. Никакого просвета… — пожаловалась тётя. — Муж закашляет, а у меня всё внутри сжимается, заразит же Серёжку!
— Ничего, ничего, полечим, — успокоила бабушка и сказала оробевшему мальчишке: — Садись-ка сюда, милый.
Люда стала на пороге и не сводила любопытных глаз с гостей. Ей хотелось сказать Серёжке, чтобы не боялся, бабушка больно не сделает, она её тоже лечила… сто раз, но он так и не посмотрел в сторону двери. Зато посмотрела бабушка.
— Иди поиграй в свои куколки, — заторопилась она спровадить Люду.
Той уходить не хотелось. Она сделала два шага назад, потом вернулась и стала подглядывать. Мальчишку раздели и усадили на табурет в дверном проёме с висящими цветастыми занавесками. Бабушка большой пухлой рукой мяла Серёжке шею, зачем-то загородившись шторой, и бормотала:
С твоей молитвой, Дева Мария, приступаю,
Жар, горечь из белого горла выгоняю.
Выгоняю-гоню на тридцать три года,
На тридцать три ветра,
На тридцать три стороны.
— Ещё раз придёте — и забудете, где гланды находятся.
— Спасибо… да, придём. Вот, возьмите…
Гостья положила на стол кулёк из серой бумаги и жёлтенькую бумажку.
Прабабушка Устинья Людочке была неродной, но та её любила, такую добрую и большую, называла бабулей. Бабушка пухлая, как колобок, не идёт — катится.
Посетители к ней приходили или утром, или вечером, так всегда велела бабушка. И вот явились опять гости, на этот раз какой-то дяденька.
Люда слышала, как он жаловался, что с детства страдает ангинами. Делали операцию — гланды снова выросли. Бабушка усадила дяденьку на табурет и, по обыкновению, спряталась за занавеской, как будто стеснялась, шептала заговор про деву и тридцать три ветра.
Заговор — не главное, главное — бабулины руки. Все говорили, что у неё дар, потому что пролечившиеся больше никогда не болеют ангинами. Сколько их было? Много… Дети и взрослые приходили почти каждый день, и всем прабабушка Устинья помогала.
Казалось, что её саму никакая хворь не одолеет, но однажды у бабушки случился инсульт, она слегла. Не могла шевелиться и говорить, только мычала и произносила невнятные звуки.
Приближался Новый год, Люда с сестрой готовилась к утреннику в школе, разучивала стихи и песни, а бабушка лежала на своей кровати, далёкая от этой новогодней суеты.
Люда заходила к ней, клала на одеяло шоколадную конфету:
— Возьми, это тебе...
— Не-е-е, — отвечала бабушка, и слезинка текла по её щеке.
Всем было ясно, что долго бабушка не протянет, но шли дни, пролетели праздники, а она всё лежала. Мучилась, а не умирала.
— А-а-а... — тянула бабушка Устинья.
— Что?.. Пить? Есть? — спрашивала мама.
У бабушки в уголках глаз закипали слёзы. Она настойчиво твердила своё «а-а-а».
— Зовёт кого-то, — догадалась мама. — Валя?
Нет.
— Катя?
Нет.
— Петя? Толя? Маша?
Всё мимо. В конце концов кто-то вспомнил Алёну, бабушкину дальнюю родственницу.
— Алёна?
Бабушка просияла.
Алёна жила далеко, на Украине, и все сомневались, что она согласится приехать. Но всё же разыскали её адрес и отправили телеграмму.
Алёна приехала через неделю. Это была женщина средних лет, черноволосая и быстроглазая.
— Наконец-то! — выдохнула мама. — Бабушка очень беспокоится, всё зовёт и зовёт.
Алёна поставила свой чемоданчик, разделась. Её провели в комнату, где лежала больная.
Как обрадовалась бабушка! Замычала и потянулась к Алёне. Все онемели: ведь больная не шевелилась уже много дней.
Алёна взяла бабушкины руки в свои и вдруг содрогнулась, как будто её обожгли кипятком. Бабушка захрипела и тут же замолчала. Умерла.
С руганью выскочила Алёна из комнаты, схватила своё пальто и чемоданчик.
— Вы куда? — всполошилась мама. — Не уходите так быстро…
Но гостья так рассердилась, что не осталась в доме ни на минуту.
— Мам, почему тётя убежала? — Люда прижалась к маминому боку.
Мама промолчала, погладила её по голове.
Спустя годы, повзрослев, Люда догадалась, что бабушка передала Алёне свой дар, а без этого не могла умереть.
— Три дня в садике — три недели дома лечится. Никакого просвета… — пожаловалась тётя. — Муж закашляет, а у меня всё внутри сжимается, заразит же Серёжку!
— Ничего, ничего, полечим, — успокоила бабушка и сказала оробевшему мальчишке: — Садись-ка сюда, милый.
Люда стала на пороге и не сводила любопытных глаз с гостей. Ей хотелось сказать Серёжке, чтобы не боялся, бабушка больно не сделает, она её тоже лечила… сто раз, но он так и не посмотрел в сторону двери. Зато посмотрела бабушка.
— Иди поиграй в свои куколки, — заторопилась она спровадить Люду.
Той уходить не хотелось. Она сделала два шага назад, потом вернулась и стала подглядывать. Мальчишку раздели и усадили на табурет в дверном проёме с висящими цветастыми занавесками. Бабушка большой пухлой рукой мяла Серёжке шею, зачем-то загородившись шторой, и бормотала:
С твоей молитвой, Дева Мария, приступаю,
Жар, горечь из белого горла выгоняю.
Выгоняю-гоню на тридцать три года,
На тридцать три ветра,
На тридцать три стороны.
— Ещё раз придёте — и забудете, где гланды находятся.
— Спасибо… да, придём. Вот, возьмите…
Гостья положила на стол кулёк из серой бумаги и жёлтенькую бумажку.
Прабабушка Устинья Людочке была неродной, но та её любила, такую добрую и большую, называла бабулей. Бабушка пухлая, как колобок, не идёт — катится.
Посетители к ней приходили или утром, или вечером, так всегда велела бабушка. И вот явились опять гости, на этот раз какой-то дяденька.
Люда слышала, как он жаловался, что с детства страдает ангинами. Делали операцию — гланды снова выросли. Бабушка усадила дяденьку на табурет и, по обыкновению, спряталась за занавеской, как будто стеснялась, шептала заговор про деву и тридцать три ветра.
Заговор — не главное, главное — бабулины руки. Все говорили, что у неё дар, потому что пролечившиеся больше никогда не болеют ангинами. Сколько их было? Много… Дети и взрослые приходили почти каждый день, и всем прабабушка Устинья помогала.
Казалось, что её саму никакая хворь не одолеет, но однажды у бабушки случился инсульт, она слегла. Не могла шевелиться и говорить, только мычала и произносила невнятные звуки.
Приближался Новый год, Люда с сестрой готовилась к утреннику в школе, разучивала стихи и песни, а бабушка лежала на своей кровати, далёкая от этой новогодней суеты.
Люда заходила к ней, клала на одеяло шоколадную конфету:
— Возьми, это тебе...
— Не-е-е, — отвечала бабушка, и слезинка текла по её щеке.
Всем было ясно, что долго бабушка не протянет, но шли дни, пролетели праздники, а она всё лежала. Мучилась, а не умирала.
— А-а-а... — тянула бабушка Устинья.
— Что?.. Пить? Есть? — спрашивала мама.
У бабушки в уголках глаз закипали слёзы. Она настойчиво твердила своё «а-а-а».
— Зовёт кого-то, — догадалась мама. — Валя?
Нет.
— Катя?
Нет.
— Петя? Толя? Маша?
Всё мимо. В конце концов кто-то вспомнил Алёну, бабушкину дальнюю родственницу.
— Алёна?
Бабушка просияла.
Алёна жила далеко, на Украине, и все сомневались, что она согласится приехать. Но всё же разыскали её адрес и отправили телеграмму.
Алёна приехала через неделю. Это была женщина средних лет, черноволосая и быстроглазая.
— Наконец-то! — выдохнула мама. — Бабушка очень беспокоится, всё зовёт и зовёт.
Алёна поставила свой чемоданчик, разделась. Её провели в комнату, где лежала больная.
Как обрадовалась бабушка! Замычала и потянулась к Алёне. Все онемели: ведь больная не шевелилась уже много дней.
Алёна взяла бабушкины руки в свои и вдруг содрогнулась, как будто её обожгли кипятком. Бабушка захрипела и тут же замолчала. Умерла.
С руганью выскочила Алёна из комнаты, схватила своё пальто и чемоданчик.
— Вы куда? — всполошилась мама. — Не уходите так быстро…
Но гостья так рассердилась, что не осталась в доме ни на минуту.
— Мам, почему тётя убежала? — Люда прижалась к маминому боку.
Мама промолчала, погладила её по голове.
Спустя годы, повзрослев, Люда догадалась, что бабушка передала Алёне свой дар, а без этого не могла умереть.
гостинец
В избе, разделённой тесовой перегородкой на две комнатки, было душно, и тётка Василиса открыла нараспашку окна. Стены и потолки она заранее отмыла от копоти в честь престольного праздника.
Всё многочисленное семейство пастуха Власа сидело за столом и угощалось поджаристым картофельным пирогом, запивая его домашним квасом; нежной, дрожащей на ложке яичницей, жареными карасями с дымящейся варёной картошкой и хрусткими огурчиками с огорода.
Казанская! Ради такого праздника можно и расстараться, вытрясти последнюю аржаную муку из мешка, достать горшочек коровьего масла и кринку сметаны из погреба.
Тётка Василиса с тёмным морщинистым лицом, которую все деревенские звали Васёной, зазвала в гости соседку Анисью, и теперь радушно угощала, подкладывая на тарелку то кусок пирога, то рыбы. Анисья обмахивалась платком, улыбалась и нахваливала хозяйку.
— Умелица ты, Василиса Захаровна, пироги печь. Просто тают во рту!
— Была бы курочка, сготовит и дурочка, — светлела лицом смущённая Васёна, тётёшкая на руках меньшого сына Витьку. Полуторагодовалый Витька был восьмым её ребёнком.
— А что ты на бабку Татьяну в церкви так осерчала, прямо зашипела? — вспомнила Анисья.
С лица пастушихи пропала улыбка, она спустила с колен Витьку и с досадой сказала:
— Да уж знаю за что! У меня хоть и восемь душ, а все родненькие и любимые. И здоровенькие, слава тебе... Мы с Власом сами не съедим, детям отдадим.
— Что ты, что ты, Васёна! И дочки, и парнишки у тебя хорошие. Олюшка, так почесть сношенькой моей будет. Ванька глаз с неё не спускает, сама видала, — зачастила Анисья.
Оля разливала в чашки кипяток из чугунка, услышала и зарделась. Глаза её засияли от удовольствия.
— Так что случилось-то? — осторожно спросила Анисья.
— Ты же знаешь, что сынок Татьяны падучей болезнью мается, — начала Васёна.
Дак кто ж этого не знает? Уж перемыли кости бабкиному сыну Илье, да супруге евонной Божене, Божене Прекрасной, до того она была хороша. Тоненькая, беленькая, с льняными волосами и серыми глазами в пушистых ресницах - ну чисто принцесса!
И вот такая краля обратила внимание на неказистого Илью. А потом схлестнулась с генералом, завязала в узелок свои вещички и укатила с энтим генералом в Питер. Так говорят, хотя, может, и брешут.
Илья в ногах валялся, не пускал. И никто не знает, что случилось меж ними, только с того времени Илюшка в судорогах биться стал. И вся жизнь переломалась у парня. Он в трактире в Ярославле половым служил. Раз нёс тарелки или чё ли там на подносе, и кто-то созоровал, стрельнул из левольверта на улице. У Ильи глазоньки закатилися, хлопнулся на пол, ножками задёргал. Посуда, понятное дело, вдребезги, хозяину убыток. Кто ж такое терпеть станет? Ну, и выгнали Илюшку из трактира. Помыкался он, да к матери вернулся.
Мать есть мать, переживает за сына, единственную кровиночку. Она к дохтуру его возила и к знахарке водила.
Знахарка-то сказала сразу, что Божена виновата в болезни Ильи, она и могла бы снять её. Да где теперь искать Божену? Да и захочет ли она помогать Илье?
Знахарка и на сухое дерево болезнь сводила, и в Волге её топила, и в лесу закапывала — ничего не помогло. И посоветовала тогда она в церкви у деток здоровьечка украсть: ты им конфетку даришь, а они Илюшке — здоровьечка чуток.
— Да как же так? Грех ведь, — испугалась бабка Татьяна.
— Да чего им будет-то? Ты же по чуть-чуть, по крошечке... Даёшь младенчику конфетку, пошепчешь слова нужные, Илюшке и полегчает...
С утра все деревенские наряжались в "кобеднишную", бережно хранимую в сундуках одежду, штопали наскоро дырочки. В печах томилось редкостное угощение, уж мамки постарались на Казанскую! В церкви благовестят, звон колокольный переливчатый слышен аж в Питере, как утверждали мальчишки.
Прихожане чинно идут в церковь, самых маленьких мамки несут на руках. Вот и пастух с пастушихой и своим многочисленным семейством, Анисья с сыном Ванькой, а вон и Яшкина синяя рубаха мелькает, закадычного дружка Ванькиного. А рядом белая кудрявая головёнка Яшкиного братца Лёшеньки.
Служба началась. Отец Николай в долгополой золочёной одежде поёт густым басом, прихожане с просветлёнными лицами крестятся и кланяются. В церкви светло от толстых горящих свечей и лампадок. Со стен смотрят бородатые лики святых, а если задрать голову, то можно увидеть нарисованного на потолке Христа, стоящего на облаке, и руками эти облака разводящего. А внизу мужики и бабы ахают и удивляются, даже пальцами на него показывают.
В дверях церкви стоит бабка Татьяна. Её маленькое личико в обрамлении платка напряжено, глазки бегают. Она не молится и не крестится, шарит глазами по пёстрой толпе прихожан. Высматривает мамок с маленькими детишками. Баб с детьми много, есть и незнакомые, видать из Окунёвки и Петровки. Помаячив в дверях, она уходит к церковной ограде и долго стоит там в нерешительности. Она уже делает шаг к калитке, но останавливается, вспомнив как сегодня утром бился в судорогах Илья, ноженьками сучил, как пена шла у него изо рта... Как потом сидел грустный-грустный, вертя в руках золотую с зелёными камешками браслетку Божены, забытую ею в спешке. Ох-ох-ох, грехи наши тяжкие...
В глазах у бабки блестят слёзы, она вытирает их уголком платка и остаётся у ограды.
А вот и народ из церкви повалил. Кто домой, кто в гости, все торопятся Казанскую отмечать.
Вот какая-то незнакомая молодуха в ситцевом белом платье с мальчиком на руках поравнялась с бабкой Татьяной.
— Какой хорошенький мальчонка у тебя, — улыбается бабка. — Ути-пути, махонький... На-ко гостинчику!
Бабка Татьяна достаёт из кармана ярко-красный леденец, на который ярославские кондитеры не пожалели красок. И где только взяла такое богатство? Не иначе Илья в лучшие времена из Ярославля привёз. Мальчонка во все глаза таращится на сокровище, тянется пухлой ручкой.
— Что сказать надо, Петенька? — умиляется молодуха.
— Си-и-и-и... — тянет Петенька, пуская пузыри.
— Кушай, ангельчик. — Бабка гладит мальчонку по пушистой головке и что-то шепчет.
Так же она одаривает леденцом маленькую девчонку, топающую на кривоватых ножках, двумя руками цепляясь за юбку старшей сестры. И какого-то мальчика постарше, сослепу не разобрала чей это мальчик.
Ватагой пронеслись какие-то мальчишки и девчонки, бабка не успела разглядеть их, а следом неторопливо шли две бабы, у одной на руках сидел хорошенький темноволосый мальчик. Это были Анисья и Васёна.
— Ой, мои-то ухлестали вперёд мамки, один Витенька остался, — смеялась Васёна.
— С праздничком вас, соседушки-голубушки, спаси вас Христос, милые!
— Спасибо, бабушка Татьяна, и вас с празничком!
— А это Витенька? Какой большой-то вырос, ну прямо не узнать! На-ко гостинчику, милый! — протянула бабка леденец.
— Ой, спасибо, вот так подарочек! — рассыпалась в благодарности Васёна, заглянула в лицо Татьяне и осеклась.
В глазах бабки мелькнул страх и отчаянье, губы дрожали. Ужас горячей волной обдал Васёну, ударил в ноги так, что она едва устояла.
— С праздничком, говоришь?! — зло зашипела пастушиха и оттолкнула бабкину руку. — Кушайте сами, не обляпайтесь!
Подхватила подол старенькой застиранной юбки и пошла прочь, а следом поспешила недоумевающая Анисья.
У бабки Татьяны выступили слёзы, она вытерла их краем платка, вздохнула и огляделась: не видел ли кто? И встретилась взглядом с Лёшкой, который внимательно и серьёзно смотрел на неё. Долго ли он тут стоял, кто знает...
— Ты думаешь, что-то худое она хотела сделать? — спросила Анисья, дуя в чашку с огненным чаем.
— Знамо дело. Вот те крест, падучую хотела переложить. Уф, как я испужалась, аж ноженьки подкосилися! Она что думает, если у меня детей семеро по лавкам, так и плакать об них никто не станет? — сердилась Васёна.
— А если бабка успела другим деткам свои гостинчики всучить? Ты не видала?
— Может и успела. Вон сколько их в церкви было, рази уследишь?
— Ох, Царица Небесная, заступница, спаси и сохрани! — перекрестилась Анисья.
— А я знаю кому бабка Таня конфету дала, - вдруг сказала Оля.
— Кому, дочка?
— Манечке Белкиной, я видела.
— Ах, Господи! Беги скорее, дочка, предупреди их!
Оля убежала, и никто не заметил, как в соседней комнатёнке сидел насытившийся картошкой и пирогами сын Лёнька и медленно, с наслаждением лизал ярко-красный леденец.
***
Осенью захворал Лёнька. Стал скучным и вялым, перестал с ребятами на улице играть, всё больше лежал на печке, покашливал.
— У тебя болит что-нибудь, Лёнька? — спрашивала Василиса.
— Нет, ничего не болит. Я просто устал...
Когда рубаха стала болтаться на Лёньке, как на огородном пугале, Василиса встревожилась, повезла сына в больницу на станцию. Старенький врач с бородкой долго слушал Лёньку через трубочку, поблёскивая очками, ощупывал его.
— Белая ромашка , — изрёк он наконец.
— Матерь Божья! Какая ромашка? — испугалась Василиса.
— Чахотка у твоего сына.
При этих словах Васёна свалилась в обморок с любезно предложенного доктором табурета. Её привела в чувство докторова медсестра, сунув под нос ватку с нашатырём.
Бледная, как полотно, Василиса комкала в трясущихся руках платок и всё спрашивала:
— Да как же так, ведь здоровенький был... что же мне делать? — Губы у неё прыгали.
— Питание ему надо хорошее: молоко парное, яйца, хлеб белый, мясо, фрукты... кумыс пить... Морской воздух для чахоточных большую пользу приносит.
Васёна про кумыс и не слышала никогда, а море только в Олькином учебнике на картинке видела. Но поняла, что всё это: фрукты, мясо, кумыс и морской воздух — это не для них. У них, в самой бедной семье пастуха, и белого хлеба никогда на столе не было, не говоря о мясе. И она заплакала тонко и жалобно, что и каменное сердце бы дрогнуло. А у доктора оно было доброе.
— Ну-ну, не плачь. Даст Бог — поправится твой малец. У него начальная стадия, выкарабкается. — И денег за осмотр не взял.
Всю обратную дорогу Василиса плакала, слёзы текли по тёмному лицу и терялись в морщинах. Откуда она взялась, чахотка эта? Такой здоровенький мальчонка был... Где брать мясо, фрукты, белый хлеб? У них на столе и чёрный-то не каждый день. Откуда денег брать, разве душу продать?
— Да не реви ты, не реви, — грубовато успокаивал её пастух Влас, — Витьку пугаешь. Мы вылечим его, я травок пользительных насушил.
Бабы посоветовали к знахарке сходить, Васёна взяла Леньку и пошла. Знахарка вытащила засаленную колоду карт, разложила на столе. Подняла глаза и странно посмотрела на Лёньку, перевела взгляд на Василису:
— Я не смогу помочь, ступай.
— Да как же так?
— Ступай, ступай. Сказано — не могу.
Василиса поднялась с окаменевшим лицом, поймала Лёнькину руку и вышла из избы.
Знахарка сгребла карты:
— По крошечке, по маленькой, а оно вон как обернулось...
Васёна из кожи лезла, чтобы хорошо кормить больного сына. Яичко варёное — Лёньке, молочко и сметанку, принесённые Яшкой в качестве платы за работу, — Лёньке. Своей-то коровы у пастушихи не было. Всю жизнь она лелеяла мечту купить тёлочку, чтобы молоко деткам давала, да никак не получалось отложить лишнюю копейку с восемью-то детьми. И как будто полегчало Лёньке: румянец на белом личике появился, стал изредка на улицу выходить.
Раз ребята затеяли в салки играть — денёк выдался тёплый, почти летний, — вышел и Лёнька к ним. Играть не играл, только в стороне стоял смотрел. Лёша только собрался "осалить" Кольку Мелкого, да наткнулся взглядом на Лёньку. А за спиной у Лёньки страшный чёрный мертвяк стоит, высохший череп зубы скалит, руки сухие, костлявые, но в модном костюме с искрой. От Лёньки к этому мертвяки нитки тонкие тянутся, нитки эти шевелятся, как живые, силу из Лёньки высасывают.
Повернул мертвяк голову, пустыми глазницами на Лёшу посмотрел. И палец к зубам приложил: молчи, мол.
— Лёшка, ты водишь! Чего стоишь, сдрейфил, что ли?! — азартно приплясывал на месте Колька.
— Я не играю, — махнул рукой Лёша, повернулся и побрёл куда-то вдоль улицы. Вслед ему неслись возмущённые ребячьи голоса.
***
Василиса с дочкой рубили на дощечках капусту острыми ножами. Целый ворох капусты высился в тазу — они собирались квасить
— Лёшенька, ты чего? Тебя мамка прислала? — повернулась к нему Василиса.
— Нет, я сам пришёл. Можно я посижу у вас?
— Посиди, посиди... Лёня на улице.
Лёша сел на скамейку, посмотрел, как ловко орудуют ножами Васёна с Оксей, и решился:
— Тётка Васёна, а Лёнька болеет?
— Болеет, милый, болеет, — отозвалась Василиса. - Получшело ему, вроде, даст Бог — поправится Лёнечка.
— К Лёньке мертвяк прицепился, всюду за ним ходит. И силы сосёт у него через нитки, поэтому Лёнька болеет.
Василиса изменилась в лице, рот у неё некрасиво открылся, губы дёргались. Окся испуганно ойкнула.
— Какие страсти ты говоришь, Лёшенька. Может, ты выдумал или померещилось тебе?
Лёша покачал головой:
— Нет, мне не померещилось. Он очень худой и голодный, этот мертвяк. Мама Соня сказала, что вам надо к бабке идти. Но не к этой, а к Прасковье, туда, где мой тятька живёт.
Васёна так и осталась стоять с выпученными глазами...
На другой день она всё же напросилась ехать с Антипом, чтобы тот подбросил до развилки, и Лёньку с собой взяла.
Стоя у окна и грызя сухарь, Лёша наблюдал, как усаживаются в повозку Васёна с Лёнькой, а следом забирается мертвяк, связанный с Лёней шевелящимися живыми нитками.
***
Антип подбросил до развилки, дальше они пошли сами: Васёна впереди, Лёнька позади, а следом тащился мертвяк. Так и дошли до деревни. У прохожего Василиса спросила где дом Прасковьи, ей указали. Она, робея, поднялась по крашеному крылечку, толкнула дверь:
— Хозяева есть?
— Есть-есть, заходи...
Васёна с Лёнькой вошли, было, в горницу, но Прасковья, высокая красивая женщина, вдруг встала со скамьи и крикнула:
— Живые заходят, мёртвые — за порогом!
Василиса испугалась, попятилась. Прасковья схватила со стола нож, притянула к себе Лёньку и давай у него за спиной ножом махать! Лёнька закричал от боли, упал на цветной половичок.
— Всё, милый, всё, — подняла она с пола Лёню, — садись на лавку... Мертвяка привели, присосался к мальчонке, — объяснила она Васёне.
— Матерь Божья! — перекрестилась Васёна. — Да что ему надо от моего Лёнечки?
— Взяли мальцы что-то на обмен. Им — вещь какая-то, а тому — чуток здоровьечка. Но умер тот убогий. Смертью страшною, не своею. И всё перепуталось. Сосёт мертвяк силы из мальца, не может остановиться. Душа неупокоенная, не отпетая. Твоего высосет, за другого примется: двое мальцов-то было.
— Да что он мог взять такого-то? — удивилась Васёна. — Лёнька, что ты у кого взял?
— Я ничего не брал, маменька, — развёл руками Лёнька.
— Да кто ж это такой-то?
— Не знаю, милая, на лбу у него не написано... Скажу, что умер он недавно, похоронен в костюме фасонистом таком...
Тут Васёна и догадалась, закричала не своим голосом:
— Илька, Илька это! Прасковья Михайловна, матушка, делать-то что мне?
— Узнала покойника?
— Узнала, узнала!
— Отпеть надо. Иди к его сродственникам, проси, чтобы к священнику шли, пусть священник отпоёт его, отмолит грехи его.
Вздохнула Васёна, оставила в качестве платы пяток яиц в узелке и денежку, поклонилась, поблагодарила и ушла с Лёнькой.
***
Бабка Татьяна после похорон единственного сына слегла, избу не покидала. Лёгкая, сухонькая лежала на тощем матрасе, ждала смерти. Скрипнула дверь, кто-то прошёл через сенцы в избу. Бабка с трудом подняла голову:
— Хто там?
— Я это, Василиса. — Она прошла без приглашения и села на лавку.
Бабка Татьяна приподнялась на кровати, спустила негнущиеся ноги.
— Что на свете делается, Василиса? Я и не выхожу, смерти дожидаюся.
— Лёнька у меня заболел. Доктор сказал: ромашка, — после молчания начала Васёна.
— Кака така ромашка? — удивилась бабка.
— Чахотка.
— О Господи! — испугалась она.
— Ты вот мне что скажи... Илью отпевала или нет?
Лицо у бабки Татьяны сморщилось, она мелко затряслась и заплакала.
— Илюшенька, сыночек единственный... лучше бы меня смерть забрала, чем тебя... Даже не отпела тебя, сокола ненаглядного... Захворал отец Николай, не смог прийти, а потом и я слегла, забыла в горе своём... Василисушка, — обратилась она к Васёне, — сходи, Христа ради, к отцу Николаю, пусть отпоёт Илюшеньку, как положено. И ко мне пусть придёт, покаяться хочу.
— Хорошо, схожу, — пообещала Василиса.
— Прости, Христа ради, Васёнушка! Твоему мальцу, кажись, дала я леденец взамен здоровьечка! Бес попутал, прости дуру старую! — запричитала бабка.
Василиса встала с каменным лицом:
— Бог простит. — И вышла из избы.
***
— Надевай рубашку, — доктор отложил трубку, — гораздо, гораздо лучше! Я же говорил: питание, кумыс, свежий воздух – всё это сделает своё дело. Здоров, практически здоров!
Ленька заправил рубашку в штаны, сияющая Василиса благодарно кивала каждому слову доктора, полезла в карман юбки за деньгами, на что доктор жестом велел убрать.
— Идите, отпускаю вас.
Васёна поклонилась в пояс, щёлкнула по затылку Лёньку, чтобы тоже поклонился, и вышла на больничное крыльцо. Яркий свет ударил ей в глаза, она подняла голову к синему небу, где летел на юг косяк перелётных птиц, где слышались их прощальные крики.
— Красота-то какая, Лёнька... какая красота!
Всё многочисленное семейство пастуха Власа сидело за столом и угощалось поджаристым картофельным пирогом, запивая его домашним квасом; нежной, дрожащей на ложке яичницей, жареными карасями с дымящейся варёной картошкой и хрусткими огурчиками с огорода.
Казанская! Ради такого праздника можно и расстараться, вытрясти последнюю аржаную муку из мешка, достать горшочек коровьего масла и кринку сметаны из погреба.
Тётка Василиса с тёмным морщинистым лицом, которую все деревенские звали Васёной, зазвала в гости соседку Анисью, и теперь радушно угощала, подкладывая на тарелку то кусок пирога, то рыбы. Анисья обмахивалась платком, улыбалась и нахваливала хозяйку.
— Умелица ты, Василиса Захаровна, пироги печь. Просто тают во рту!
— Была бы курочка, сготовит и дурочка, — светлела лицом смущённая Васёна, тётёшкая на руках меньшого сына Витьку. Полуторагодовалый Витька был восьмым её ребёнком.
— А что ты на бабку Татьяну в церкви так осерчала, прямо зашипела? — вспомнила Анисья.
С лица пастушихи пропала улыбка, она спустила с колен Витьку и с досадой сказала:
— Да уж знаю за что! У меня хоть и восемь душ, а все родненькие и любимые. И здоровенькие, слава тебе... Мы с Власом сами не съедим, детям отдадим.
— Что ты, что ты, Васёна! И дочки, и парнишки у тебя хорошие. Олюшка, так почесть сношенькой моей будет. Ванька глаз с неё не спускает, сама видала, — зачастила Анисья.
Оля разливала в чашки кипяток из чугунка, услышала и зарделась. Глаза её засияли от удовольствия.
— Так что случилось-то? — осторожно спросила Анисья.
— Ты же знаешь, что сынок Татьяны падучей болезнью мается, — начала Васёна.
Дак кто ж этого не знает? Уж перемыли кости бабкиному сыну Илье, да супруге евонной Божене, Божене Прекрасной, до того она была хороша. Тоненькая, беленькая, с льняными волосами и серыми глазами в пушистых ресницах - ну чисто принцесса!
И вот такая краля обратила внимание на неказистого Илью. А потом схлестнулась с генералом, завязала в узелок свои вещички и укатила с энтим генералом в Питер. Так говорят, хотя, может, и брешут.
Илья в ногах валялся, не пускал. И никто не знает, что случилось меж ними, только с того времени Илюшка в судорогах биться стал. И вся жизнь переломалась у парня. Он в трактире в Ярославле половым служил. Раз нёс тарелки или чё ли там на подносе, и кто-то созоровал, стрельнул из левольверта на улице. У Ильи глазоньки закатилися, хлопнулся на пол, ножками задёргал. Посуда, понятное дело, вдребезги, хозяину убыток. Кто ж такое терпеть станет? Ну, и выгнали Илюшку из трактира. Помыкался он, да к матери вернулся.
Мать есть мать, переживает за сына, единственную кровиночку. Она к дохтуру его возила и к знахарке водила.
Знахарка-то сказала сразу, что Божена виновата в болезни Ильи, она и могла бы снять её. Да где теперь искать Божену? Да и захочет ли она помогать Илье?
Знахарка и на сухое дерево болезнь сводила, и в Волге её топила, и в лесу закапывала — ничего не помогло. И посоветовала тогда она в церкви у деток здоровьечка украсть: ты им конфетку даришь, а они Илюшке — здоровьечка чуток.
— Да как же так? Грех ведь, — испугалась бабка Татьяна.
— Да чего им будет-то? Ты же по чуть-чуть, по крошечке... Даёшь младенчику конфетку, пошепчешь слова нужные, Илюшке и полегчает...
С утра все деревенские наряжались в "кобеднишную", бережно хранимую в сундуках одежду, штопали наскоро дырочки. В печах томилось редкостное угощение, уж мамки постарались на Казанскую! В церкви благовестят, звон колокольный переливчатый слышен аж в Питере, как утверждали мальчишки.
Прихожане чинно идут в церковь, самых маленьких мамки несут на руках. Вот и пастух с пастушихой и своим многочисленным семейством, Анисья с сыном Ванькой, а вон и Яшкина синяя рубаха мелькает, закадычного дружка Ванькиного. А рядом белая кудрявая головёнка Яшкиного братца Лёшеньки.
Служба началась. Отец Николай в долгополой золочёной одежде поёт густым басом, прихожане с просветлёнными лицами крестятся и кланяются. В церкви светло от толстых горящих свечей и лампадок. Со стен смотрят бородатые лики святых, а если задрать голову, то можно увидеть нарисованного на потолке Христа, стоящего на облаке, и руками эти облака разводящего. А внизу мужики и бабы ахают и удивляются, даже пальцами на него показывают.
В дверях церкви стоит бабка Татьяна. Её маленькое личико в обрамлении платка напряжено, глазки бегают. Она не молится и не крестится, шарит глазами по пёстрой толпе прихожан. Высматривает мамок с маленькими детишками. Баб с детьми много, есть и незнакомые, видать из Окунёвки и Петровки. Помаячив в дверях, она уходит к церковной ограде и долго стоит там в нерешительности. Она уже делает шаг к калитке, но останавливается, вспомнив как сегодня утром бился в судорогах Илья, ноженьками сучил, как пена шла у него изо рта... Как потом сидел грустный-грустный, вертя в руках золотую с зелёными камешками браслетку Божены, забытую ею в спешке. Ох-ох-ох, грехи наши тяжкие...
В глазах у бабки блестят слёзы, она вытирает их уголком платка и остаётся у ограды.
А вот и народ из церкви повалил. Кто домой, кто в гости, все торопятся Казанскую отмечать.
Вот какая-то незнакомая молодуха в ситцевом белом платье с мальчиком на руках поравнялась с бабкой Татьяной.
— Какой хорошенький мальчонка у тебя, — улыбается бабка. — Ути-пути, махонький... На-ко гостинчику!
Бабка Татьяна достаёт из кармана ярко-красный леденец, на который ярославские кондитеры не пожалели красок. И где только взяла такое богатство? Не иначе Илья в лучшие времена из Ярославля привёз. Мальчонка во все глаза таращится на сокровище, тянется пухлой ручкой.
— Что сказать надо, Петенька? — умиляется молодуха.
— Си-и-и-и... — тянет Петенька, пуская пузыри.
— Кушай, ангельчик. — Бабка гладит мальчонку по пушистой головке и что-то шепчет.
Так же она одаривает леденцом маленькую девчонку, топающую на кривоватых ножках, двумя руками цепляясь за юбку старшей сестры. И какого-то мальчика постарше, сослепу не разобрала чей это мальчик.
Ватагой пронеслись какие-то мальчишки и девчонки, бабка не успела разглядеть их, а следом неторопливо шли две бабы, у одной на руках сидел хорошенький темноволосый мальчик. Это были Анисья и Васёна.
— Ой, мои-то ухлестали вперёд мамки, один Витенька остался, — смеялась Васёна.
— С праздничком вас, соседушки-голубушки, спаси вас Христос, милые!
— Спасибо, бабушка Татьяна, и вас с празничком!
— А это Витенька? Какой большой-то вырос, ну прямо не узнать! На-ко гостинчику, милый! — протянула бабка леденец.
— Ой, спасибо, вот так подарочек! — рассыпалась в благодарности Васёна, заглянула в лицо Татьяне и осеклась.
В глазах бабки мелькнул страх и отчаянье, губы дрожали. Ужас горячей волной обдал Васёну, ударил в ноги так, что она едва устояла.
— С праздничком, говоришь?! — зло зашипела пастушиха и оттолкнула бабкину руку. — Кушайте сами, не обляпайтесь!
Подхватила подол старенькой застиранной юбки и пошла прочь, а следом поспешила недоумевающая Анисья.
У бабки Татьяны выступили слёзы, она вытерла их краем платка, вздохнула и огляделась: не видел ли кто? И встретилась взглядом с Лёшкой, который внимательно и серьёзно смотрел на неё. Долго ли он тут стоял, кто знает...
— Ты думаешь, что-то худое она хотела сделать? — спросила Анисья, дуя в чашку с огненным чаем.
— Знамо дело. Вот те крест, падучую хотела переложить. Уф, как я испужалась, аж ноженьки подкосилися! Она что думает, если у меня детей семеро по лавкам, так и плакать об них никто не станет? — сердилась Васёна.
— А если бабка успела другим деткам свои гостинчики всучить? Ты не видала?
— Может и успела. Вон сколько их в церкви было, рази уследишь?
— Ох, Царица Небесная, заступница, спаси и сохрани! — перекрестилась Анисья.
— А я знаю кому бабка Таня конфету дала, - вдруг сказала Оля.
— Кому, дочка?
— Манечке Белкиной, я видела.
— Ах, Господи! Беги скорее, дочка, предупреди их!
Оля убежала, и никто не заметил, как в соседней комнатёнке сидел насытившийся картошкой и пирогами сын Лёнька и медленно, с наслаждением лизал ярко-красный леденец.
***
Осенью захворал Лёнька. Стал скучным и вялым, перестал с ребятами на улице играть, всё больше лежал на печке, покашливал.
— У тебя болит что-нибудь, Лёнька? — спрашивала Василиса.
— Нет, ничего не болит. Я просто устал...
Когда рубаха стала болтаться на Лёньке, как на огородном пугале, Василиса встревожилась, повезла сына в больницу на станцию. Старенький врач с бородкой долго слушал Лёньку через трубочку, поблёскивая очками, ощупывал его.
— Белая ромашка , — изрёк он наконец.
— Матерь Божья! Какая ромашка? — испугалась Василиса.
— Чахотка у твоего сына.
При этих словах Васёна свалилась в обморок с любезно предложенного доктором табурета. Её привела в чувство докторова медсестра, сунув под нос ватку с нашатырём.
Бледная, как полотно, Василиса комкала в трясущихся руках платок и всё спрашивала:
— Да как же так, ведь здоровенький был... что же мне делать? — Губы у неё прыгали.
— Питание ему надо хорошее: молоко парное, яйца, хлеб белый, мясо, фрукты... кумыс пить... Морской воздух для чахоточных большую пользу приносит.
Васёна про кумыс и не слышала никогда, а море только в Олькином учебнике на картинке видела. Но поняла, что всё это: фрукты, мясо, кумыс и морской воздух — это не для них. У них, в самой бедной семье пастуха, и белого хлеба никогда на столе не было, не говоря о мясе. И она заплакала тонко и жалобно, что и каменное сердце бы дрогнуло. А у доктора оно было доброе.
— Ну-ну, не плачь. Даст Бог — поправится твой малец. У него начальная стадия, выкарабкается. — И денег за осмотр не взял.
Всю обратную дорогу Василиса плакала, слёзы текли по тёмному лицу и терялись в морщинах. Откуда она взялась, чахотка эта? Такой здоровенький мальчонка был... Где брать мясо, фрукты, белый хлеб? У них на столе и чёрный-то не каждый день. Откуда денег брать, разве душу продать?
— Да не реви ты, не реви, — грубовато успокаивал её пастух Влас, — Витьку пугаешь. Мы вылечим его, я травок пользительных насушил.
Бабы посоветовали к знахарке сходить, Васёна взяла Леньку и пошла. Знахарка вытащила засаленную колоду карт, разложила на столе. Подняла глаза и странно посмотрела на Лёньку, перевела взгляд на Василису:
— Я не смогу помочь, ступай.
— Да как же так?
— Ступай, ступай. Сказано — не могу.
Василиса поднялась с окаменевшим лицом, поймала Лёнькину руку и вышла из избы.
Знахарка сгребла карты:
— По крошечке, по маленькой, а оно вон как обернулось...
Васёна из кожи лезла, чтобы хорошо кормить больного сына. Яичко варёное — Лёньке, молочко и сметанку, принесённые Яшкой в качестве платы за работу, — Лёньке. Своей-то коровы у пастушихи не было. Всю жизнь она лелеяла мечту купить тёлочку, чтобы молоко деткам давала, да никак не получалось отложить лишнюю копейку с восемью-то детьми. И как будто полегчало Лёньке: румянец на белом личике появился, стал изредка на улицу выходить.
Раз ребята затеяли в салки играть — денёк выдался тёплый, почти летний, — вышел и Лёнька к ним. Играть не играл, только в стороне стоял смотрел. Лёша только собрался "осалить" Кольку Мелкого, да наткнулся взглядом на Лёньку. А за спиной у Лёньки страшный чёрный мертвяк стоит, высохший череп зубы скалит, руки сухие, костлявые, но в модном костюме с искрой. От Лёньки к этому мертвяки нитки тонкие тянутся, нитки эти шевелятся, как живые, силу из Лёньки высасывают.
Повернул мертвяк голову, пустыми глазницами на Лёшу посмотрел. И палец к зубам приложил: молчи, мол.
— Лёшка, ты водишь! Чего стоишь, сдрейфил, что ли?! — азартно приплясывал на месте Колька.
— Я не играю, — махнул рукой Лёша, повернулся и побрёл куда-то вдоль улицы. Вслед ему неслись возмущённые ребячьи голоса.
***
Василиса с дочкой рубили на дощечках капусту острыми ножами. Целый ворох капусты высился в тазу — они собирались квасить
— Лёшенька, ты чего? Тебя мамка прислала? — повернулась к нему Василиса.
— Нет, я сам пришёл. Можно я посижу у вас?
— Посиди, посиди... Лёня на улице.
Лёша сел на скамейку, посмотрел, как ловко орудуют ножами Васёна с Оксей, и решился:
— Тётка Васёна, а Лёнька болеет?
— Болеет, милый, болеет, — отозвалась Василиса. - Получшело ему, вроде, даст Бог — поправится Лёнечка.
— К Лёньке мертвяк прицепился, всюду за ним ходит. И силы сосёт у него через нитки, поэтому Лёнька болеет.
Василиса изменилась в лице, рот у неё некрасиво открылся, губы дёргались. Окся испуганно ойкнула.
— Какие страсти ты говоришь, Лёшенька. Может, ты выдумал или померещилось тебе?
Лёша покачал головой:
— Нет, мне не померещилось. Он очень худой и голодный, этот мертвяк. Мама Соня сказала, что вам надо к бабке идти. Но не к этой, а к Прасковье, туда, где мой тятька живёт.
Васёна так и осталась стоять с выпученными глазами...
На другой день она всё же напросилась ехать с Антипом, чтобы тот подбросил до развилки, и Лёньку с собой взяла.
Стоя у окна и грызя сухарь, Лёша наблюдал, как усаживаются в повозку Васёна с Лёнькой, а следом забирается мертвяк, связанный с Лёней шевелящимися живыми нитками.
***
Антип подбросил до развилки, дальше они пошли сами: Васёна впереди, Лёнька позади, а следом тащился мертвяк. Так и дошли до деревни. У прохожего Василиса спросила где дом Прасковьи, ей указали. Она, робея, поднялась по крашеному крылечку, толкнула дверь:
— Хозяева есть?
— Есть-есть, заходи...
Васёна с Лёнькой вошли, было, в горницу, но Прасковья, высокая красивая женщина, вдруг встала со скамьи и крикнула:
— Живые заходят, мёртвые — за порогом!
Василиса испугалась, попятилась. Прасковья схватила со стола нож, притянула к себе Лёньку и давай у него за спиной ножом махать! Лёнька закричал от боли, упал на цветной половичок.
— Всё, милый, всё, — подняла она с пола Лёню, — садись на лавку... Мертвяка привели, присосался к мальчонке, — объяснила она Васёне.
— Матерь Божья! — перекрестилась Васёна. — Да что ему надо от моего Лёнечки?
— Взяли мальцы что-то на обмен. Им — вещь какая-то, а тому — чуток здоровьечка. Но умер тот убогий. Смертью страшною, не своею. И всё перепуталось. Сосёт мертвяк силы из мальца, не может остановиться. Душа неупокоенная, не отпетая. Твоего высосет, за другого примется: двое мальцов-то было.
— Да что он мог взять такого-то? — удивилась Васёна. — Лёнька, что ты у кого взял?
— Я ничего не брал, маменька, — развёл руками Лёнька.
— Да кто ж это такой-то?
— Не знаю, милая, на лбу у него не написано... Скажу, что умер он недавно, похоронен в костюме фасонистом таком...
Тут Васёна и догадалась, закричала не своим голосом:
— Илька, Илька это! Прасковья Михайловна, матушка, делать-то что мне?
— Узнала покойника?
— Узнала, узнала!
— Отпеть надо. Иди к его сродственникам, проси, чтобы к священнику шли, пусть священник отпоёт его, отмолит грехи его.
Вздохнула Васёна, оставила в качестве платы пяток яиц в узелке и денежку, поклонилась, поблагодарила и ушла с Лёнькой.
***
Бабка Татьяна после похорон единственного сына слегла, избу не покидала. Лёгкая, сухонькая лежала на тощем матрасе, ждала смерти. Скрипнула дверь, кто-то прошёл через сенцы в избу. Бабка с трудом подняла голову:
— Хто там?
— Я это, Василиса. — Она прошла без приглашения и села на лавку.
Бабка Татьяна приподнялась на кровати, спустила негнущиеся ноги.
— Что на свете делается, Василиса? Я и не выхожу, смерти дожидаюся.
— Лёнька у меня заболел. Доктор сказал: ромашка, — после молчания начала Васёна.
— Кака така ромашка? — удивилась бабка.
— Чахотка.
— О Господи! — испугалась она.
— Ты вот мне что скажи... Илью отпевала или нет?
Лицо у бабки Татьяны сморщилось, она мелко затряслась и заплакала.
— Илюшенька, сыночек единственный... лучше бы меня смерть забрала, чем тебя... Даже не отпела тебя, сокола ненаглядного... Захворал отец Николай, не смог прийти, а потом и я слегла, забыла в горе своём... Василисушка, — обратилась она к Васёне, — сходи, Христа ради, к отцу Николаю, пусть отпоёт Илюшеньку, как положено. И ко мне пусть придёт, покаяться хочу.
— Хорошо, схожу, — пообещала Василиса.
— Прости, Христа ради, Васёнушка! Твоему мальцу, кажись, дала я леденец взамен здоровьечка! Бес попутал, прости дуру старую! — запричитала бабка.
Василиса встала с каменным лицом:
— Бог простит. — И вышла из избы.
***
— Надевай рубашку, — доктор отложил трубку, — гораздо, гораздо лучше! Я же говорил: питание, кумыс, свежий воздух – всё это сделает своё дело. Здоров, практически здоров!
Ленька заправил рубашку в штаны, сияющая Василиса благодарно кивала каждому слову доктора, полезла в карман юбки за деньгами, на что доктор жестом велел убрать.
— Идите, отпускаю вас.
Васёна поклонилась в пояс, щёлкнула по затылку Лёньку, чтобы тоже поклонился, и вышла на больничное крыльцо. Яркий свет ударил ей в глаза, она подняла голову к синему небу, где летел на юг косяк перелётных птиц, где слышались их прощальные крики.
— Красота-то какая, Лёнька... какая красота!
омут
Недалеко от Василёвки был омут с чёрной стоячей и очень холодной водой. Мамки им ребят стращали:
— Вот будешь купаться без креста — водяной утащит.
— Полезешь в воду, когда не след — русалки защекочут.
— Брехня… — говорили ребята, но как-то неуверенно.
— Поди-ка, брехня! А Ваську Потапова кто утопил?
— Да он сам упал.
Хоть пугай, хоть не пугай, но коли жара такая стоит, то кто плохое про омут вспоминать станет? Ребята и девчонки любили там плавать. Кто рыбкой, кто собачкой, кто топориком. Яшка и Ванька наплавались и отдыхали на берегу, закапываясь в песок.
Олькина старшая сестра Оксана, белокожая и рыжеволосая, купалась в рубахе, стесняясь других. Тринадцатый годок ей пошёл, почти девка. Нырять она не умела, плавала осторожно, по-собачьи.
Вдруг Оксана замолотила руками, захлебнулась криком и ушла под воду, только пузыри пошли. Яшка, Ваня и Олька в тот же миг сорвались с места и бултыхнулись с обрыва. Наощупь пытались найти Оксану, потому что сколько ни таращи глаза в чёрной воде, не видно даже собственных пальцев. Остальные ребята бестолково носились по берегу и кричали. Колька Мелкий понял, что плохо дело и в деревню за взрослыми побежал.
Мокрые и дрожащие Яшка с Ванькой сидели на берегу, Олька плакала рядом с воющей матерью.
— А слышали, как гончаровскую молодуху водяной утащил? Без креста купалась, вертихвостка, — вспомнил лавочников сын Кирька.
Кто-то из ребят отвесил ему подзатыльник.
— Дурак! Будешь болтать, так и тебя утащит!
Мужики в лодке шарили в мутной воде баграми и забрасывали невод в указанном месте. Ребят погнали по домам, они неохотно побрели в деревню, только Оля осталась стоять с матерью.
— Мне жалко Оксю, — сказал Ванятка, вытирая глаза.
— И мне жалко, — отозвался Яшка. — Её водяной утащил, Окся теперь русалкой будет.
— Знамо дело. Все утопленницы русалками становятся. Ночами хороводы водят и волосы расчёсывают. А как надоест, так людей заманивают в воду и топят. Ваську Потапова утопили, помнишь?
— Васька напился вина на станции и сам в воду упал, — резонно заметил Яшка.
— Ага, сам! Тетка Дарья сказала, что утопили.
— Окся не будет заманивать, она добрая.
— Да, добрая, почти как Олька, — проговорил Ванятка.
В ту ночь в доме пастуха спал только меньшой Лёнька в зыбке. Пастух Влас зажёг лампадку перед образами и тяжело опустился на лавку. Его жена Васёна лежала на кровати без сил, уставившись немигающим взглядом в одну точку. Было так тихо, что слышно, как шуршали тараканы за печкой.
Вдруг послышалось какое-то царапанье в дверь. Никто не повернул головы и не поспешил открывать. Оля тихонько спустилась с печки, откинула дверной крючок.
На пороге стояла Оксана с белым бескровным лицом, с мокрых волос и рубахи капала вода. Олька взвизгнула и бросилась к отцу, ища защиты.
Безмолвная Оксана стояла в дверях без движения. Мать осторожно приблизилась к ней, коснулась лица.
— Живая, живая... Царица Небесная, заступница! Она живая! — зарыдала Васёна Она упала на колени и обняла Оксанины ноги.
С печки торопливо спрыгнули дети, подбежал отец, зацепив ногой лавку. А Оксана стояла неподвижная и безучастная к восторгам родни...
Оксю доктор признал помешанной, а бабы говорили, что в девку вселилась нечисть. Она не разговаривала, сидела, где посадят, ела после указания, воду не пила — боялась. После её чудесного спасения обнаружилось, что пропал крестик на простой верёвочке, видимо смыло водой. Мать хотела надеть на Оксю новый, но едва поднесла крестик к голове, как Оксана зарычала и шарахнулась от матери, забилась в угол и так сидела до ночи, как зверь.
Было решено повести Оксю в церковь. Не успели дойти до церковной ограды, как помешанная повернула обратно.
— Ну что же ты, Окся, пойдём, не бойся, — потянула за руку мать.
Оксана мычала и выдёргивала руку, злобно смотрела из-под спутанных рыжих волос. Васёна тогда пошла и бросилась в ноги соседу Михаилу, выпросила лошадь с тарантасом, чтобы Оксю в монастырь везти. Михаил лошадь дал, да ещё и конюха своего.
У Ольки появилась новая забота — пасти коров, пока отца нет. Ванятка прибегал к ней на выгон, делился краюшкой хлеба или куском редкостного пирога с капустой и яйцами.
— Не вернулись ещё, — говорила она, — должно быть завтра.
Уплетая горячие лепёшки со сметаной и поглядывая в окно, Ванятка увидел, что сам пастух повёл стадо на выгон.
— Никак приехали, — сказала мать. — Слава тебе, Матерь Божья, заступница...
Ванятка наскоро допил чай, сунул потихоньку кусок сахару в карман и выскочил из дома. Ноги сами принесли его к знакомому ветхому дому. Приладив пальцы, он посвистел. На покосившееся крыльцо выбежала Олька.
— Приехали? А Окся где?
— Спит она. Худая-прехудая... Там бабы к мамке пришли... Заходи, можно.
В избе у пастуха кипел самовар, Олькина мамка угощала соседок чаем.
— Ой, бабоньки... Я такого в жизни не видела. Привязали к кровати мою голубку, а она воет и кричит по-звериному, кусает ремни. Меня отец Фёдор оставил, Власу велел выйти. Стал читать над ней, и будто ветер налетел, вода стала по стенам бежать. А он читает и читает...
—Ах, Господи, прости нас, грешных! — крестились соседки.
— Потом говорит: как имя твоё? А Окся молчала столько, а тут стала сквернословить и богохульствовать, биться так, что кровать ходуном. А отец Фёдор не отстаёт. Пошёл вон, грит, оставь эту отроковицу. А потом Окся задыхаться стала, вода чёрная изо рта пошла... И облако чёрное вылетело, будто из комаров и мошек.
— Ужасти-то какие! Как она сейчас?
— В себя пришла, слава тебе! Слабая только. И не помнит ничего...
Дурная слава об этом омуте быстро разошлась. Купаться там перестали, а если кто мимо проходил, то шаг ускорял, будто пятки горели.
— Вот будешь купаться без креста — водяной утащит.
— Полезешь в воду, когда не след — русалки защекочут.
— Брехня… — говорили ребята, но как-то неуверенно.
— Поди-ка, брехня! А Ваську Потапова кто утопил?
— Да он сам упал.
Хоть пугай, хоть не пугай, но коли жара такая стоит, то кто плохое про омут вспоминать станет? Ребята и девчонки любили там плавать. Кто рыбкой, кто собачкой, кто топориком. Яшка и Ванька наплавались и отдыхали на берегу, закапываясь в песок.
Олькина старшая сестра Оксана, белокожая и рыжеволосая, купалась в рубахе, стесняясь других. Тринадцатый годок ей пошёл, почти девка. Нырять она не умела, плавала осторожно, по-собачьи.
Вдруг Оксана замолотила руками, захлебнулась криком и ушла под воду, только пузыри пошли. Яшка, Ваня и Олька в тот же миг сорвались с места и бултыхнулись с обрыва. Наощупь пытались найти Оксану, потому что сколько ни таращи глаза в чёрной воде, не видно даже собственных пальцев. Остальные ребята бестолково носились по берегу и кричали. Колька Мелкий понял, что плохо дело и в деревню за взрослыми побежал.
Мокрые и дрожащие Яшка с Ванькой сидели на берегу, Олька плакала рядом с воющей матерью.
— А слышали, как гончаровскую молодуху водяной утащил? Без креста купалась, вертихвостка, — вспомнил лавочников сын Кирька.
Кто-то из ребят отвесил ему подзатыльник.
— Дурак! Будешь болтать, так и тебя утащит!
Мужики в лодке шарили в мутной воде баграми и забрасывали невод в указанном месте. Ребят погнали по домам, они неохотно побрели в деревню, только Оля осталась стоять с матерью.
— Мне жалко Оксю, — сказал Ванятка, вытирая глаза.
— И мне жалко, — отозвался Яшка. — Её водяной утащил, Окся теперь русалкой будет.
— Знамо дело. Все утопленницы русалками становятся. Ночами хороводы водят и волосы расчёсывают. А как надоест, так людей заманивают в воду и топят. Ваську Потапова утопили, помнишь?
— Васька напился вина на станции и сам в воду упал, — резонно заметил Яшка.
— Ага, сам! Тетка Дарья сказала, что утопили.
— Окся не будет заманивать, она добрая.
— Да, добрая, почти как Олька, — проговорил Ванятка.
В ту ночь в доме пастуха спал только меньшой Лёнька в зыбке. Пастух Влас зажёг лампадку перед образами и тяжело опустился на лавку. Его жена Васёна лежала на кровати без сил, уставившись немигающим взглядом в одну точку. Было так тихо, что слышно, как шуршали тараканы за печкой.
Вдруг послышалось какое-то царапанье в дверь. Никто не повернул головы и не поспешил открывать. Оля тихонько спустилась с печки, откинула дверной крючок.
На пороге стояла Оксана с белым бескровным лицом, с мокрых волос и рубахи капала вода. Олька взвизгнула и бросилась к отцу, ища защиты.
Безмолвная Оксана стояла в дверях без движения. Мать осторожно приблизилась к ней, коснулась лица.
— Живая, живая... Царица Небесная, заступница! Она живая! — зарыдала Васёна Она упала на колени и обняла Оксанины ноги.
С печки торопливо спрыгнули дети, подбежал отец, зацепив ногой лавку. А Оксана стояла неподвижная и безучастная к восторгам родни...
Оксю доктор признал помешанной, а бабы говорили, что в девку вселилась нечисть. Она не разговаривала, сидела, где посадят, ела после указания, воду не пила — боялась. После её чудесного спасения обнаружилось, что пропал крестик на простой верёвочке, видимо смыло водой. Мать хотела надеть на Оксю новый, но едва поднесла крестик к голове, как Оксана зарычала и шарахнулась от матери, забилась в угол и так сидела до ночи, как зверь.
Было решено повести Оксю в церковь. Не успели дойти до церковной ограды, как помешанная повернула обратно.
— Ну что же ты, Окся, пойдём, не бойся, — потянула за руку мать.
Оксана мычала и выдёргивала руку, злобно смотрела из-под спутанных рыжих волос. Васёна тогда пошла и бросилась в ноги соседу Михаилу, выпросила лошадь с тарантасом, чтобы Оксю в монастырь везти. Михаил лошадь дал, да ещё и конюха своего.
У Ольки появилась новая забота — пасти коров, пока отца нет. Ванятка прибегал к ней на выгон, делился краюшкой хлеба или куском редкостного пирога с капустой и яйцами.
— Не вернулись ещё, — говорила она, — должно быть завтра.
Уплетая горячие лепёшки со сметаной и поглядывая в окно, Ванятка увидел, что сам пастух повёл стадо на выгон.
— Никак приехали, — сказала мать. — Слава тебе, Матерь Божья, заступница...
Ванятка наскоро допил чай, сунул потихоньку кусок сахару в карман и выскочил из дома. Ноги сами принесли его к знакомому ветхому дому. Приладив пальцы, он посвистел. На покосившееся крыльцо выбежала Олька.
— Приехали? А Окся где?
— Спит она. Худая-прехудая... Там бабы к мамке пришли... Заходи, можно.
В избе у пастуха кипел самовар, Олькина мамка угощала соседок чаем.
— Ой, бабоньки... Я такого в жизни не видела. Привязали к кровати мою голубку, а она воет и кричит по-звериному, кусает ремни. Меня отец Фёдор оставил, Власу велел выйти. Стал читать над ней, и будто ветер налетел, вода стала по стенам бежать. А он читает и читает...
—Ах, Господи, прости нас, грешных! — крестились соседки.
— Потом говорит: как имя твоё? А Окся молчала столько, а тут стала сквернословить и богохульствовать, биться так, что кровать ходуном. А отец Фёдор не отстаёт. Пошёл вон, грит, оставь эту отроковицу. А потом Окся задыхаться стала, вода чёрная изо рта пошла... И облако чёрное вылетело, будто из комаров и мошек.
— Ужасти-то какие! Как она сейчас?
— В себя пришла, слава тебе! Слабая только. И не помнит ничего...
Дурная слава об этом омуте быстро разошлась. Купаться там перестали, а если кто мимо проходил, то шаг ускорял, будто пятки горели.
неразменный рубль
Если бы Ваньку и Яшку спросили, где находится рай, то они ответили бы, что в лавке Ульяна Петровича. Какие сказочные богатства там хранились! На полу стояли мешки с сахаром, крупой, мукой, бочки с селёдкой. На полках — ящики с пряниками, орехами, банки с леденцами, целые связки кренделей, свежий пеклеванный хлеб с изюмом — любимое лакомство Вани.
Раз Яшка Сапог и Ванятка заметили, что соседская курица снесла под чужим амбаром яйцо. Они вытащили его и обменяли у Ульяна Петровича на стакан семечек.
Устроились удобно на траве, щёлкали семечки и болтали.
— Я слышал, как Санька Нытик рассказывал, что Ульян Петрович у чёрта неразменный рубль выторговал, потому он такой богатый, — сказал Яшка, плюясь шелухой.
— А что за рубль?
— Ну, это такой рубль, который завсегда у тебя остаётся. Хочешь купить кренделей, отдаёшь неразменный рубль, а он опять целенький в кармане!
— Вот бы нам с тобой такой рубль заиметь! — размечтался Ванятка.
— Да... Я бы сапоги с подковами купил.
— А я бы... я бы ружье. Здорово было бы!
— Не так просто его заиметь. Слушай, что Санька говорил...
Открыл Ульян Петрович лавку в селе. Товару закупил много, а торговал плохо. Кто-то подсказал ему как разбогатеть можно, получив неразменный рубль. В ночь на Рождество надо встать на перекрёстке и продавать чёрную кошку. Придёт нечистый и будет торговаться, просить нужно только рубль, он и будет неразменным.
Изловил лавочник чёрную без пятен кошку, и в рождественскую ночь пошёл на перекрёсток, одна дорога которого на кладбище вела. Встал на перекрёстке, кошку придавил, чтобы она замяукала, глаза зажмурил и ждёт, сам от страха трясётся.
Вдруг слышит, как рядом нечистый копытами цокает. Сердце у Ульяна в пятки ушло, сбежать бы рад, да словно к земле прирос.
— Продаёшь кошку? — захихикала нечистая сила.
— Продаю, — мямлит Ульян.
— Сколько просишь?
— Рубль.
— Всего-то? Я даю тебе сто. Отдай кошку — и по рукам.
— Нет, мне рубль нужен, — упорствует Ульян.
И так и эдак склоняет его нечистый продать кошку не за рубль, уже мешок денег предлагает...Но Ульян-то знает, что больше рубля нельзя брать, и на своём стоит. Нечистый, слышь, вьётся вокруг, хвостом задевает, в ухо хрюкает. Где-то в лесу волки завыли, совы заухали. Ульян чуть штаны не обмочил.
Вдоволь помучив лавочника, нечистый согласился обменять рубль на кошку. Получил Ульян Петрович монету и поспешил домой, а то вдруг передумает нечистый.
На вид рубль оказался обычным, как и все серебряные рубли. Лавочник решил проверить силу монеты, позвал жену в лавку:
— Обслужи-ка ты меня, Ефросинья, будто перед тобой сам генерал! — И рубль достаёт.
— Ты спятил что ли, Ульян? Сам у себя товар покупать будешь?
— Делай что говорю. Взвесь мне фунт кренделей, два фунта пряников и ландрину фунт.
Расплатился неразменным рублём, сунул трясучую руку в карман, а рублик снова там. На радостях вышел на улицу и стал раздавать пряники и конфеты мужикам и бабам, возвращавшимся со всенощной службы.
Зажил хорошо, двухэтажный дом с лавкой построил в хорошем месте. Стал солидным, раздался вширь, завёл работника, чтобы за скотиной ходил.
— Как думаешь, Яша, а у Ульяна Петровича ещё есть этот рубль? — спросил Ваня.
— Санька Нытик говорил, что потерял его лавочник. Весной решил путь срезать и провалился под лёд, хорошо, что бакенщик увидел, спас его. А рубль утонул. Ульян его за пазухой в кошеле носил, хвать — а нет кошеля.
— Давай поныряем, вдруг найдём?
— Да где там... Нам с тобой хотя бы самый обычный рублик получить на Казанскую.
— У меня двадцать копеек есть, мамка ещё обещала на праздник. И тебе отец даст, он добрый, — заверил Яшку приятель. — Айда на речку купаться!
Вдоволь наплававшись они отдыхают на горячем песке. Скоро Казанская, светлый праздник!
Раз Яшка Сапог и Ванятка заметили, что соседская курица снесла под чужим амбаром яйцо. Они вытащили его и обменяли у Ульяна Петровича на стакан семечек.
Устроились удобно на траве, щёлкали семечки и болтали.
— Я слышал, как Санька Нытик рассказывал, что Ульян Петрович у чёрта неразменный рубль выторговал, потому он такой богатый, — сказал Яшка, плюясь шелухой.
— А что за рубль?
— Ну, это такой рубль, который завсегда у тебя остаётся. Хочешь купить кренделей, отдаёшь неразменный рубль, а он опять целенький в кармане!
— Вот бы нам с тобой такой рубль заиметь! — размечтался Ванятка.
— Да... Я бы сапоги с подковами купил.
— А я бы... я бы ружье. Здорово было бы!
— Не так просто его заиметь. Слушай, что Санька говорил...
Открыл Ульян Петрович лавку в селе. Товару закупил много, а торговал плохо. Кто-то подсказал ему как разбогатеть можно, получив неразменный рубль. В ночь на Рождество надо встать на перекрёстке и продавать чёрную кошку. Придёт нечистый и будет торговаться, просить нужно только рубль, он и будет неразменным.
Изловил лавочник чёрную без пятен кошку, и в рождественскую ночь пошёл на перекрёсток, одна дорога которого на кладбище вела. Встал на перекрёстке, кошку придавил, чтобы она замяукала, глаза зажмурил и ждёт, сам от страха трясётся.
Вдруг слышит, как рядом нечистый копытами цокает. Сердце у Ульяна в пятки ушло, сбежать бы рад, да словно к земле прирос.
— Продаёшь кошку? — захихикала нечистая сила.
— Продаю, — мямлит Ульян.
— Сколько просишь?
— Рубль.
— Всего-то? Я даю тебе сто. Отдай кошку — и по рукам.
— Нет, мне рубль нужен, — упорствует Ульян.
И так и эдак склоняет его нечистый продать кошку не за рубль, уже мешок денег предлагает...Но Ульян-то знает, что больше рубля нельзя брать, и на своём стоит. Нечистый, слышь, вьётся вокруг, хвостом задевает, в ухо хрюкает. Где-то в лесу волки завыли, совы заухали. Ульян чуть штаны не обмочил.
Вдоволь помучив лавочника, нечистый согласился обменять рубль на кошку. Получил Ульян Петрович монету и поспешил домой, а то вдруг передумает нечистый.
На вид рубль оказался обычным, как и все серебряные рубли. Лавочник решил проверить силу монеты, позвал жену в лавку:
— Обслужи-ка ты меня, Ефросинья, будто перед тобой сам генерал! — И рубль достаёт.
— Ты спятил что ли, Ульян? Сам у себя товар покупать будешь?
— Делай что говорю. Взвесь мне фунт кренделей, два фунта пряников и ландрину фунт.
Расплатился неразменным рублём, сунул трясучую руку в карман, а рублик снова там. На радостях вышел на улицу и стал раздавать пряники и конфеты мужикам и бабам, возвращавшимся со всенощной службы.
Зажил хорошо, двухэтажный дом с лавкой построил в хорошем месте. Стал солидным, раздался вширь, завёл работника, чтобы за скотиной ходил.
— Как думаешь, Яша, а у Ульяна Петровича ещё есть этот рубль? — спросил Ваня.
— Санька Нытик говорил, что потерял его лавочник. Весной решил путь срезать и провалился под лёд, хорошо, что бакенщик увидел, спас его. А рубль утонул. Ульян его за пазухой в кошеле носил, хвать — а нет кошеля.
— Давай поныряем, вдруг найдём?
— Да где там... Нам с тобой хотя бы самый обычный рублик получить на Казанскую.
— У меня двадцать копеек есть, мамка ещё обещала на праздник. И тебе отец даст, он добрый, — заверил Яшку приятель. — Айда на речку купаться!
Вдоволь наплававшись они отдыхают на горячем песке. Скоро Казанская, светлый праздник!
Африка
Написано по мотивам фильма "Африка".
А в Африке,
А в Африке,
На чёрной
Лимпопо,
Сидит и плачет
В Африке
Печальный Гиппопо.
Егор читал с трудом, по слогам. Вообще-то мальчишкам такого возраста — а ему было восемь — полагалось читать бегло, шпарить без запинки и про Африку, и про Мойдодыра, и про всё на свете. Если бы не война и блокада, он бы сейчас ходил во второй класс, а брат Санька — в десятый.
Своей школы у них не имелось, и Санька раньше добирался в соседнее село через лес, но теперь о школе оставалось только мечтать: шла война, их деревенька около Ленинграда стала прифронтовой. Грустно вспоминать, что когда объявили по радио про войну, Егорка оказался так мал и глуп, что обрадовался, закричал «ура». Подскочил Санька, отвесил леща и зашипел: «Заткнись, дурак!»
В лесу часто бахало, рвались снаряды; один залетел и попал в дом Кузиных. Никого не убило только потому, что те незадолго до того смогли эвакуироваться.
Брат учил Егора читать, вдалбливая в голову буквы и слоги, помогая щелбанами и подзатыльниками, если дело не ладилось, а рука у Саньки была тяжёлая.
Утро начиналось всегда одинаково: мать поднималась с кровати, подходила к иконе под белым вышитым рушником, крестилась и кланялась. Она, беспартийная, с уходом отца на войну достала из шкафа икону, бережно протёрла тряпочкой и повесила в красный угол.
Егорка с младшей сестрой Машей следили, как мать шепчет молитвы, пьёт с Санькой кипяток или хвойный отвар. Потом они уходили в лес, собирать прихваченную морозом рябину и сосновую хвою — от цинги. Санька проверял капканы на зайцев, только ему не везло: за всё время не попался ни один зверёк. Наверно, они ушли подальше в лес, туда, где спокойнее.
А как бы кстати пришёлся настоящий мясной суп! Егор так и представил исходящий сытным паром чугунок, и в животе заворочались кишки. Сварили бы с картошкой, солью и лавровым листом. Ещё остались в погребе овощи, которые растили всё лето, боясь, что прилетит снаряд и все труды пойдут прахом. Так и случилось. Сейчас стоял декабрь, а картошки осталось всего ничего.
Жить было голодно. Уже не так, как осенью и зимой сорок первого, когда деревню захватили немцы и выгребли всё подчистую, увели коров, но всё же голодно. У Егора часто кружилась голова, а сестрёнка Машка временами начинала хватать ртом воздух, и делалась белой как стена.
***
Тот день он помнил очень хорошо, с самого утра всё пошло наперекосяк. Маша ночью ворочалась и вскрикивала, а когда мамка подошла и потрогала ей лоб, оказалось, что сестра горячая.
— Заболела, пышет вся! — испугалась мать.
Она поила Машу горьким хвойным отваром, та морщилась и говорила, что её тошнит.
— Бульончику бы сейчас куриного, как рукой бы всё сняло, — вздохнула мамка. Она свято верила, что куриный бульон помогает при всех болезнях. Да только где его взять? Деревня была в оккупации всего три месяца, но и за этот срок фашисты перерезали всех кур и уток. Егор помнил, как мать всё это время прятала брата, чтобы его не угнали в Германию.
Санька решительно натянул шапку:
— Пойду капканы проверю.
— Ночью за полем взрывы гремели, близко совсем, — сказала мать, повязывая платок.
— Значит, туда не пойдём, — отозвался Санька.
Хлопнула дверь, и не успел Егор дочитать про чёрную Лимпопо, как услышал крик Саньки:
— Егор! Егор, открой!
Он кубарем слетел с печки и увидел в окно, как брат тащит мамку, почти волоком. Когда он на закорках занёс мать на кухню, напустился на Егора:
— Чего стоишь? Спирт неси!
Тот метнулся в сени и принёс спирт, которого оставалось совсем немного, хранившегося бог знает сколько времени. Может быть, Санька хотел дать мамке хлебнуть, но та открыла глаза, едва он поднёс бутылку к её носу.
— Ты упала, как только вышли, — задыхаясь, сказал брат. — Сиди дома, мы с Егором пойдём.
— Мал ещё, не справится, — слабо запротестовала мать.
— Справится, я буду рядом.
Ходить в лес было делом опасным: немцы нашпиговали его минами, передвигаться требовалось след в след. Санька пыхтел впереди, Егор брёл сзади, с трудом вытаскивая валенки из глубокого снега.
Они добрались до развороченной взрывом земли, возле которой лежал солдатский рюкзак и фляжка. Санька сложил находку в мешок, надеясь на что-нибудь съедобное, проверил капканы, плюнул: пусто.
Егор озирался по сторонам и вдруг увидел под деревом на снегу тёмное пятно. Пригляделся: собака, рыжая немецкая овчарка, в белой пелёнке с дырками для лап и завязками на спине. Он сразу смекнул для чего — чтобы её не было заметно на снегу.
— Сань, — позвал он, — смотри, собака...
Санька присвистнул. Подошёл и потрогал овчарку за рыжий бок.
— Вроде не сдохла ещё, — сказал он, шмыгая носом, — ранена, вся нога в крови. Давай помогай.
Егор посмотрел на брата и понял: тот не видит собаку, он видит мясо. Они засунули пса в мешок и с трудом поволокли по протоптанной тропке. Мешок оказался очень тяжёлым. На их беду разыгралась метель и как-то очень быстро стемнело. Ветер выл и бросал в лицо колючие снежинки, Егорка смертельно устал и замёрз. Хотелось сесть прямо в снег и сидеть так. И чтобы никто не трогал.
— Я больше могу, — выдохнул он и рухнул в мягкий сугроб.
— Вставай! Я тебя до дома не донесу.
Санька ругал его, кричал, что Егор слабак и тряпка, потом понял, что с места его сдвинуть невозможно, велел сидеть и ждать, сказав, что скоро вернётся. Да Егорка бы и сам никуда не ушёл. Брат поволок мешок по снегу, добычу он бросать не хотел.
Перед глазами у Егора замельтешили яркие точки, тепло разлилось по рукам и ногам. Он очнулся от того, что что кто-то сильно встряхнул его, потом подхватил и понёс, будто по волнам. Окончательно Егор пришёл в себя в чужом сарае, ноги больно кололо — это Санька растирал ступни жёсткими варежками.
— Замёрз? Сейчас согреешься, — приговаривал он.
Егор шевельнулся.
— Сань... можно на неё посмотреть?
— На кого? — не понял брат.
— На собаку.
Санька, тяжело дыша и не прекращая растирать Егору ноги, твёрдо сказал:
— Забудь. Это не собака, это еда.
— А если она ещё живая?
— Значит, мясо свежее будет. Завтра суп сварим, настоящий, мясной... с фрикадельками. Сестру накормим, маму. Ладно, сейчас передохнём и домой пойдём, там тепло.
Санька лёг на солому и затих, наверно, уснул. Егор смотрел через дырявую крышу сарая на тоненький серебряный месяц и прошептал:
А в Африке,
А в Африке,
На чёрной
Лимпопо,
Сидит и плачет
В Африке
Печальный Гиппопо...
Он вдруг услышал шорох — это собака завозилась в мешке — и позвал:
— Санька, проснись!
Утомлённый брат не пошевелился. Егор потянулся и погладил через джут собачий бок и заметил, как торчащий из мешка хвост дважды стукнул по соломенной подстилке. Ему очень захотелось ещё раз посмотреть на собаку.
Егорка решился. Развязал мешок, потихоньку стянул; его внимательно изучали собачьи глаза, такие живые, умные, что в груди стало горячо.
— Привет... Можно тебя погладить?
В ответ на ласку пёс лизнул Егорку в лицо, и тот понял, что ни за что на свете не сможет съесть суп с фрикадельками из собаки, хоть даже и умрёт от голода.
В густой шерсти он нащупал ошейник с металлической бляшкой. Позже при свете дня Егор рассмотрел его повнимательнее, на круглой бляхе были выбиты буквы «ОБСМ» и номер — 1419. Отдельный батальон собак миноискателей. Об этих собаках приятель Костька Иванов прожужжал все уши. Он даже хотел дрессировать овчарку для фронта.
Значит, это служебный пёс, воин, почти солдат. Разве такого можно есть? Он герой, он жизни спасал.
— Я не позволю, чтобы из тебя сварили суп, я тебе помогу, — прошептал Егорка.
Пёс заскулил, как будто понял. Егор набросил на него мешок и растолкал брата:
— Сань, Санька, не спи, пойдём домой, мне холодно.
— Да я и не сплю, — отозвался тот и зевнул. — Пёс издох наверно, здесь полежит до утра, потом освежую. — Он прикрыл дверь сарая, и они побрели домой.
В окнах избы теплился слабенький свет свечи. Мама сидела за столом, волновалась, поджидая их.
— Завтра будем сыты, мы собаку нашли, — сказал Санька, и мать обрадовалась:
— Вот хорошо-то как, Маше бульончику сейчас — сразу на ноги встанет.
Брат забрался на тёплую печь и вскоре уснул, Егору же спать было никак нельзя: его ждал пёс.
…Он недолго думал, куда спрятать овчарку. В их деревне стояло много пустых домов, чьи хозяева эвакуировались, умерли от голода, или от рук фашистов. Надо выбрать один, поближе, например, домик Ивановых, и привести собаку. Печка там цела. Утащит пору полешков, затопит — будет тепло.
Егор выскользнул из-под одеяла и посмотрел на икону, которой всегда молилась мамка. Пусть всё получится!
***
Утром, когда все ещё спали, Санька оделся, взял у порога маленький лёгкий топорик. Бухнула дверь, за окном заскрипел снег под Санькиными валенками. Егор зажмурился и представил, как брат идёт к соседскому сараю, видит, что дверь приоткрыта, и, полный недобрых предчувствий, ускоряет шаг. На соломе лежит пустой мешок, собаки нет. Санька мечется, пытается рассмотреть собачьи следы на снегу, да только напрасно. Метель за ночь укрыла всё, спасибо ей пребольшущее.
— А в Африке, а в Африке… — забормотал Егор.
— Собака пропала! — влетел в дом Санька, сердитый, даже злой, в лице ни кровинки. Треух съехал набок.
Егор протёр глаза и изобразил удивление.
— Пропала?
— Мешок развязала и вылезла. Она же почти дохлая была, как она выбралась?!
— Я не знаю, почему ты меня спрашиваешь?
Сестра раскашлялась, завозилась на кровати. Санька немного утих.
— Ладно… далеко не ушла, найду, — буркнул он и вышел.
Теперь Егору не сиделось дома, он всё думал: как она там, его собака? Его? Конечно его, а то чья же.
За завтраком он не стал есть вареную картошку, спрятал потихоньку в карман, для собаки. Пил рябиновый отвар и всё поглядывал в окно. Наконец не выдержал, сказал матери, что пойдёт за водой, а сам побежал к дому Ивановых. Огляделся — не видит ли Санька? — отворил скрипучую разбухшую дверь и вошёл.
Пёс ждал Егора, поднялся со старого матраса, брошенного на пол, и подошёл, хромая и поскуливая, наверно, у него сильно болела лапа. Шерсть вокруг раны, почти у хвоста, торчала красными иголками.
Пулю, если она там была, Егор бы вытащить всё равно не смог, поэтому решил хотя бы смочить рану разбавленным спиртом. Но сначала пришлось растопить печку, от холода изо рта шёл пар.
Вздрагивая от озноба, он сложил в устье поленья и немного соломы, высек огонь. Пёс не спускал с Егора умных, внимательных глаз. Вспыхнула солома, оранжевые огоньки лизали дрова. Стало немного теплее.
Он скормил псу картошку и приступил к самому трудному — к лечению. Открыл пробку бутылки и плеснул немного на рану. Пёс громко и жалобно заскулил, Егор сам едва не заплакал.
— Прости меня, так надо, потерпи немножко…
Он замотал рану разорванной пелёнкой и заторопился домой.
— Жди, я ещё приду!
У него совсем выскочило из головы, что дым из трубы увидят Санька и мама, и едва не попался. Когда Егор с ведром воды подошёл к дому, увидел на крыльце мать. Она напряжённо смотрела на соседскую крышу и курившийся из трубы дымок.
— Что это? Ивановны же померли давно…
Его прошиб холодный пот. Егор отвлёк маму разговором и увёл в дом.
Несколько дней он был самым счастливым мальчишкой на свете: у него есть собака, своя, настоящая, военная. Она любила его, а он — её. Рано утром Егор навещал пса, перевязывал, кормил и выводил погулять. Рана у него почти зажила, видно, пуля только зацепила.
***
В том, что брат их выследил, оказался виноват Егор, забыл об осторожности. Санька увидел дым из трубы, разглядел собачьи следы на снегу и сделал правильный, но печальный для Егора с псом вывод.
— Егор! — послышался крик. — Всё, приехали, выходи!
Тот бросился к двери, чтобы закрыться, но не успел, её ударом ноги распахнул Санька. Пёс забрехал, Егор просто оглох от этого лая.
— Эй, собака, иди сюда, — подманивал брат. — Слышь, ты как зовёшь её?
Егор звал его просто псом. Не успел он сказать, что кличку не придумал, как пёс бросился на Саньку и сбил с ног.
— Нет, пёс, нельзя, не тронь! — завопил Егор, и овчарка его послушала. Пока Санька поднимался, она выскочил в распахнутую дверь и стрелой понеслась к забору. Калитка была закрыта, даже подпёрта для надёжности тележкой. Пёс подскакивал, отчаянно искал выход, метался от гнавшегося с топориком Саньки.
Егор знал, что в одном месте доски забора держались на одном гвозде. Сколько раз они с Костей Ивановым сдвигали штакетины и пролезали в дыру, играя с ребятами в прятки.
— Эй, пёс, сюда! — крикнул он и открыл лаз.
Умная собака всё поняла. Прошмыгнула в отверстие и рыжей пулей понеслась по снегу. Егор с облегчением выдохнул.
— Ты зачем так сделал?! Там сестра твоя болеет, мать едва ходит, ты понимаешь?! — Злой и бледный до синевы Санька схватил Егора за грудки и встряхнул. Тот подумал, что брат прибьёт его.
Егор много мог бы сказать. Что у них ещё есть немного картошки, что можно набрать в лесу рябины и наломать веточек дикой малины, что можно раздобыть еды, но вместо этого закричал:
— Это боевой пёс! Он герой! Героев нельзя есть, как ты не понимаешь?!
Он вытер слёзы, оттолкнул брата, оглянулся и выдохнул. Пёс превратился в тёмную точку. Спасся.
***
Егор сидел у окна и прислушивался к шорохам снаружи: не раздастся ли звонкий лай моего пса? Ему и хотелось этого, и он боялся, потому что Санька непременно снова будет пытаться изловить собаку.
Подошла сестрёнка, вскарабкалась на скамью.
Егор посмотрел на её бледное лицо:
— Хочешь, расскажу тебе секрет? Только никому не говори.
Она кивнула.
— У меня был пёс. Огромный, военный. Мой дрессированный пёс.
— А как его звали?
— Не знаю, Машка. Знаю только, что он очень добрый. И ещё фырчал так смешно: «Афр-р-р!»
— А может, это Африка? — спросила Машка.
— Ну какая Африка?
— Как в Лимпопо.
Он вспомнил ошейник с бляхой и номером и сказал:
— Это боевой советский пёс. Иди спать.
Егор долго сидел у окна да так и заснул. Ему снился пёс. Он с лаем летел стрелой, почти не касаясь лапами снега. Этот лай прорывался даже сквозь сон, казалось, что он слышен и наяву. Егор проснулся и открыл глаза.
Было утро. За окном звенел собачий лай, не грозный, а какой-то даже радостный, зовущий. Пёс!
Егор с Санькой одновременно бросились к двери. Брат — для того, чтобы изловить наконец овчарку, а Егор — чтобы защитить её.
— Пусти! — пищал он.
Санька отшвырнул его и, схватив топорик, выскочил на крыльцо. Пёс мгновенно среагировал и бросился за калитку. Догнать его брат не смог бы и здоровым, а уж таким слабым и подавно.
— Ушла! — сказал с досадой брат и сплюнул.
И тут они оба увидели на снегу тушку зайца-беляка и всё поняли. Пёс умел охотиться и догадался принести добычу людям. Лицо у Саньки смягчилось. Он закричал, чтобы мама растапливала плиту, а Егора отослал за водой.
В тот день у них был настоящий суп из зайчатины, вкуснее которого Егор ничего и представить не мог. Они ели, обжигаясь, по второй плошке, когда мама вдруг спросила:
— Как назвал кормилицу, Егор?
Тот честно ответил, что никак, не успел. Просто боевой пёс с номером четырнадцать девятнадцать.
— Военный пёс? — оторвался от еды Санька. — Девка это, неужели не заметил?
— Тогда пусть будет Африка! — обрадовался Егор. Выглянул в окно и увидел у забора тёмное пятно — собаку.
— Иди уж, — улыбнулась мама, — ждёт тебя твоя Африка.
Санька собрал в миску кости:
—Надо конуру ей сделать, бегает везде, подстрелят.
Они с Егором сделали конуру во дворе, только Африка сидеть там не желала и никакой цепи не признавала. Иногда она убегала в лес и неизменно возвращалась с зайцем. Все заметно окрепли, казалось, что теперь всё будет хорошо, обязательно будет. И будет хлеба сколько хочешь, и отец вернётся с фронта. Когда через месяц они узнали о полном снятии блокады, то приняли это как неизбежное событие, иначе быть просто не могло.
***
Советские солдаты выдавливали немцев из области, фронт отодвинулся, в лесу больше не рвались снаряды. Мимо деревни иногда проезжали военные грузовики, и Егор с Машкой смотрели, как большие колёса раскатывают рыхлый снег.
Однажды один из таких грузовиков застрял, увяз в снегу. Солдаты долго выталкивали его, мотор ревел, надрывался.
— Не вытащат, слишком тяжёлая, — сказал Егор, — доски надо и песок.
Один из солдат постучал в ворота и попросил у матери кипятку, погреться.
— Да что кипяток, — засуетилась мамка, — заходите в дом, у нас топлено.
Командир, высокий, в светлом полушубке, шутливо козырнул и представился: «Капитан Евстафьев», и Машка, чудачка, тоже приложила руку к голове, замотанной платком.
Егор заметил у командира на портупее светлую овальную бляху с буквами «ОБСМ», такую же как на ошейнике у Африки, и ноги ослабли. Уж не её ли это хозяин? Он стоял и глупо молчал, таращил глаза на его серую шапку с маленькой звёздочкой.
Мамка живо поставила самовар. Солдаты уселись за стол, и кухня вдруг стала тесной и маленькой. Командир, прихлёбывая кипяток, сказал, что его взвод воевал в здешних местах, что здесь он потерял друга.
— Разрешите, товарищ капитан, я расскажу, — подал голос молодой сержант. — Бой был недалеко от вас. Капитана ранили тяжело, а его собака Ирма пропала тогда, его спасла, а сама сгинула.
— Умная, мины за километр чуяла. Нам из леса зайцев таскала, — добавил другой солдат, усатый дядька.
— И когда она пропала? — спросил Санька.
— Месяца полтора назад.
Егору всё стало ясно: Африка и есть та Ирма, а это — её настоящий хозяин.
«А как же я? — захотелось крикнуть ему. — Это я её спас, а не вы, это я кормил её последней картошкой! Она моя, моя!»
Как назло, мамка принялась угощать гостей супом из зайца, и кто-то из солдат спросил: «Кто же у вас такой ловкий?» — и та чуть не рассказала про Африку. Пришлось Егору грохнуть как следует ложками о стол, чтобы замолчала.
— Это я в капкан поймал, — подал голос Санька, — повезло.
Егор не мог больше слушать, нахлобучил шапку — и на улицу. Санька выскочил следом.
— Не отдам её, не отдам! — взвизгнул Егор.
— Не кричи, не отдадим. Они как приехали, так и уедут. Африка ещё долго в лесу бегать будет.
Егор молился, чтобы они побыстрее убрались, а солдаты не спешили. Они гурьбой вышли на крыльцо, и не успел Егор обрадоваться, как увидел, что из леса скачками бежит Африка. Ведь у собак чуткий слух, видимо, она была где-то близко, услышала знакомые голоса и примчалась. С лаем бросилась она к командиру, едва не сбив с ног, лизнула в лицо, закружилась, молотя хвостом, подпрыгивала.
— Ирма! Ирмочка! — неслось со всех сторон. Её гладили, обнимали, трепали по загривку.
Егор понял, что Африки, его Африки, больше нет, что хозяин возьмёт её на поводок и уведёт, и позорно разревелся. Мама его утешала, говорила, что собака чужая, её надо вернуть, что Ирма — служебная и должна ехать на фронт. Он ничего слышать не хотел.
За окном ревел мотор грузовика, потом раздались победные крики и лай, должно быть, солдаты вытащили машину из сугроба. Потом скрипнула дверь, и на кухню, цокая когтями, вошла Африка. Прыгнула на кровать, заскулила, слизнула с Егоркиного лица солёные слёзы. Она прощалась.
— Спасибо тебе, пёс… Прощай. — Он не мог назвать её Африкой, и Ирмой тоже не мог.
— Что же ты, Егорка, иди, проводи, — поторопила мама, — уезжают они.
Он вышел на улицу, сквозь слёзы смотрел, как забираются в кузов солдаты. Последний раз обнял собаку, прижал к себе.
Командир простился со всеми, поблагодарил и сказал: «Ирма, вперёд!» — и она побежала к машине, запрыгнула в кабину. Хлопнула дверь, грузовик покатил по занесённой снегом дороге, увозя Егоркино счастье навсегда.
— Пойдём, Егор, — тронул его за плечо брат.
И вдруг машина остановилась, дверь распахнулась и оттуда выкатилась Африка, понеслась к Егору скачками.
— Африка!
Он рванулся к ней, не помня себя, целовал прямо в морду, в мокрый холодный нос.
— Береги её, — сказал чей-то голос.
Егор поднял глаза и увидел светлый полушубок Евстафьева.
— Береги. Вернусь — проверю.
Он не смог ответить, только закивал.
Командир отвернулся и пошёл. Африка побежала было следом, тот крикнул: «Сидеть! Он теперь твой хозяин!» — сел в кабину.
Только когда машина скрылась за поворотом, Егор поверил, что Африка осталась с ним, по крайней мере пока. А там… там видно будет. Ведь сказал же командир: «Он теперь твой хозяин».
***
Два месяца спустя.
Со снятием блокады в деревню вернулась жизнь, вернулся хлеб. Однажды у ворот дома остановился грузовик. Егорка сразу понял, кто приехал, потому что Африка заволновалась, заскулила. И как только почуяла?
Из кабины спрыгнул знакомый капитан. Огляделся, будто припоминая, тот ли это дом, и вошёл.
Африка бросилась к нему, облапила, лизнула в лицо.
— Ирма, Ирма… хорошая моя…
Командир трепал собаку по загривку, ласкал. Достал что-то из кармана, наверно, очень вкусное, и дал ей.
— Здравия желаю, — сказал он, когда наконец увидел Егорку.
Тот облизал губы и кивнул.
— Вот что, Егор, — медленно сказал командир, — ты парень большой, должен всё понимать. Немцы заминировали всё, что могли и не могли, а Ирма — отличный миноискатель.
Егор молчал, опустив голову.
— Идём со мной, я тебе кое-что покажу… точнее, кое-кого.
«Да что он может такого показать?» — с горечью подумал он, но за капитаном пошёл, хоть и едва волоча ноги.
Евстафьев открыл дверь кабины. Сначала Егорка увидел только улыбающееся лицо водителя, а потом… Африку, только маленькую, по-щенячьи пушистую, с висячими ушками, и задохнулся от радости, протянул руку, позволил себя обнюхать.
— Ну как? — рассмеялся капитан.
— Это… она?
— Она.
— А как её зовут?
— Ещё никак. — Бери, люби, воспитывай.
Егор бережно взял щенка, прижал к груди.
— Вы будете мне писать, как она… Ирма?
— Обязательно.
Ирма прыгнула в кабину, радостная, что вновь обрела хозяина. Егор проводил взглядом грузовик, вытер рукавом ватника слёзы. Он ещё чувствовал на щеках влажный собачий язык. И спокойно, как взрослый, сказал щенку:
— Ну что, Африка, идём домой.
На салазках
Нине часто говорили: «Добрая ты девка! И хозяйка из тебя будет отменная», а про будущего мужа, который должен Нину на руках носить, да про детишек — молчали, не верили, что она выйдет когда-нибудь замуж: Нина была горбатенькой.
Родилась здоровой, только очень беспокойной и плаксивой, спать не давала матери, тёте Фене. Однажды та, устав от многочасового плача, не выдержала.
— Да замолчишь ты когда-нибудь или нет?! — крикнула она и в сердцах бросила Нину на кровать.
На кровати лежал мягкий матрас и одеяло, и ничего бы не случилось с младенцем, если бы не роковая случайность: под тонким покрывалом спрятался брошенный кем-то детский деревянный кубик. Нина ударилась спиной о его острый край и зашлась в крике.
Перепуганная мать схватила Нину на руки, прижала к себе, кое-как успокоила. Сняла распашонку и увидела на спине красное пятно от ушиба, небольшое, и немного отлегло у неё от сердца: обошлось, ничего страшного не случилось.
А спустя время оказалось, что всё-таки случилось: у Ниночки стал расти горб. Ох, как корила себя мать, как плакала и каялась! Смотрела на горбик, и в груди было больно, а сердцу тесно.
Чем старше становилась Нина, тем больше становился горб. Её все жалели. Ведь на личико хорошенькая, и такая беда приключилась.
***
Прошло двадцать лет. Нинины подруги гуляли с парнями, потом выходили замуж или готовили приданое, мысленно примеривая свадебные платья и фату. Нина о замужестве и не помышляла: кому она нужна, горбунья? Будет век бобылкой, с родителями в доме жить, по хозяйству помогать.
Мать с отцом держали корову да два десятка курей, за которыми ухаживала Нина: чистила сарай, кормила. Иногда вытаскивала из сеней тележку или салазки, если была зима, и шла пешком в старую часть города, на рынок, за зерном для кур. Дорога была неблизкой: через мост в Старый город ещё не проложили трамвайные пути, и приходилось добираться на своих двоих.
В этот год зима выдалась суровой, который день минус тридцать градусов держалось. Очень не хотелось Нине идти в такую даль, но зерно заканчивалось. Хоть мороз, хоть жара, а курям есть подавай каждый день, и не по одному разу.
Нина надела тулуп, валенки, повязала пуховый платок, прихватила салазки и пошла на рынок. На улице было ещё темно, холодные звёзды помигивали в небе. Мороз кусал лицо, не давал дышать, и Нина прикрывала варежкой нос и рот и невольно ускоряла шаг, чтобы не озябнуть.
Она пробежала мост через заснеженный Урал, волоча за собой салазки, и заторопилась на рынок, к рядам, где продавали зерно для скота и сено. Купила полмешка пшеницы, повернула к выходу и у ворот заметила какого-то человека, сидящего неподвижно и сгорбившись прямо на снегу.
«Чего он расселся? Замёрзнет же, — подумала Нина. Она была наслышана о таких случаях. Если замерзающему везло, то он лишался всего лишь рук и ног (хотя везение это было сомнительным), а если не везло, то отправлялся к праотцам.
— Эй, вы чего тут сидите? — Нина подошла и потрясла человека за плечо, заглянула в небритое лицо. Тот оказался молодым, а не старым, как она вначале подумала, и спиртным от него не пахло.
— Вставайте, вы же замёрзнете!
Человек с трудом разлепил глаза со смёрзшимися ресницами, что-то промычал.
Нина попробовала поднять горемыку, но куда там ей, горбатой, тяжело. К счастью, помогли добрые прохожие. Подняли, заставили сделать несколько шагов, потёрли лицо снегом.
— Вы почему на морозе сидите? — спросила Нина.
— Жить негде, идти некуда.
— Да как же так? А раньше где жили?
Он опустил глаза:
— С женой жил.
— А где теперь она?
Мужик отмахнулся:
— Теперь нет.
Нина замялась. Помочь бездомному она не могла, но и уйти тоже не могла.
— Вас как зовут?
— Павел.
— Ко мне пойдем, — решилась Нина.
Идти Павел не мог: ноги едва шевелились. Нина усадила его на салазки, на мешок с зерном, и потянула за верёвку. В глазах потемнело от тяжести, и она испугалась, что не выдюжит, не довезёт.
«Ничего, с горки будет легче», — подумала Нина.
Время от времени она оборачивалась и спрашивала: «Живой?» Если Павел отзывался, волочила салазки дальше. Если молчал, тормошила его и заставляла подниматься и немного походить.
Наконец приехали к дому, ввалились в жарко натопленную кухню.
— Это кто? — удивился отец. — Знакомый твой, что ли?
— Это Павел, ему жить негде, — ответила Нина и упала на стул. Ей показалось, что от усталости у неё трясутся не только руки и ноги, но и всё тело.
— Жить негде? — ужаснулась мать. — А у нас постоялый двор? Зачем ты его привезла? Вдруг он нас обворует?
— Господи, да что у нас воровать-то... — простонала Нина.
— Дак нечего, а последнее исподнее унесёт.
— Не унесёт. Мам, давай лучше горячей воды наберём, ему отогреться надо.
Мать с ворчанием ушла разжигать титан. Когда всё было готово, Павел, смущаясь, ушёл за занавеску, которая отгораживала ванную от кухни.
— И что мне с ним делать прикажешь? — шипела мать, а Нина шёпотом отвечала, что она не могла дать человеку замёрзнуть.
***
Накрыли стол. Гостю было неловко. Нина украдкой смотрела на его интеллигентное лицо, на печальные глаза, на худые руки, не привыкшие к чёрной работе.
— Спасибо вам, — сказал Павел. — Уснул бы я не проснулся, если бы не Ниночка.
— Как же ты... вы... — начала мать.
— Вы не бойтесь, мне скоро комнату должны дать.
— А кем вы работаете? — полюбопытствовал отец.
— Учителем истории.
— Вон оно как!
Отец стушевался. Было видно, что он никак не возьмёт в толк: почему учитель, уважаемый всеми человек, вдруг оказался бродягой.
Павел рассказал, что ещё недавно имел семью и дом. Вернулся однажды и нашёл за порогом чемодан со своими вещами. Жена нашла другого и выставила Павла из квартиры.
Родни в городе у него не было. Жил у друзей, то у одного, то у другого, в тесноте, терпя недовольные взгляды. Старался задерживаться на работе до темна, а в выходные уходил и бродил по улицам. В этот раз вышел к рынку, присел и сам не заметил, как заснул.
— Я вам платить буду за комнату, если приютите, — робко сказал Павел.
Мать с отцом переглянулись и кивнули. Павлу выделили угловую комнатушку.
Нине всё больше и больше нравился учитель. Она недоумевала: ведь хороший человек, как его жена могла выгнать такого спокойного и рукастого парня? И вздыхала: ах, если бы не изъян, то как знать, вдруг бы она понравилась ему?
А Павел изъяна как будто не замечал и смотрел на Нину так, что сердце её трепетало.
«Не может быть, — одёргивала она себя, — не нужна я ему, такая горбунья». Ночами она слышала, как ворочался Павел, не спал.
— О жене своей думает, небось, — шептала Нина. — Хоть не вспоминает о ней, но думает. Любовь не картошка, не выкинешь в окошко, как отец говорит.
Прошло несколько месяцев. Павлу дали комнату в общежитии, но съезжать он почему-то не торопился. Однажды, оставшись с Ниной наедине, огорошил:
— Ниночка, ты сама видишь, что я тебя очень люблю. Выходи за меня!
Нина подняла испуганные глаза:
— Любишь? Меня? Горбунью, уродину?
— Не говори так, — мягко сказал Павел. — Для меня ты самая красивая, самая любимая.
— А как же твоя жена?
— Нет у меня жены, и вспоминать о ней не хочу.
Они сыграли скромную свадьбу и зажили тихо и мирно. Родилась дочка, а через несколько лет — сын.
— Есть пословица, что счастье и на печке найдёт, — говорила Нина. — А я свое счастье на салазках привезла!
Благослови детей и зверей
Всю ночь матушка при свечах шила концертные костюмы для артистов: платьица с воланами, штанишки и галстуки-бабочки. К утру всё было готово.
— Ложись, — сказал Иван Иванович, — мы сегодня справимся без тебя.
— Да как же без меня? — возмутилась матушка. — А кто будет петь и играть на гармони, кто будет водить хоровод?
Иван Иванович напомнил про возраст.
— Не преувеличивай, Ваня, не семьдесят, а всего шестьдесят девять.
Она бодрилась, а опухшие руки дрожали, глаза утомлённо закрывались. Не дойдёт матушка по морозу, три часа пешком… долго. Кое-как уговорил её остаться.
Иван Иванович сложил в мешок костюмы и реквизит: тарелочки, дудку, игрушечную коляску, в которой девочки катали кукол, маленький умывальник и такие же маленькие школьные парты. Кликнул артистов-собак: Нелли, Пуговку, Тошку и Пончика. Они привычно забрались в большой фанерный ящик на колёсиках. Так лучше, теплее и безопаснее. До зимы Иван Иванович водил собак по городу на обычном поводке. А потом попал под обстрел. Собаки испугались, стоило большого труда их сдержать и успокоить. А с ящиком всё чудесно. Как налёт — свернул в бомбоубежище, переждал, и иди себе дальше.
Ещё в декабре артистов было пять. Сильва умерла от голода в декабре. На животных продуктовых карточек не полагалось, Иван Иванович делился с собаками своей пайкой. Не дождалась бедняга Сильва повышения нормы хлеба.
По три-четыре представления в день давал Иван Иванович. Детские дома, сады, больницы… Робкие улыбки, расцветающие на бледных личиках детей, были ему лучшей наградой.
Идти было трудно, ноги совсем не держали. Мешок с реквизитом становился всё тяжелее. И мороз лютый не спадал, не помнил Иван Иванович такого, хотя прожил в Ленинграде всю жизнь. Даже когда объявили эвакуацию филармонии, он, потомственный артист, отказался уезжать. На фронт его не взяли из-за травмы, упал во время номера с высоты.
Из дневника Ивана Ивановича Наркевича.
«Вчера вместе с моей мамой выступали в детском саду на Васильевском острове. После выступления подходит женщина и очень просит выступить с собачками у них в детском доме. Это была воспитатель детского дома. Я согласился и обещал прийти 15 февраля, к десяти утра. Только воспитатель сказала, что собрать всех в зале не получится, в детском доме несколько групп с лежачими детьми. Очень просит по два-три номера показать в каждой группе. Чтобы поддержать ребятишек. Чтобы порадовать их немного. Чтобы поверили в жизнь и победу».
Добрался наконец Иван Иванович до детского дома на Лиговском проспекте.
— Здравствуйте, — улыбнулась нянечка в белом халате и косынке, — как хорошо, что вы пришли. Дети позавтракали, они ждут, мы предупредили.
Иван Иванович открыл крышку, собачки выпрыгнули из ящика.
— Ну что, граждане артисты, пожалуйте одеваться!
Нелли и Пуговку нарядил в платьица, Тошку и Пончика в штанишки и галстуки. Сам Иван Иванович переоделся в яркий клетчатый костюм.
«Пришли в первую группу с лежачими ребятами. Бледные лица плохо были видны на белых подушках. А дети были так худы, что казалось, что кровати пусты, а детей из-под вороха одеял совсем не было видно. Вид ребят взволновал, ударил по сердцу; пропал голос, слёзы накатывают, ком в горле не даёт ни говорить, ни дышать.
Выручила Пуговка: она тихонько тявкнула несколько раз и побежала по группе на задних лапках, стала кружиться. К ней присоединилась и Нелли. Потом Пуговка отняла шортики у Пончика и отнесла их Тошке. Пончик возмутился, громко залаял.
Несмелые улыбки появились на лицах ребят. Послышались звуки, похожие на бульканье. Дети смеялись! Они разучились смеяться, но их губы расползались в забытые улыбки, радостью и удивлением светились их личики. С каждой кровати тянулись руки, так хотелось ребятам дотронуться до собачек, погладить их. Поднимал собачку с пола и подносил больному малышу. Собачки отвечали на ласку и лизали ребяток. Радости не было конца!»
Иван Иванович начал представление.
— Скоро вы, детишки, пойдёте в первый класс. А наши четвероногие ученики уже учатся в школе. Они умеют считать. Не верите? Сейчас мы покажем!
Собачки уселись за парту, изображая прилежных учеников. Учитель, Иван Иванович, спрашивал, сколько будет дважды два, и Тошка тявкнул четыре раза, к неописуемому восторгу детей. И другие хвостатые ученики не подкачали, ответили правильно.
Иван Иванович показывал, как собачки умеют умываться, танцевать, играть на дудке, ходить на задних лапках и паровозиком, катать друг друга в коляске, как умеют есть из тарелочек, будто люди.
Дети смеялись, хлопали в ладоши. И забыли на час про голод, холод и обстрелы.
«Так переходили из группы в группу. Конечно устали. Но не могли уйти, пока не побывали у всех детей. А за окном уже темнеет. И дети, и взрослые спрашивают, когда мы придём ещё».
Он придёт сюда ещё не раз, чтобы увидеть на детских лицах улыбки, помочь им не пасть духом и выжить.
Иван Иванович пережил блокаду и войну. В мирное время он не бросил любимого занятия и ходил радовать детишек в детские сады. Сохранились его фотографии: Иван Иванович гуляет по улицам Ленинграда с собаками, едет в трамвае, показывает представление ребятне. И кое-кто из нынешних взрослых петербуржцев вспоминает: «А ведь к нам в детский сад приходил этот дедушка!»
как ванятка рыбу ловил
В одной деревеньке жила вдовая Анисья со своим сыном Ваняткой. Отца-то у них германцы убили на второй год войны, лежит похоронка в сером конверте в буфете за чайничком. Глаза от неё отводил Ванятка.
Бедно жили, ели надоевшие постные щи да картошку варёную. Ванятка жерлицы на Волге ставил, попадется карась или ёрш — ушицей баловались.
Встал утром раненько Ванятка, набросил старый батькин пиджак и на Волгу побежал жерлицы проверять, которые вечером поставил. Подтянул леску из конского волоса, а там на крючок сом попался! Обрадовался Ванятка, рыбину рассматривает. Большой сом, глаза умные, человеческие.
— Ванятка, а Ванятка!
Оглянулся Ваня, понять не может, кто его зовёт.
— Экий ты глупый, сюда смотри!
Девка из воды выглядывает. Голову высунула, рукой машет. Красивая девка, глаза зелёные. Не видел её раньше Ванятка.
— А ты кто? Я тебя не видел никогда.
— Отдай мне сома, Ваня.
— Хитрая! Мамка пожарит или уху сварит, я у неё один кормилец остался.
— А если я тебе за него сахару дам?
Даже рот открыл Ванятка. Сахар пропал из лавки уже давно, да и купить его было не на что, если вдруг бы сахар и появился у лавочника Ульяна Петровича.
— Нет у тебя сахара.
— Это верно, нет у меня сахара. Отдай мне сома просто так, это мой любимый сом! — И всё смеётся, зубы белые скалит.
Почесал маковку Ваня и сказал мрачно:
— Забирай.
Девка свистнула, сом подпрыгнул на Ваниных руках и сиганул в воду. Подплыл к красавице, ластится, как кошка.
— А ты чего из воды не выходишь? — спросил Ванятка.
— А вот ты уйдёшь, тогда и выйду, — опять засмеялась девка.
Засобирался Ваня домой, рукой махнул и пошёл в деревню.
— Погоди, Ванятка! В сенях мешок гороховой муки у вас лежит, забыла про него мамка-то. Иди, дома тебя заждались!
Ваня бежал домой и думал, что наврала девка про муку, откуда ей там быть? А было бы здорово поесть горохового киселя!
Дома Анисья удивленно смотрела на большой куль с гороховой мукой, найденный в сенцах, и мешочек твердого, как камень, сахару.
— Откель взялось такое богатство? Не лавочник ли удружил, дай ему бог здоровья?
Пили чай с сахаром вприкуску, наевшись киселя. Мамка радостная и раскрасневшаяся благодарила Ульяна Петровича, а Ванятка про девку помалкивал. А то придумает мамка невесть что, на речку не пустит. А девка эта — племянница дяди Прохора из Питера, Яшка дружок сам видел, как она на тройке приехала с сундуком всякого добра, ей-богу.
С тех пор жерлицы у Ванятки пустыми не бывали. У других — когда как, а Ванятка всегда с уловом.
Бедно жили, ели надоевшие постные щи да картошку варёную. Ванятка жерлицы на Волге ставил, попадется карась или ёрш — ушицей баловались.
Встал утром раненько Ванятка, набросил старый батькин пиджак и на Волгу побежал жерлицы проверять, которые вечером поставил. Подтянул леску из конского волоса, а там на крючок сом попался! Обрадовался Ванятка, рыбину рассматривает. Большой сом, глаза умные, человеческие.
— Ванятка, а Ванятка!
Оглянулся Ваня, понять не может, кто его зовёт.
— Экий ты глупый, сюда смотри!
Девка из воды выглядывает. Голову высунула, рукой машет. Красивая девка, глаза зелёные. Не видел её раньше Ванятка.
— А ты кто? Я тебя не видел никогда.
— Отдай мне сома, Ваня.
— Хитрая! Мамка пожарит или уху сварит, я у неё один кормилец остался.
— А если я тебе за него сахару дам?
Даже рот открыл Ванятка. Сахар пропал из лавки уже давно, да и купить его было не на что, если вдруг бы сахар и появился у лавочника Ульяна Петровича.
— Нет у тебя сахара.
— Это верно, нет у меня сахара. Отдай мне сома просто так, это мой любимый сом! — И всё смеётся, зубы белые скалит.
Почесал маковку Ваня и сказал мрачно:
— Забирай.
Девка свистнула, сом подпрыгнул на Ваниных руках и сиганул в воду. Подплыл к красавице, ластится, как кошка.
— А ты чего из воды не выходишь? — спросил Ванятка.
— А вот ты уйдёшь, тогда и выйду, — опять засмеялась девка.
Засобирался Ваня домой, рукой махнул и пошёл в деревню.
— Погоди, Ванятка! В сенях мешок гороховой муки у вас лежит, забыла про него мамка-то. Иди, дома тебя заждались!
Ваня бежал домой и думал, что наврала девка про муку, откуда ей там быть? А было бы здорово поесть горохового киселя!
Дома Анисья удивленно смотрела на большой куль с гороховой мукой, найденный в сенцах, и мешочек твердого, как камень, сахару.
— Откель взялось такое богатство? Не лавочник ли удружил, дай ему бог здоровья?
Пили чай с сахаром вприкуску, наевшись киселя. Мамка радостная и раскрасневшаяся благодарила Ульяна Петровича, а Ванятка про девку помалкивал. А то придумает мамка невесть что, на речку не пустит. А девка эта — племянница дяди Прохора из Питера, Яшка дружок сам видел, как она на тройке приехала с сундуком всякого добра, ей-богу.
С тех пор жерлицы у Ванятки пустыми не бывали. У других — когда как, а Ванятка всегда с уловом.
— Бесплатные Сайты и CRM.